Оказалось, что атомным взрывам вопреки, там, наверху, тлела жизнь. Жизнь растоптанная, увечная, отравленная потоками радиации, взрыхленная ударными волнами, обугленная тепловыми смерчами, - но все же жизнь. Печаль овладела мною. Среди тех, кого мгновенная смерть миновала, могли быть и мои близкие, а я даже не знал: молиться мне за их здравие, или за упокой; уповать ли на скорое избавление их от страданий, или же благодарить всевышнего за то, что он даровал им жизнь в неисповедимых путях милосердия и благодати. Я попытался - хотя и весьма приблизительно - вообразить себе всю боль огромного города; ведь еще вчера здесь наслаждались благами цивилизации, читали газеты, с удовольствием закаляли тело под прохладным душем, беззаботно нанизывали кольца табачного дыма друг на друга, строили планы на завтра, а сейчас... Я пытался, метаясь между отчаянием и надеждой, представить себе хотя бы возможную степень разрушений. Сколько же их было, этих страшных шквалов: пять или четыре? Не помню точно, но даже если четыре... Предположим все же, что окрестный рельеф в целом сохранил свой облик, река Кура (любопытно, как ее обозначили на секретных картах генерала Моргана: Кура-Ривер или Мтквари-Ривер?) не вышла из берегов, а Священная Гора - святая Мтацминда - по прежнему господствует над местностью, ну и что: много ли мы с того выгадаем? Ясно, что в любом случае, подавляющее большинство зданий, основная масса техники и, как принято писать в репортажах с места боевых действий, живой силы, расплавились в атомном пекле. Наверняка тысячи тбилисцев моментально превратились в пепельную тень. Наверняка тысячи и тысячи горожан - людей с вытекшими глазницами и выгоревшей плотью, - в отчаянной попытке спастись ползли к реке извиваясь как черви, а десятки и сотни из этих тысяч доползли до нее лишь для того, чтобы найти неминуемый конец в ее мутных и теплых волнах. Несомненно нашлись бы и счастливчики, они есть всегда. Кому-то удалось отсиделся в убежище или глубоком подвале вдали от эпицентра, кое-кто оказался вне города, кому-то просто повезло, но не позавидуют ли вскоре живые мертвым? Не обречены ли выжившие на постепенное одичание? Не падут ли они в скором времени жертвами голода, холода и болезней? И потом: вряд ли таких счастливчиков много. Я отчетливо помню, что сирены молчали, да и поди, загони в бомбоубежища такую прорву народа, если все происходит очень быстро, без официального объявления войны. Я полностью отдавал и отдаю себе отчет в том, что раз уж Тбилиси - не бог весть какой важности стратегическая цель, - подвергся столь жестокой атомной бомбардировке, то конфликт с самого начала принял глобальный, мировой характер, и страшной участи не избегли и другие крупнейшие города мира. Но когда до меня донеслись вопли и стенания, меня словно подстегнуло. Ведь они, эти нечеловеческие стоны послужили плохоньким, но хоть каким-то залогом тому, что человечество, черт бы его побрал, выживет, возродится всем напастям, фортелям и фокусам вопреки, и все, быть может, повторится сначала. Все, - и культура тоже.
От нечего делать пытаюсь представить себе возможные практические шаги по обеспечению жизнедеятельности остатков прежнего, столь несовершенного, но такого желанного цивильного общества - пытаюсь и не могу. Трудно. Коль скоро правительственные здания обращены в прах, транспортные артерии парализованы, связь между различными районами страны нарушена, - мировая война ведь, не на родном же городе свет клином сошелся! - то что же могло остаться от государственной инфраструктуры, а если и осталось кое-что, что убережет ее от распада? Вероятно, пережили бомбардировки считанные администраторы высшего ранга и некоторое количество штабных офицеров, но сейчас они, наверное, просто люди о двух ногах и руках, без всяких рычагов воздействия на умы и события. Навряд ли потерявшие армию генералы способны хотя бы передать выжившему населению мандат на организацию общества на какой-нибудь новой основе, ведь их сила зиждилась на переставшем существовать физически низовом управленческом аппарате. А кто и чего ради будет в такое время подчиняться генералам без армии? Постигший тбилисцев удел ужасен, но что-то там будет завтра, коль скоро война все же не вечна, а сотни тысяч духовно опустошенных людей и обреченных на скорую гибель калек вынуждены будут влачить жалкое существование? Кто обеспечит их пищей и чистой водой? Каким-то подобием медицинской помощи? Кто поддержит духом и вооружит их поступательной концепцией возрождения? Кто защитит слабых от сильных? Что спасет народ от клик, кликуш и мародеров? Что предотвратит общество от окончательного одичания и распада? Что вообще произошло со страной? С Грузией? С Советским Союзом? С Европой? С Миром?
Относительная устойчивость внетелесного состояния, в котором я давно здесь пребываю, вооружила мое бедное сознание ложным чувством превосходства над жертвами трагедии (они ведь безнадежно мертвы, не так ли?), и увлекла меня в густые дебри мировой политики. Я и здесь, в преисподней, остаюсь дипломатом, государственным деятелем, ничуть не менее опытным и компетентным, чем те, другие, обскакавшие когда-то меня в отмененных нынче за ненадобностью гонках. Именно в здешних условиях и способен человек вроде меня использовать все преимущества мыслящего тросника, ибо ничто превходящее извне над моим бессмертным разумом более не властвует, и это поневоле привносит успокоение в мою грешную душу. О да, ТАМ долго не будет ничего, кроме жалобных стонов и примитивной борьбы за существование. Но пройдут годы, десятилетия, века и все перемелется. Атомная война XXI века займет приличествующее ей место в учебниках истории, и чарующая нить преемственности вновь натянется между прошлым и будущим тугой тетивой. А пока мне ничто не в силах помешать складно выстроить в цветовой ряд как реальные события прошлого, так и возможные события будущего. И если под влиянием чувства инерции, я, находясь под властью магического круга интимных воспоминаний, до сих пор слишком явно злоупотреблял прошлым, то взрывы над городом вновь разбудили во мне желание предугадывать и предвидеть. И не удивительно, что мой цепкий, натренированный ум профессионального дипломата пытается охватить контуры упорядоченного будущего, которое обязательно грядет хаотическому настоящему на смену.
Но следует честно признать, что такой перелом происходит во мне отнюдь не моментально. Несмотря на страстное желание все разузнать и разнюхать, мое воображение пускается в плавание по волнам грядущего с оглядкой на давно прошедшие дни. Моей осторожной натуре всегда чуждо было благородство особого рода, - табу, налагающее запрет на ненужный и бесполезный поиск виноватых и на смакование неисправимых ошибок под видом их осуждения. Слишком часто я испытывал соблазн победоносно бросить в лицо допустившего промах: "ведь я же предупреждал тебя!", и только иногда, в редких случаях, мне удавалось сдерживать себя ценой максимального напряжения воли. Вот и сейчас: мир на грани погибели, катаклизм уже произошел, поиски виновных в катастрофе, пожалуй, тщетны, но мне все-таки приятно сознавать, что я-то был в рядах тех немногих идеалистов, что громко ПРЕДУПРЕЖДАЛИ мир о приближении судного дня. ПРЕДУПРЕЖДАЛИ и ПОСТРАДАЛИ за свою строптивость. Злорадство - мелкое чувство, не спорю. Но почему бы не рассматривать это мелкое чувство, эту мстительность, как предтечу восстановления исторической справедливости? Это удобно, - мелкая основа сразу преобразуется в значительную, и мне, хочешь-не хочешь, куда легче снять с себя недостаточно обоснованное обвинение в эгоизме, мысленно предаться сладостному ощущению собственной непризнаной правоты и, таким образом, освободить крылья собственного разума для упоительного полета в грядущее. Когда же это я позволял сомнениям увлечь себя? И разве я когда-либо стыдился своего карьеризма? Ничуть. Я и был в действительности одним из самых прожженных карьеристов, и это никогда не мешало мне делать свое дело с полным сознанием собственной значимости. Но я, - боже упаси! - никогда не шагал по трупам, разве что в большевистских мечтаниях ранней юности и исключительно по недомыслию. А когда я посмел признаться себе в очевидном: в эфемерности своего благополучия? Отнюдь не в юности, нет. И даже не тогда, когда находился в пике политической формы. Пожалуй, все же ближе к концу. И последнюю гирьку возложил на весы моих сомнениий все тот же дон Эскобар Секунда - полномочный посол, гранд, философ, литератор, дипломат и безупречный идальго двадцатьпервого века. Помнится, будучи в ранге заместителя главы правительства отвечавшего за внешнюю политику, я в очередной раз дал в своем кремлевском кабинете аудиенцию испанскому послу. Было это, если не ошибаюсь, зимой 2024 года, тогда нашим министром был милейший Владимир Васильевич Светлов, образованнейший и интеллигентнейший человек, потомственный советский дипломат, а я уже много лет как исполнял вышеупомянутые обязанности куратора внешней политики страны. Владимир Васильевич был тогда членом Политбюро, я же всего только кандидатом в члены, но, тем не менее, вот уже второе десятилетие занимал второе по значению положение в союзной дипломатической иерархии. Конкретная работа, - всякое там составление нот и докладов, соблюдение буквы протокола, приемы, приглашения, инструкции нашим послам, бумаготворчество и прочее, - оставались прерогативой министерства. Когда же дело доходило до стратегического планирования и конкретных рекомендаций Политбюро, или до серьезных кадровых изменений в нашем дипкорпусе, то официальная бумага шла на самый верх за двойной подписью - Владимира Васильевича и моей. Должность Зампреда Совета Министров по международным делам была введена в первой декаде XXI века. По первоначальному замыслу обладателю этого поста следовало выполнять роль буфера между министром с Садового Кольца и главой правительства, координируя между различными ведомствами выполнение взятых страной международных обязательств и разделяя с министром ответственность за разработку новых международных проектов. Не стоило бы сейчас подробно останавливаться на причинах, вызвавших такое усложнение привычного механизма, отмечу только, что данное новшество привело к определенной нейтрализации личного момента в управлении внешней политикой страны. Ввиду того, что ранее я в течении нескольких лет работал первым вице-министром, то в конце концов выбор пал на меня, а поскольку реформа управления была задумана, как говорится, всерьез и надолго, то мне решили придать еще и соответствующие полномочия по партийной линии. Правда, эдак с середины второго десятилетия XXI века, мой персональный политический вес стал постепенно уменьшаться. Равновесие в Политбюро сместилось не в мою пользу, усилилась тенденция к введению единоначалия в управлении текущими международными делами и меня стремительно оттесняли на обочину, но должность пока не отменяли и не отнимали. Итак, меня не спешили трогать, а поскольку я как-никак обладал значительным практическим опытом, то советовались со мной довольно часто. Так или иначе, но вплоть до отнюдь не добровольного завершения своей карьеры, я пользовался и влиянием, и уважением соратников по партии. Но логика жизни в конце концов неумолимо привела к тому, что меня с треском освободили от исполнения всех партийных и государственных обязанностей. Вот и нынче мне вспомнились обстоятельства моего политического крушения. Ибо это тот элемент прошлого, та стартовая площадка, оттолкнувшись от которой только и суждено моему разуму обрести необходимое успокоение.
Итак, дон Эскобар Секунда... К нему я так и не научился относиться как к официальному представителю иностранной державы, что меня в итоге и погубило. Это был единственный человек среди всей многоликой дипломатической братии, к которому я относился не как к ангажированному политику, любой ценой отстаивавшему интересы, правые или неправые, нравственные или аморальные, приславшего его правительства, а как к самодостаточной, творческой и необыкновенно притягательной личности, которая и сама тяготилась тесными рамками дипломатического этикета и сопутствовавшей ему манерностью. Получасовое общение с испанским послом ненавязчиво подводило жертву его красноречия к естественной мысли о том, что Ее Величество Жизнь существенно богаче и разнообразнее всех философских доктрин мира вместе взятых. Я же с ним беседовал куда чаще и дольше, чем это вызывалось необходимостью сохранения моего душевного равновесия. Дон Эскобар чем-то напоминал мне Писателя дней моих суровых, того самого, чье вмешательство раз и навсегда определило направление моего жизненного пути. Та же глубина и ясность мысли, та же оригинальность умозаключений, та же свежесть восприятия, то же одухотворенное лицо, и, главное, то же детское любопытство к шарадам окружающего мира, что всегда сопутствует вечной молодости ищущего духа. Воистину, пепел Клааса стучал в его рыцарственном сердце тореадора. Тот факт, что жизнь забросила этого всемирно известного эссеиста и воинствующего демократа на дипломатическую стезю, я отношу к разряду превратностей судьбы. Так и великому Неруде в один из ярких периодов своей жизни довелось представлять свою страну во Франции. А манеры у Секунды, несмотря на всю его непритворную обходительность, были совершенно недипломатическими. Одевался он не то чтобы дурно и неряшливо, а небрежно, даже нарочито небрежно, что мало согласовалось, скажем, с архитектурным стилем здания Мининдела, которое ему, в силу служебной необходимости, нередко приходилось посещать. Но иногда он навещал и меня в Кремле. В мой кремлевский кабинет он входил с той же непосредственностью темпераментного сына гордых Пиренеев, что и в дворец спорта ЦСКА на какое-нибудь баскетбольное состязание (он состоял в ярых поклонниках этой красивой игры и болел за мадридский "Реал"). Он, как правило, сам сидел за рулем посольского лимузина, чем вызывал скрытое недовольство более чопорных своих коллег. И, кроме всего прочего, он был на короткой ноге с некоторыми известными московскими поэтами, писателями и художниками, что вызывало к его персоне не только повышенный и понятный интерес разного рода специальных служб, но и настороженную ревность официального дипкорпуса. К нашей стране он относился с должным уважением, что и подчеркивал при каждой удобном случае. Должность посла в Москве была предложена ему премьером Испании социалистом Веласко Альваресом, восторженным почитателем его литературного таланта. Не будь данного личного момента, не было бы и дона Эскобара Секунды - дипломата. Секунда терпеть не мог заниматься всякими бумажками, не любил и не умел лгать. Он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, когда ему предстояло выгораживать своих незадачливых соплеменников (а необходимость в его посредничестве, увы, возникала нередко), да и мне недоставало особого удовольствия читать ему нотации по заранее заготовленным бумажкам. Бывало, что малоприятная обязанность по представлению законных претензий к некоему уличенному в неблаговидных действиях испанскому дипломату, разведчику или журналисту выпадала на мою долю, и тогда я смущался за него столь же искренне, как и мой собеседник, готовый под землю провалиться от стыда за Испанию, которая, как я понимаю, сама по себе была совершенно не причем. Но если проступок носил слишком уж вызывающий характер, что вынуждало нас объявить того или иного испанского поданного персоной нон грата, то Секунда не спешил сдаваться и протестовал изо всех дипломатических сил. Я припоминаю несколько случаев, когда наши аргументы ему показались недостаточно вескими, и тогда он сражался за репутацию своих подопечных как львица за детенышей. Чаще же, однако, он принимал вид раскуривающего сигарету мальчугана застигнутого врасплох грозным папашей, - мальчишка пытается втоптать окурок в твердый асфальт, но пунцовая краска на щеках выдает его с головой. Он абсолютно не умел изворачиваться, и я не мог заставить себя всерьез на него сердиться, посему после завершения официальной части быстренько сменял гнев на милость, переводил беседу на более нейтральные темы и, вообще, делал все возможное и невозможное для того, чтобы мы разошлись мирно. В то же время он великолепно знал жизнь и людей, и вполне был способен проявить неуступчивость, а когда дело касалось коренных интересов его родины, он бывал неумолимым и твердым как гранит. Впрочем, не для того я вспоминаю все это, чтобы критически оценить вклад дона Секунды в святое дело укрепления дружбы между испанским и советским народами, тем более, что худшие его предчувствия, к большому сожалению, оправдались, и очень скоро. Нет, нет. Лишь воспоминания о последней, и, как впоследстии выяснилось, важнейшей нашей встрече, не дают мне покоя.
...17 февраля 2024 года мой рабочий день начался с дона Секунды. Ну, если не считать нескольких малозначимых распоряжений, отданых мною утром личному секретарю. С Секундой дела обстояли сложнее. 15-го числа в мою канцелярию поступила просьба испанского посла принять его для беседы. Так как 16-го числа я был перегружен делами, а с испанцами мы, кажется, воевать не собирались, то я назначил встречу на полдень 17-го. Февраль на дворе стоял такой же, как без малого полвека назад, когда я еще не потерял надежды определить себя в науке и почти ежедневно до поздней ночи корпел над диссертацией в одном из столичных институтов... Потом выключал приборы, гасил свет в лаборатории, выходил из здания на ночную, морозную улицу и медленно шагал к общежитию навстречу завтрашнему дню, а голубые звезды и заснеженные ветки невысоких елей сулили мне исполнение желаний... Наверное это и было - счастье. Разве мог я тогда помыслить, что... Ну это уже сантименты. Итак, в назначенный час дон Эскобар Секунда находился у врат моего кабинета (тьфу, чуть не сорвалось: "у врат рая"). Вышколенный нелегкой службой личный секретарь проводил посла ко мне и моментально оставил нас наедине. В переводчике мы не нуждались, так как английским оба владели преотлично. После традиционного рукопожатия я предложил гостю занять удобное кожаное кресло за небольшим круглым столиком заставленным свежими, прямо с юга, фруктами и бутылками минеральной воды, и сам опустился в кресло напротив. Всегда помня, что дон Эскобар не какой-нибудь ординарный дипломат, а выдающаяся личность, я, общаясь с ним, правил круглого стола придерживался неукоснительно.
Ох, уж этот щекотливый вопрос о свидетелях. Обычно деловые встречи на столь высоком уровне редко обходятся без участия технических сотрудников - политического советника посольства иностранной державы и дипломата низкого ранга с нашей стороны, - которым вменяется в обязанность протоколировать беседу. Затем протокол принято сверять, редактировать и подписывать, придавая ему тем самым статус официального документа. Впрочем, из этого правила допускаются исключения. Тем более, что дон Эскобар явился ко мне без советника, что указывало на его пожелание придать беседе доверительный характер. Учитывая в целом нормальный характер советско-испанских отношений, с моей стороны было бы бестактной перестраховкой настаивать на скрупулезном соблюдении писаных правил. Кроме того, возникал вопрос и о доверии ко мне лично. Но я находился на виду не первый год, был, как мне казалось, свободен от мелочной опеки со стороны КГБ и ОССС, да и что крамольное мог сказать мне испанский посол? Никогда ранее мне не приходилось злоупотреблять оказанным мне доверием и довольно часто случалось беседовать с иностранными дипломатами с глазу на глаз, - не все ведь случаи жизни можно уложить в прокрустово ложе протокола, а незапятнанная репутация предоставляла мне кое-какие гарантии личной безопасности. Кроме всего прочего, я был стреляный воробей и отлично сознавал, что, возникни такая необходимость, контрразведка легко записала бы на пленку все мои служебные и внеслужебные разговоры. Такие правила игры принимаются сторонами без лишних слов.
Широкой, размашистой натуре дона Эскобара всегда претили цветастые и вкрадчивые вступления (как это не похоже на латинянина), и он, свободно раскинувшись в мягком широком кресле, немедля и без околичностей взял быка за рога: "Я слышал ваши люди отказали Байару во въездной визе. Вам не стыдно?". "Байару? - в свою очередь удивился я. - Я не в курсе дела. Неужели, дорогой мой Эскобар, вы всерьез предполагаете, что мне докладывают фамилии всех лиц, собирающихся посетить нашу страну?". "Ну так вмешайтесь. Во имя искусства, ценителем которого вы являетесь, и во имя справедливости, которой вы служите. Неужели фамилия Байар вам ни о чем не говорит?". "Но ведь он, кажется, француз, - лениво отпарировал я. - Почему бы его интересы не защищать французскому послу? С какой стати его судьбой обеспокоились вы?". Дон Эскобар ракетой взвился вверх со своего кресла и моментально плюхнулся обратно. "А вот это-то как раз неважно, - глаза его загорелись от возмущения. - При чем тут его национальность? Байар великий писатель, гордость, если угодно, прогрессивного человечества, и я его хорошо знаю. Зачем вы одариваете предвзято настроенных журналистов такой вкусной пищей? Их ведь хлебом не корми. Любой из них мог бы сейчас обыграть такую, к примеру, тему: Не так давно по вашей стране в составе пуштунской делегации путешествовал мрачный фанатик, талиб, на совести которого гибель многих честных людей, единственная вина которых состояла в том, что они изредка играли в шахматы и вечерами слушали классическую музыку, то есть, по мнению наиболее ретивых фундаменталистов, нарушали законы шариата. Так вот: этот человек удостоился вашей визы, а великий Байар успевший доказать всем действительно зрячим людям, что достоин людского уважения, Байар, из кожи вон лезший на многих форумах в защиту мира и человеческих прав, Байар, не побоявшийся публично влепить пощечину этому старому крокодилу Торресу за то, что его полиция практикует пытки и похищения людей, Байар, вызволивший из тюрем сотни палестинцев и канаков, - оказывается недостоиным этой чести. Я не один раз и по самым различным поводам схлестывался с Байаром, но мне никогда не приходило в голову отказать ему в чашке чая. Неужели вы полагаете, что Эскобар Секунда решился бы занять пост посла в вашей стране, не будь он действительно искренним другом вашего народа и не уважай он основные социалистические принципы? Неужели вы полагаете, что великий Байар в течении всего времени пребывания у вас допустит прямые или косвенные нападки на ваше правительство и ваш строй? Ему, я абсолютно уверен, просто хочется подержать пальцы на пульсе вашей культурной жизни, повидаться со старыми знакомыми, может быть, взглянуть свежим взглядом на ваши новые города. Неужели вы не понимаете, что отказывать Байару в визе неприлично, недальновидно и недостойно цивилизованных людей? Молю вас, вмешайтесь, иначе будет поздно, вы нанесете смертельную обиду и ему, и мне, и Франции. Если не хотите поступать порядочно, - поступите хотя бы умно". "Но позвольте, - возразил я, - все последние заявления Байара, включая его последнюю книгу, - сплошная низкопробная антисоветчина. Мой дорогой господин посол, неужели вы водите дружбу с людьми, поливающими вас грязью? Вы ожидаете от нашего руководства особого отношения к Байару на том основании, что у него есть определенные заслуги перед антивоенным движением, и еще на том, что он популярный на Западе литератор. Но ведь это, согласитесь, вчерашний день. Пока он держался в рамках, у него не бывало трудностей с въездом в нашу страну. Если мне не изменяет память, он посещал ее раза три или четыре. И вообще, бывшие друзья хуже врагов, эту простенькую истину вы не в силах отрицать. Не сочтите за высокомерие, но я, право, не уверен, что должен вмешиваться в работу компетентных органов нашего государства ради столь сомнительного доброжелателя". Дон Эскобар взглянул на меня затравленно и свирепо. "Но я, господин вице-премьер, в данный момент обращаюсь к вам не как к политику, а как к честному человеку - сделайте что-нибудь для великого писателя, которому, как любому из нас, иной раз приходилось заблуждаться, но чье имя останется прославленным в веках. Байар... Да это же Байар!". В его возгласе было столько страсти и наивной веры в какую-то исконную справедливость, что мне очень захотелось напрочь забыть о разделявшей нас государственной границе. "Ну ладно, дон Эскобар, я посмотрю. И если что-то возможно будет изменить, то поставлю вас в известность первым. Вы же тоже прекрасно понимаете, что обещаю вам это как доброму другу, а не как полномочному представителю испанского королевства, входящего в Западноевропейский Союз. И не надо примешивать сюда советско-афганские отношения. Не стоит, право. Разве ваша страна, да и вообще, любая страна Европы, руководствуется в своих практических действиях лишь чистой христианской моралью? А ведь мы еще и атеисты. Все происходящее на Ближнем и Среднем Востоке входит в сферу наших интересов, и мы, конечно, не можем их не защищать. Кстати говоря, исламских фундаменталистов в Пуштунистане подкармливают оружием и деньгами некоторые ваши идейные друзья, а вовсе не безбожники-коммунисты из Москвы". "Я мог бы воспринять ваши слова, как оскорбление, - возмутился дон Эскобар, - хищников, за определенную мзду вкладывающих оружие в руки злейших врагов прав человека, не следует называть моими друзьями. Коммерсантов, и в том числе испанских, делающих грязный бизнес на пуштунских теократах, я недолюбливаю не меньше вашего. Кстати, Байар придерживается по этому вопросу совершенно аналогичного мнения. Но тут мне как раз все предельно ясно. Кровожадные вампиры в цивильном обличье обогощаются на крови и страданиях людей, - это же старо до обыденности, чего же еще можно ждать от этих исчадий общества потребления, но вы... Почему вы? Что у вас общего с агрессивным исламом? Я имею в виду вашу идеологию, конечно. Не спорю, мусульманское население составляет треть населения вашей страны, и даже если какая-то его часть и не относит себя к последователям Корана, я все же могу представить себе связанные с этим потенциальные проблемы. Аллах велик - не так ли? Но ведь вы не требуете, кажется, от ваших среднеазиатских коммунистов, чтобы они во имя сохранения советского стратегического влияния в районе Персидского залива тщательно соблюдали традиции закята или еженощно утыкались лбами в каракумские пески во время богослужений? Это выглядело бы довольно странно, не правда ли? Ох уж эти стратегические интересы! Скажите, вас никогда не охватывает ощущение того, что все мы полным ходом катимся к пропасти только потому, что больные нервы человечества некому лечить? И еще потому, что в отношениях между государствами, как и в средние века, господствует не мораль, а сила, а все эти "стратегические интересы", которые мы так рьяно защищаем, всего лишь условности, - сложные для понимания, но условности, - то есть понятия явно противоречащие действительным стремлениям народов, и все только и думают о том, как лучше надуть друг друга". Я почувствовал, что беседа потекла в русле общеполитической дискуссии и вздохнул свободнее: "Что ж, дон Эскобар, иногда меня и охватывает похожее ощущение, но кто же виноват в том?". "Кто виноват, спрашиваете? Виноватых нет и виновны все. Вряд ли, однако, ваш кабинет удобное место для развития столь банальной мысли. Ваше время стоит дорого, а покончить с этой темой за полчаса невозможно. Лаконичными могут быть заготовленные краснобаями впрок экспромты и афоризмы, кропотливый же поиск истины отнимает месяцы и годы". "Ну что ж, годами мы и в самом деле не располагаем, но, сказать по правде, я не спешу и готов с интересом вас послушать. Просветите меня. Ведь не всякий удостаивается чести обменяться мнениями с доном Эскобаром Секундой, и да будет ему известно, что в нашей тоталитарной стране он не испытает недостатка во внимательных слушателях". Я уверен, что он должным образом оценил мой доброжелательный сарказм, глаза его игриво блеснули, тонкие губы искривились в легкой и почти незаметной улыбке. Но обмена мнениями, увы, не получилось. Господин посол понял меня слишком уж буквально и проговорил без остановки битый час. На мою долю выпало слушать, поддакивать, и, по мере возможности, не терять нить его рассуждений. Надо признать, рассказчик из него был великолепный. Прошла всего пара минут с начала его монолога, а его грузное тело уже выпорхнуло из кресла и заметалось по комнате подобно резвому бильярдному шару. Он явно почувствовал себя полноправным хозяином кабинета. В свою страстную речь он попытался вместить все ключевые проблемы человечества. О чем только он не говорил: и о вероломстве политиканов, и о том, что не хотел бы выдавать любимую внучку замуж за капиталиста, и о том, что бедным не до культуры, а богатым не до бедных, и о том, что количество зла в мире - величина постоянная, и складывается она из малюсеньких частиц зла нашедших пристанище в наших сердцах, это их диалектическая сумма проявляет себя то в виде террора, то в форме бомбежек, то в преднамеренном повышении цен на продукты питания, - но начало зла в человеческой душе. Он обличал все пороки общества. Насколько мне удалось его понять, он широко пользовался характерной для социального фрейдизма аргументацией, но излагал все эти старые как мир доводы в настолько совершенной форме и такими, идущими из глубины сердца, словами, что поневоле хотелось признать его личное право на идейный приоритет, отводя остальным претендентам незавидную роль жалких эпигонов. Давно не приходилось мне слвшать столь яркой пропагандистской лекции, да и то верно, что я попал под пресс одного из лучших ораторов Европы. Ах, каким был бы он в Грузии тамадой! Он с огромной силой внутренней убежденности доказывал, что фашизм, в основе своей, не социальное, а индивидуальное явление; что ростки его гнездятся в душе каждого человека; что неумение и даже нежелание обуздать тайные, темные, агрессивные инстинкты, которыми только и гордимся мы в действительности, - ибо ошибочно полагаем будто они и придают нам истинную ценность, - постоянно подкармливают наше фашистское подсознание. По этой причине он счел нужным процитировать Брехта: "Все еще плодоносит чрево породившее Это", и с видимой грустью добавил: "Это невозможно искоренить вконец. И все же - каким бы сатанинским злом не был фашизм, есть и худшее зло: порождение не души, а общественного самодовольства. И зло это именуется Конформизмом, и оно хуже фашизма хотя-бы оттого, что на свете, к счастью есть антифашисты, и их немало, но антиконформистов нет и не может быть в природе. Конформизм - крест человечества". "Все мы: и вы, и я, и все остальные - конформисты, и останемся таковыми навсегда", - торжественно заключил он и гордо замолчал. Я вздрогнул. На минуту мне показалось, что я помолодел лет на сорок. Гром и молния, разве не о том же толковал Писатель перед самой своей смертью? Писателя давно уж нет в живых, - с течением лет выяснилось, что не так уж он и велик, каким казался, хотя и забыть о нем полностью не забыли, - скоро и мне предстоит свидание с ним в мире теней, а я выслушиваю от человека, которому Писатель в отцы годился бы все те же слова. О боже, Секунда, пожалуй, вообразил будто открыл нечто новое. Да наверное еще Аристотель думал о том же самом. Неужели все мы живем в совершенно неизменяющемся мире? Мысль эта отозвалась в моем мозгу пронзительной и болезненной нотой, и я на миг потерял самообладание: "Но почему же конформизм? Что вы все тянетесь к этому слову, как мотыльки к свету? Мало что-ли других проблем? Тем более что эту, как вы сами утверждаете, людям никогда не решить. Да и что можно сделать, дон Эскобар, чтобы вы назвали человека просто человеком, не презирая его в душе хотя бы и против своей воли. Как добиться того, чтобы вы не окрестили его эгоистом? Чем заслужить такую честь? Ну, скажем, что должен я совершить для того, чтобы заслужить вашу благосклонность? Впустить Байара? Снизить цены на хлеб? Благословить книжные костры, памятуя о том, что лучшее враг хорошего? Подать в отставку? Что изменится? Есть же пределы возможного". Я сорвался, и срыв этот был недостоин заместителя главы правительства, но за последние десятилетия меня принуждали выслушивать и принимать всерьез столько лощеных фраз, что я не смог сдержаться, - уж лучше бы мы закончили на Байаре! "Ну зачем же проситься в отставку? - возразил дон Эскобар. - Возьмите-ка лучше пример с меня. Будучи конформистом по образованию и антиконформистом по призванию, я не только не подаю в отставку, но и принимаю живейшее участие в политической жизни, хотя мне сам бог велел писать книги, рассчитанные на узкий круг элитарных читателей: искусство ради искусства, полет чистой фантазии, поток сознания, и все в таком же духе. Критику левых интеллигентов я как-нибудь пережил бы, но не в этом дело. Нельзя замыкаться в себе. Зачем же подавать в отставку (он, казалось, уговаривал меня не делать рокового шага, как будто я уже решился подать в инстанцию заявление об уходе по собственному желанию), лучше употребите данную вам богом и вашим правительством власть на добрые дела. Вы же человек информированный, вы же видите, не можете не видеть, что земля напропалую несется к термоядерной катастрофе. Сделайте хоть что-нибудь, господин Заместитель Премьера! Иногда мужество состоит в том, чтобы решиться на уступки. Иначе все мы, вместе с нашими концепциями благоустройства планеты, полетим в тартарары. От американцев нечего ждать, от европейцев тоже. Они думают, что большой войны никогда не будет. Слепые безумцы! Увы, мои соотечественники в подавляющем большинстве - слепые безумцы. В противном случае они что-то предприняли бы для изменения политики своих правительств. Устроили бы всеобщего забастовку. Разнесли бы в пух и прах военные заводы. Но они погрязли в мыслях о хлебе с маслом, они разобщены и глупо радуются этому, среди них почти нет героев, тех кто стоит выше страха - высмеивают, а смех такое дело... Когда эти обыватели поймут, что общий удел не минует и их, когда их носом ткнут в грязную лужу из крови напополам с дерьмом, то будет уже поздно. Но вы, коммунисты, вы кичащиеся своей программой социального оптимизма для всего человечества, неужели вы не видите всю пагубность бездействия? Или вы тоже зажрались? Тогда нечего обманывать людей. Вам не нравится, когда вас называют конформистом? Понимаю, вас тошнит от этого слова, но ваши мучения напрасны, - как я сказал, не конформистом быть невозможно, ибо все мы вынуждены заботиться об удовлетворении своих потребностей, но вас тем не менее тошнит. Я вовсе не осуждаю вас за это: вы желали бы изгнать владеющее вами чувство дискомфорта. Что ж, вполне обоснованное желание. Но для этого надо что-то сделать, дорогой мой, похлопотать, пошевелить мизинцем, пожертвовать напускным авторитетом. Я пишу книги и бегаю из посольства в посольство, а что делаете вы? Сидите, извините за прямоту, в кабинете, подписываете бумажки, в которых жизни не больше, чем, например, в номере моего автомобиля, и чрезвычайно довольны собою. Извините уж, что я вас так... А ведь куда мне до вас, хоть я и писатель. Вы принадлежите к тем, кто формирует государственный курс, я же всего только обычный смертный. Перо и бумага недостаточные рычаги власти в нашем мире. Сбросьте с себя привычные оковы, ощутите себя Маратом или Дантоном, Марксом наконец! Вот уж кого нельзя было устрашить видом гильотины. Или Сталиным! Не подумайте только, будто я настраиваю вас на переворот, упаси господь. Просто я хочу, чтобы к вам вернулась ваша решимость, та решимость, которая наверняка владела вами, когда вы были помоложе... Напишите книгу и издайте ее, устройте презентацию, пресс-конференцию, пригласите журналистов, раздавайте интервью налево и направо. Ведите себя как ответственный, но свободный человек. Загляните к себе в душу, почаще советуйтесь с вашей совестью. Подумайте о тех несчастных, о детях, что обречены погибнуть в будущей мясорубке. Постарайтесь остановить ЭТО...". Так он говорил, взволнованно и сбивчиво, и даже малой доли его слов было достаточно для того, чтобы надолго испортить наши отношения и, вероятно, я был вправе отреагировать на его выступление более чем резко, - еще бы, посол иностранного государства ведет пропагандистскую обработку правительственного чиновника высокого ранга совершенно недипломатическими средствами, можно даже сказать: вербует его, но я почему-то медлил возражать. Подумалось о том, что мне ни много, ни мало шестьдесят девять лет; о том, что обстановка в мире дрянная и продолжает ухудшаться; что путей выхода из тупика не видно; что в свое время я не остановился перед тем, чтобы ограбить человека, воплощавшего собой куда меньшее зло, чем какой-нибудь милитарист у власти; о том, какая сволочная штука жизнь и как жаль, что финиш близок; о том, что я так и не сохранил единственного человека с которым дружил, и проиграл единственную женщину которую любил; о том, что февраль в этом году выдался слишком тусклый, - и мне расхотелось разыгрывать из себя высокопоставленного чиновника, возмущенного бестактным поведением официального представителя иностранной и не очень дружественной нам державы. Признаться, я растерялся. Кажется, дон Эскобар тоже внезапно осознал, что хватил лишку. Он как-то сразу замолк и сник, лице его выражало нечто похожее на смущение. Сказать бы ему сейчас сухо и строго: "Боюсь, что в течении некоторого времени наши страны будут вынуждены поддерживать отношения на уровне поверенных в делах", но ничего такого я, конечно, не сказал, только поднялся с кресла и подошел к окну. Густой снег валил хлопьями, и в ту минуту больше всего на свете мне захотелось слепить снежок и изо всех сил запустить его высоко в небо. Но маловато у меня их оставалось - этих сил! Бедный дон Эскобар как-то весь съежился, втянулся в кресло (пока я смотрел в окно он успел опуститься в него), стал похож на... на плюшевого мишку, и мне стало его жаль. Желая разрядить обстановку я, без всякой связи с недавними тирадами господина посла, вспомнил о Байаре: "Я не забыл о причине, которая привела вас сегодня ко мне, господин посол. Я свяжусь с руководством МИД и, если только дело не серьезнее, чем мне это сейчас представляется, то, пожалуй, можно будет надеяться на его благополучный исход". Мгновенно оживший дон Эскобар с готовностью подхватил конец брошенного мною каната. "Буду очень благодарен вам за содействие. Желаю вам доброго здоровья. Сегодня я отнял у вас немало времени, наговорил лишнего, постарайтесь простить мне мою навязчивость. До свидания", - извиняющимся тоном проговорил он. "До свидания. Заходите почаще, дорогой сеньор Эскобар. Я всегда искренне рад видеть вас", - улыбнулся я ему на прощание. Мы пожали друг другу руки и я проводил его до дверей кабинета.
Вернувшись за письменный стол, я машинально включил настольную лампу и рассеянно проглядел какие-то бумажки. Потом опять подошел к окну, уперся лбом в стекло и, наверное, с полчаса наблюдал за хаотичным кружением белых хлопьев. День выдался на удивление спокойным - такого за свою долгую службу я и не припомню. По сути, кроме уже состоявшейся встречи с испанским послом, распорядок дня иных серьезных мероприятий не предусматривал. Я должен был еще прочитать и подписать два письма: одно - в Бонн, нашему военному атташе, и другое - в Асунсьон, временному поверенному в наших делах, но с этим можно было не спешить. Недавняя встреча произвела на меня неожиданно большое впечатление. Я был застигнут врасплох, и странное дело - вновь почувствовал себя двадцатилетним. Будто кто-то, наделенный неведомой и могучей силой, заново смазал животворным маслом мои давно поскрипывающие суставы. Я стоял у окна, любовался падающими с неба белыми хлопьями и улыбался неизвестно чему. К счастью, за эти полчаса меня никто не потревожил - телефоны как по заказу молчали, помощники сидели в своих кабинетах, личный секретарь терпеливо ожидал моих дальнейших указании. Когда я наконец очнулся от наваждения, то подумал, что беседу с доном Эскобаром все же надлежит оформить, хотя-бы и по памяти, в виде записи, и вновь уселся за стол. Я включил компьютер и попытался представить себе текст, строчку за строчкой. Долгое время у меня не выходило ничего путного, отчет получался каким-то абсурдным, детский лепет напополам с мудростью, ни один настоящий дипломат не поверит в это. Все-таки, в конце концов я остановился на наиболее правдоподобном, с моей точки зрения, варианте отсебятины и окончательная редакция записи выглядела уже относительно пристойно:
ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ ЗАМЕСТИТЕЛЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР С ПОСЛОМ ИСПАНИИ В СССР СЕКУНДОЙ
17 февраля 2024 года
1. Секунда пришел ко мне к двенадцати часам в возбужденном состоянии и заявил, что решился ходатайствовать за Байара. Байар-де часто заблуждается, но в целом он прогрессивно настроенный писатель, неоднократно поддерживавший миролюбивые инициативы советского правительства, и, потому, по мнению посла, к его заблуждениям следует отнестись с известным снисхождением. На мой вопрос, по какой причине за французского гражданина ходатайствует испанский дипломат, Секунда ответил, что его связывают с Байаром узы тесной личной дружбы, и его просьбу в этом контексте также следует рассматривать как личную. Секунда сказал, что вряд ли можно ожидать от Байара антисоветских выпадов в течении всего времени его предполагаемого пребывания в СССР и справился о возможности отмены отрицательного решения ОВИР. Я уклонился от прямого ответа, ограничившись заявлением в том духе, что с учетом высокого авторитета Секунды и Байара в кругах либеральной западной интеллигенции, и помня об известных заслугах Байара перед антиядерным движением в Европе, переговорю с министерством, но окончательное решение вопроса о визе, безусловно, относится к компетенции нашего министерства иностранных дел. Секунда долго благодарил меня за участие и выразил надежду, что МИД сочтет возможным пересмотреть прежнее решение в позитивном духе.
2. Пользуясь случаем (беседа велась с глазу на глаз и в отсутствие переводчика) Секунда затронул ряд деликатных вопросов международного положения не имеющих прямого касательства к советско-испанским отношениям. В частности, он в пессимистическом духе оценил перспективу сохранения всеобщего мира, возложив равную ответственность за обострение обстановки на все конфликтующие стороны. Я, со своей стороны, отвел это обвинение, отметив очевидное противоречие содержащееся в рассуждениях посла: ведь ему самому неоднократно приходилось признавать выдающееся значение миролюбивых внешнеполитических инициатив советского правительства, к которым, однако, оставались и остаются глухи правительства входящих в НАТО стран, и, наряду с другими, и правительство Испании.
3. Секунда весьма презрительно отозвался о региональном "правительстве мулл" в Пуштунистане, обвинив мировое сообщество, а также и Советский Союз, в снисходительном отношении к, как он выразился "зарвавшемся и предавшем основные принципы своей же религии талибском духовенстве, культивирующем мракобесие у себя в регионе на виду у всего культурного мира". На мое замечание, что центральное афганское правительство в Кабуле пользуется реальной поддержкой испанского правительства, получая от него оружие и боеприпасы, Секунда немедленно ответил, что он придерживается об испанских торговцах оружием того же низкого мнения, что и Байар, и не относит себя к числу тех безответственных испанских политиков, которые отвечают за организацию военных поставок режиму в Кабуле. Я повторил нашу официальную позицию по отношению к Афганистану: Советский Союз, соблюдая принципы международного права, не считает возможным вмешиваться во внутренние дела соседнего дружественного государства. Как бы мы не оценивали протекающие в Афганистане внутриполитические процессы, нет оснований ставить под сомнение законность талибского "правительства мулл" в Пуштунистане, и, тем более, нельзя однозначно утверждать, будто все афганское духовенство разделяет экстремистские позиции отдельных влиятельных фанатиков. В отношении Афганистана СССР проводит ту же политику, что и по отношению к любым другим странам, заинтересованным в налаживании взаимовыгодных контактов с Советским Союзом. Основным приоритетом советской внешней политики в ближневосточном регионе, где, как хорошо известно испанскому послу, сохраняется взрывоопасная обстановка, является стремление поощрить здесь тенденции к мирному урегулированию спорных вопросов, что, вне всяких сомнений, отвечает подлинным интересам многомиллионных масс трудящихся в странах Ближнего и Среднего Востока. Пусть о моральной стороне своей политики задумаются те правительства, при прямом попустительстве или по указанию которых продолжаются поставки современных вооружений в регион. На мои слова Секунда реагировал весьма вяло, заявив, однако, что в том, что касается поставок оружия, он и сам отстаивает перед кабинетом в Мадриде аналогичную точку зрения.
4. Беседа продолжалась более полутора часов. В 13.40 мы распрощались. Напоследок посол Секунда вновь напомнил мне про дело Байара.
Итак, официальный документ о нашей беседе был составлен и даже, в достаточной степени, обкатан. Ничего из ряда вон выходящего. Кстати, Светлову я позвонил в тот же день. Мои доводы возымели действие и Байара впустили в страну. Но, в конце концов, дело было не в Байаре.
Ночью сон долго не шел ко мне. Жгло душу сегодняшнее "сделайте хоть что-нибудь!". Ну а что могу я сделать? Да и кто может? Машина давно запущена. Неужели кто другой на моем месте: Писатель, или Антон, или Хозяин, или даже дон Эскобар лично - в силах изменить что-либо? Очень сомневаюсь. А я... Я уже слишком стар. Стар! Мое время ушло. Если и мог я сделать что-то путное, это было слишком давно, когда на свете жил какой-то совсем другой человек, НЕ-Я, не имевший со мной ничего общего. А сейчас... Сейчас у меня совершенно не осталось на большую политику сил. Я разучился даже смеяться, и способен нынче только на созерцание. В конце концов, Секунда много моложе меня, мне под семьдесят, а ему каких-то пятьдесят два - ему и карты в руки. На мою долю осталось совсем немного таких зим как эта, потом снежные хлопья уже без меня будут падать на бреную землю, а я... Я глубокий старик и больше всего на свете думаю о своем внуке, - это единственный человек, которому я доверяю. Ему одному, - а не вам, дон Эскобар! На черта мне вообще далась эта политика, единственное на что она способна, - это привести личность к полному краху. Черт бы побрал того моего дружка, Элефтероса, - как я недавно, за истечением срока давности и изменениях в государственной архивной политике, выяснил, тщательно законспирированного агента всесильной когда-то ОССС, - за то, что надоумил меня оставить науку. Черт, кстати говоря, и побрал. Я-то так и не успел как следует отблагодарить его за содействие. Совсем еще молодым он подхватил мозговую опухоль, и никакой блат ему не помог. Мне так стало жаль его тогда, неплохой был человек и, как выяснилось, хороший агент, но... Что же, сейчас мне благодарить его за то, что он подтолкнул меня на неверный путь? Хотя при выпадавших иной раз на мою долю невзгодах, мне иногда хотелось, чтобы он стоял рядом, казалось, вместе мы одолели бы... И незачем ругать его за то, за что надо ругать себя. Сегодня я мог бы быть академиком, или на худой конец доктором наук, и жить без надрывов и неисполненных амбиций. Восторгаться маленькими радостями старости и бояться мировой войны не больше любого грамотного человека, просматривающего после обеда ежедневные газеты и не очень-то всерьез воспринимающего всю эту писанину. Подумать только: были времена, когда я мог отличить континуум от конденсатора! И тут верный раб бессонницы - мой старый и больной мозг - с натугой начал извлекать из кладовых памяти почти позабытые фамилии из тех, что когда-то были преисполнены неизбывного очарования. То были фамилии людей, образ мышления и жизненные принципы которых некогда скрашивали мое подернутое туманом забвения прошлое. Да, было время, когда дельная статья в научном журнале ценилась мною больше всяких там коронаций или демаркаций пограничных зон. Это уже потом политика целиком заслонила собой науку и бесцеремонно обратила те волшебные фамилии в обыденные наборы букв, почти наугад отобранных из обычного алфавита. А какие это были фамилии! Вслушайтесь в их чарующую музыку: Ф-а-р-а-д-е-й, М-а-к-с-у-э л-л, Г-а-л-и-л-е-й, Л-е-й-б-н-и-ц, Н-ь-ю-т-о-н, П-у-а-н-к-а-р-е, К-а-п-и-ц-а. А параллельно с миром этих колоссов сосуществовал никчемный мирок разных там Гогенцоллернов, Тюдоров, Медичи, Романовых, Бисмарков, Керзонов и прочих незначительных людишек, строящих из себя, единственно благодаря своей родовитости, физическим данным или умению обжуливать других, невесть что. Это уже после все перевернулось и сознание медленно повернулось к новым ярким фамилиям: Т-э-т-ч-е-р, М-и-т-т-е-р-а-н, А-л-ь-е-н-д-е, П-и-н-о-ч-е-т,Т-о-р-р-и-х-о-с, Б-х-у-т-т-о, Р-е-й-г-а-н, Б-е-г-и-н, А-р-а-ф-а-т. А игроки с выщипанными номерами на отлинявших майках, всякие там Фейнманы, Эйнштейны, Ландау, Планки, Франки, Дираки, Боры с Гильбертами, Кюри-мужчины и Кюри-женщины, Полинги и Паули с холодной рассудочностью были отправлены на скамейку запасных. Но вот нынешней ночью старичку привиделось, что игроки основного состава подустали и настала пора поразмять ноги запасным. Вот и наступило времечко подводить итог: а за окном безжалостно кружат белесые и равнодушные к времени и людям снежные хлопья, и что же мне сказать себе в ободрение, пока еще нахожусь в добром здравии и трезвой памяти? Скоро, очень скоро, не будет ни того, ни другого - только круговерть тающих снежинок над моей могилой, некий будущий февраль без меня, и еще внучок без любимого деда на этой земле. И больше ничего. Но до того грядет страшная минута последнего пробуждения, - страшная именно своей незамутненной прозрачностью. Один из тех, из великих, по фамилии Ф-е-р-м-и, мог произнести в эту последнюю, ясную минуту горячие слова целебной молитвы: "Я, Энрико Ферми, так, как мне было дано, служил науке и истине. Я сделал атомный реактор. Не знаю, хорошо это или плохо, но я сделал его. Прости меня, Господи, если можешь. Я так мало жил, но моя жизнь не прошла впустую". Некто Ш-р-е-д-и-н-г-е-р мог встретить предсмертное мгновение смелыми словами: "Я, Эрвин Шредингер, написал уравнение Шредингера. Его знает наизусть каждый уважающий себя физик, и я вправе гордиться этим", и умереть со счастливой улыбкой на угасающих устах. Т-а-м-м ничего не мог бы сказать, он не в силах был говорить, редчайшая болезнь превратила его в беспомощного инвалида, но ум его оставался ясным, и он обязательно подумал бы:"Я, Игорь Тамм, всю свою жизнь был порядочным человеком, никогда не гнался за почестями и титулами - они находили меня сами; я просто занимался любимым делом и, кажется, обогатил чем-то существенным науку. Я вправе надеяться на то, что когда исчезну с лица земли, коллеги и друзья помянут меня добрым словом". Ферми, Шредингер, Тамм... А я? Что смогу сказать себе я? Что в пору далекой и пылкой юности простодушно желал счастья всем живущим на земле? Что во имя этого всеобщего счастья взялся судить, казнить и миловать, и во имя высшей справедливости ограбил чужую квартиру? Что из чисто карьеристских соображений не постеснялся ввести в заблуждение самого Писателя? Что во имя призрачного счастья власти предал науку? Что докарабкавшись до высокой зарплаты и какого-то подобия служебного авторитета успокоился и честно отрабатывал положенные мне законом и циркулярными распоряжениями льготы и привилегии? Что не сумел сохранить дружбу? Что оказался не в силах завоевать любовь? Неужели я и в самом деле такой дурной человек? Но ведь это неправда! Неправда! Дон Эскобар максималист, а я уже стар, я не могу, вот будь я помоложе... И я не собирался обманывать Писателя, - так, самую малость. Ну не получилось все так, как было задумано, но ведь есть же природные границы человеческим возможностям! Меня, по правде говоря, давно уже не снедает зависть при виде чужого успеха, пусть кто может тот достигнет большего, чем я. Верно, когда-то я жаждал сверхчеловеческого, но жизнь поставила меня на место. Я слишком поздно, трагически поздно осознал, что сверхчеловеком в реальной жизни стать нельзя, что супермен - всего лишь отрыжка воспаленного воображения от реакционных философов и режиссеров коммерческого кино. И вообще, ницшеанства не существует и все люди живут в мире банальных трюизмов. Дайте же мне умереть спокойно! А он - пиши книги, устраивай пресс-конференции, раздавай интервью, бей в набат. Слушайте меня, люди! Меня - и никого более! Я - пророк, мессия мира и дружбы между народами. Все лгут - один я говорю правду. Ну, не я один. Правду хотел бы вам сказать и дон Эскобар Секунда, но у него не получается, у него слишком тихий голос, почти шепот. Его мало читают в нашем блеющем от скотских восторгов мире, а я принадлежу, видите-ли, к элите формирующей государственный курс великой державы. Мне и карты в руки, мне - а не дону Эскобару. А дон Эскобар пусть отобьет себе пухлые ладони аплодируя моим невоздержанным речам. А понимаете ли вы, дон Эскобар, что меня за такие несогласованные речи за шкирку да на преждевременную пенсию? Хотя какую там преждевременную, но... но это неважно, я не хочу уходить. В моем ли возрасте - за ушко да на солнышко?! Неужели вы, дон Эскобар, до сих пор не поняли, что политика создана не для современных Дон Кихотов худшего издания, а для рационалистов с железными нервами и стальной выдержкой? Мистика давно изжила себя. Миру грозит война? Не впервой! Она грозит ему целых восемьдесят лет, не является ли это лучшим доказательством тому, что ее и вовсе никогда не будет? А если все-таки суждено... Смешно полагать, будто я, даже с вашей помощью, дон Эскобар, смог бы остановить паровой каток, чему бывать, тому не миновать. Интервью ему подавай! А как врежут потом с утра: "Подать сюда Ляпкина-Тяпкина!". Классику читать надо, русскую классику, господин посол. Совесть, конформизм, программа социального оптимизма для страждущего человечества, ох и мастак вы пускать по ветру красивые словечки! Но мне скоро семьдесят, время подводить итоги, совсем как у Р-е-м-а-р-к-а: "Время жить и время умирать". А подать сюда Ляпкина-Тяпкина? А все же дон Эскобар Секунда в чем-то прав. Сколько можно трусить? Кто из знаменитых сказал: "Нет большего порока, чем трусость", Б-у-л-г-а-к-о-в? Нельзя больше трусить. Пересилил же я чувство страха в самом начале пути, значит могу. А может не Ляпкина-Тяпкина? Может подать сюда какого-нибудь иностранного корреспондента из прогрессивных. Мыслящего, зарекомендовавшего себя правдивым журналистом, таким чтоб не переврал слова и мысли. Если уж погибать, так с музыкой. Но кого же, кого? Выбор невелик. Пожалуй даже, выбора нет. Я недурно знаком с Массимо Чиавиттой - московским корреспондентом "Униты", и мне всегда нравились его статьи и репортажи. Даже из специально для меня предназначенных переводов было очевидно, что их писал неглупый, зрячий и доброжелательный человек. Да, только он. Во-первых, он стратегический партнер, коммунист и предпочитает Маркса Раймону Арону - следовательно в главном мы единомышленники. Во-вторых, руководство его партии всегда особо подчеркивает свою приверженность свободе слова, - в этом определенная гарантия того, что интервью напечатают без искажений. И, в третьих, его газета выходит большим, чуть ли ни миллионым тиражом, - а в этом залог тому, что мои слова разнесутся по всему миру, и их никто не в силах будет замолчать, ни левые, ни правые. Пусть на какое-то историческое мгновение, но я обрету имя собственное. Я, заместитель главы правительства и старый, умудренный опытом человек, от имени своей страны протягиваю Западу оливковую ветвь мира, и да будет мой жест оценен по достоинству. И провалитесь вы, дон Эскобар, в преисподнюю...
...Позже он вспомнит, почему остановил выбор на Чиавитта. Это было на приеме в итальянском посольстве лет пять тому назад. Держа в руке бокал шампанского он весело беседовал с красивыми дамами, и этот Чиавитта случайно, а может и не очень случайно, затесался в их легкомысленный кружок. Потом дамы разбежались кто с кем, для них он, пожалуй, был староват и неинтересен, а этот Чиавитта воспользовавшись моментом бесцеремонно подхватил его под локоть и настолько разошелся, что заявил буквально следующее: "Счастлив познакомиться с таким выдающимся московским грузином, как вы. Я только вчера прилетел из Грузии. Ох, сколько у вас блестящих людей! Вы, грузины, народ с сильной интеллигенцией, - это бросается в глаза. Но, как мне дали понять, историческая судьба вашей родины сложилась не очень завидно. Жестокие репрессии двадцатых и тридцатых, гибель национальной дивизии под Керчью, расстрел манифестации в 56-ом. Отцы недосчитались сыновей, сыновья - отцов. А когда страсти улеглись, то остался страх. Мне показалось, что разговаривать с иностранцами у вас не боятся только провинциалы". Тогда он, неожиданно легко поддавшись на эту небольшую провокацию, немного обиделся и пустился доказывать этому нагловатому Чиавитта, как тот заблуждается в оценке судеб грузинской интеллигенции. Шампанское ударило им в голову, они заспорили излишне громко, но в конце концов журналист уступил и, махнув рукой, сказал так: "Вы симпатичный народ и очень похожи на нас, итальянцев. Вас так же трудно переспорить и вы, как и мы, индивидуалисты до мозга костей. Несмотря на то, что я коммунист, уважаю я вас именно за это, а не за политику. Никак не могу забрать обратно свои слова о царящем у вас страхе, но, пожалуй, готов согласиться с тем, что писать о вашей интеллигенции свысока было бы неэтично. Я напишу как можно честнее". Совершенно дурацкий спор, но итальянец употребил редко слово "неэтично" и он проникся к нему доверием...
Так вот откуда начался мой полет в грядущее. С недавнего прошлого. С воспоминания о том, как я пострадал в борьбе за мир. И пусть мое донкихотство так и не принесло облегчения народам планеты и осложнило положение моей семьи - разве не вправе я гордиться здесь, под землей, своим далеко не обывательским поступком? Что ни говори, а в атомной войне, в том, что мой родной город и множество других больших городов нашего распрекрасного мира, превращены в обломки ада, в том, что мириады жаждущих мечутся по развалинам улиц и проспектов в поиске глотка воды, в том, что человеческая культура отдана на растерзание чуме и мору, я неповинен. Неповинен, слышите! Я успел вовремя умыть руки, но не кровью - не кровью! Я умывался слезами, ибо знал и чувствовал, чем все это кончится! Я ничего не смог остановить, но последуй другие за мной, - другие здесь и другие там, - ужаснейшей катастрофы, возможно, удалось бы избежать. Впрочем, что сейчас горевать о былом. Уж кто-кто, а я-то сейчас нахожусь в своем подземном убежище в полнейшей безопасности. Надо мной пылает Земля, а я - я весь в размышлениях о грядущем миропорядке. И если ограничить свою фантазию строгими рамками исторического материализма... Но прежде следовало бы воздать должное профессиональному мастерству товарища Чиавитта. И даже не столько мастерству, сколько тому, что он правильно понял смысл поставленной перед ним задачи.
Все было очень для меня необычно. В столь щекотливом деле я, конечно, не мог положиться даже на моего верного личного секретаря, хотя и поручил тому доставить мне специальный телефонный справочник по соответствующему служебному каналу Обнаружив в нем номер мобильного телефона Чиавитта и поборов немалое волнение, я позвонил ему за полночь, представился по фамилии и должности, напомнив таким образом о значительности собственной персоны, и, когда слегка обалдевший журналист окончательно уяснил, что разговаривает с одним из высших сановников страны, жестко объявил тому, что немедленно хочу сделать феноменально важное заявление для печати. Затем, уже более мягко, добавил, что речь идет именно о его газете в силу ее партийной принадлежности, что время не терпит, и объяснил, какими улицами лучше в столь поздний час добираться до моего дома. "Но только выезжайте сразу, - потребовал я, - иначе можете запоздать". Как потом выяснилось, Чиавитта сидел за компьютером и мой звонок не разбудил его, но не сомневаюсь, что он, как истинный зубр своей профессии, в любом случае выехал бы ко мне без проволочек. И вот, в начале второго часа ночи, итальянский журналист ввалился ко мне в квартиру, отряхнув снег с пальто прямо у меня в прихожей (вот, наверно, был удивлен дежуривший в подъезде сотрудник охраны, но, делать было нечего, приходилось идти на риск. Должен сказать, что моя проснувшаяся от шума супруга, накинув халат хотя и выглянула на звонок из спальни, так и не поняла, кем же был этот импозантный бородач с миниатюрным диктофоном в руках, но на следующий день я решил рассказать ей обо всем, так что события не захватили ее врасплох). Получив письменный текст моего заявления и выслушав мои условия, Чиавитта выразил намерение немедленно связаться со своей редакцией, но я остудил его пыл: "Не хотели бы вы задать мне несколько относящихся к делу вопросов, я готов по мере сил удовлетворить ваше законное любопытство". Чиавитта благодарно взглянул на меня и включил свой сверхпортативный диктофон. Расстались мы около пяти утра. Ушел он уставший, но чрезвычайно довольный, да и я еле держался на ногах. Содержание интервью было напечатано в "Уните" только на третий день (подозреваю, что окончательная увязка происходила на уровне ЦК Итальянской Компартии), и все эти три дня я ездил в кремлевский кабинет сам не свой, весь во власти тягостного и томительного ожидания скорого и неотвратимого возмездия, отменял все запланированные ранее мероприятия и, ссылаясь на дурное состояние здоровья, уезжал домой в середине рабочего дня. Меня лихорадило, температура подскакивала по три раза на дню, жена, после того, как я рассказал ей о случившемся более подробно, в отчаянии ломала себе руки, и мы в страхе дожидались неминуемого финала этой авантюры. Сейчас иногда мне кажется, что ничего особенного не произошло; подумаешь, высказал вслух пару-другую фраз в защиту мира, говорил что-то о необходимости взаимных компромиссов, о желательности одновременного прекращения пропаганды своих философских доктрин перед лицом всеобщей опасности, выступал за радикальное урезывание военных расходов и подчеркивал, что поиск истинного взаимопонимания обречен на неудачу, если только государства не научатся прощать обиды друг другу. Чиавитта задал мне немало конкретных вопросов о международной обстановке - он был из тех, кто быстро схватывает суть, - и хотя я попытался удовлетворить его любопытство максимально полно, белых пятен в моих ответах все же оставалось немало. При всем при том, даже наиболее пристрастный судья попал бы в затруднительное положение, стараясь извлечь расхождения между официальной позицией нашего партийного руководства и моими личными взглядами на основные международные проблемы. Изюминка, ради которой я заварил всю эту кашу - лейтмотив всего интервью - особенно ярко сверкнула в заключительной его части: "Пока человечество не придет к идее мирного сосуществования в идеологической сфере, нелегко надеяться на позитивные сдвиги в иных сферах: военной, экономической, политической. Западу пора громко, с использованием всех средств массовых коммуникаций, признать: Реальный социализм завоевал историческое право на существование и развитие в семье цивилизованных народов мира. Востоку, так же громко и с той же силой убежденности, заявить: Человечество не может обойтись без политического и философского плюрализма, одностороннее провозглашение права собственности на историческую истину противоречит принципам демократии, вне которой нельзя надеяться на подлинно созидательное общественное и технологическое развитие. Я не философ, а политик-практик. Поэтому меня мало трогают возможные обвинения в эклектизме моих воззрений, но не надо забывать, что они выстраданы через многолетний опыт деятельности на высоких государственных постах". После этого Чиавитта не удержавшись задал мне необязательный вопрос, высказываю ли я только свои личные взгляды. И хотя отвечать было необязательно, - очевидно, что какие-бы личные свои взгляды не излагал заместитель главы правительства в беседе с западным, пускай даже коммунистическим, корреспондентом, они неизбежно получают официальный оттенок, - но из вежливости я ответил ему и на это. Когда с вопросами было наконец покончено, мы заново прослушали запись, и я попросил Чиавитту внести несколько несущественных изменений в окончательную редакцию текста. Я и сейчас крайне благодарен товарищу Чиавитта за то, что мое интервью было опубликовано в том виде, в каком мы его согласовали. Больше всего я опасался возможных искажении буквы, ибо они не могли не привести к искажению смысла и самого духа интервью. Мне было хорошо известно, что в самой Итальянской Компартии действовали силы, способные пойти на подлог и извлечь из фальшивки определенную выгоду. Но Чиавитта действовал молодцом. Он и его политические друзья из ЦК ИКП не подкачали.
А дальше произошло то, что и должно было произойти. Расчет оказался верным, и могущественная мировая пресса разнесла мои слова по белу свету. На короткое время ведущие зарубежные издания самых различных направлений запестрели заголовками: "Комунисты отступают", "Москва пересматривает свою политику", "Несанкционированное интервью или изменение курса?", "Слово за Вашингтоном", "Скандал в благородном семействе", "Советы дают миру шанс", и так далее, и тому подобное. На следующий день после публикации меня стали обходить стороной, а на очередном заседании Секретариата ЦК предложили объясниться на Политбюро. Естественно, что мои объяснения были признаны совершенно несостоятельными.
Хорошо помню тот серый февральский день. Перед глазами маячит длинный, хорошо отполированный стол, и люди, сидящие в удобных, почти музейных креслах за этим столом, а во главе стола самый главный, и возможно, самый талантливый среди присутствующих человек, которому явно не по душе слова что я произношу против своей воли; это заметно по его стреляющим в упор зрачкам, по редким желвакам на скулах, по застывшим губам, которые только из вежливости не собираются в грозную гримасу; по смущенному, мальчишьему ерзанью вполне взрослых людей в ставших вдруг неудобными креслах. Помню полные едкого сарказма слова Самого Главного: "Наш уважаемый друг возомнил себя исторической личностью, с нами он уже не считается, куда нам до него. Ему лучше других известно, что полезно и что вредно для дела мира и коммунизма. В учебники захотел!". Помню осуждающее покачивание головой милейшего Владимира Васильевича, - надо же, какую я подбросил себе и другим дохлую кошку! Помню отрывистое: "А теперь проголосуем, товарищи...". Не надо. Не надо вспоминать. Они были, конечно, правы. Они не имели права поступить со мной как-то иначе, мягче. По отношению к своим соратникам по борьбе я поступил по свински, око за око, все верно, но... Но зато в ужасах войны я неповинен. Неповинен! Я умыл руки, чуть было не взошел на крест, и дон Эскобар Секунда может быть мною доволен. Интересно, удалось ли ему пережить бомбежки?
Последовавший вскоре Пленум ЦК, на котором мне, ввиду приступа стенокардии, присутствовать так и не довелось, полностью поддержал точку зрения Политбюро. Решение было вынесено единогласно. Исключение из состава Центрального Комитета и строгий выговор по партийной линии. Сорную траву - с поля вон! Стоит ли лишний раз напоминать себе о том, что меня сняли с работы и отправили на пенсию.
Ну что ж, что было, то было. А вскоре колесо истории совершило очередной оборот, раздавив при этом миллиарды человеческих жизней, - и большой ли с бездушного колеса спрос? И стоило ли вообще вспоминать про тот длинный серый день? Все равно - оборот следует за оборотом, а день тот в нем, как пятая спица в известном колесе. Прошлое осталось в прошлом. Ату его, ату! Давайте думать о грядущем.
И все же тина прошлого даже здесь, в царстве теней, вяжет меня по рукам и ногам. А что если не только меня? Когда это кто-нибудь учился на исторических ошибках? Разве что изнывали со злобы. Дело в том, что люди по своей природе - неизлечимые реваншисты. Боюсь, что человечеству - если оно вообще выживет - и в грядущем нелегко будет избавиться от старых философских представлений и привычной политической лексики, пусть они и подвели его к порогу гибели. Если о людях и можно сказать что-либо твердо, так это то, что они не умеют, даже если вроде-бы и хотят, извлекать правильные выводы из допущенных ими просчетов. Мешает чувство собственного достоинства. Посыпать одежды пеплом - так это с охотой, а признать без околичностей собственную неправоту, - на сие их никогда не хватает. И все же я не хотел бы заранее впадать в излишний пессимизм. Кое-какие выводы из происшедшего все же, вероятно, будут сделаны. Уж слишком велико потрясение. И не может, не должно случится так, чтобы чудом выжившие окончательно опустили бы руки. Человек, при всех его недостатках, существо непоседливое. Мир грядущего обязательно породит и новых идеалистов, и новых маньяков, и новых прагматиков, и новую культуру. И только понятия о справедливости и безопасности останутся прежними. Если, конечно, там наверху хоть что-то сохранилось в целости, не иссякли родники, не растаяли ледники и плодоносит почва.
И вот уже я, полновластный Хозяин загробного мира, Плутон двадцать первого века, великим напряжением воли и разума переношусь в далекий и неведомый мне двадцать второй. Позади войны, авантюры, интриги, сговоры, заговоры, инфаркты, денитронг с обскурантилом, угрызения совести. Признатся, нескончаемое подведение итогов мне изрядно поднадоело. Лучше уж оставить руины XX и XXI веков на растерзание счастливым археологам XXII столетия, пусть изучают тлеющие головешки. А там, в двадцать втором, все пока хорошо и спокойно, природа залечила таки свои рваные раны и на земле воцарился длительный мир. Исхитрились потомки - научились, избавились от, поломали древние традиции бытия. Довоенные государственные структуры начисто уничтожены, национальные границы отошли в область преданий. Плачевные итоги термоядерного катаклизма убедили маловеров в никчемности этого бронтозавра - института государственных границ. Ракеты просто не заметили их: возможна ли более наглядная агитация против? Уже в первые дни мира у сторонников научного социализма нашлась веская причина для ликования - разве это не их классики предсказывали необходимость отмирания государства? Сила человеческого предвидения ограничена и век спустя нетрудно простить классиков за то, что сей процесс чуток отклонился от начертанного ими маршрута, - в каком лютом кошмаре привиделись бы интеллигенту девятнадцатого столетия разрушительные способности ядерных исчадий. Но это несущественная частность. Пусть не государственный аппарат как таковой, не государство как институт, как форма упорядочения общества, но Национальное же Государство убило себя! Ибо не оправдали надежд, привели к вселенской катастрофе такие его непременные атрибуты, как национальный герб и флаг, национальная армия и шовинистическая в своих основах система народного образования, национальное понимание фундаментальных человеческих прав, свобод и обязанностей, национальное отношение к проблеме пустого желудка и человеческого здоровья, национальные культы и извращенная трактовка светлого понятия "патриотизм". Ныне я готов свидетельствовать: человечество восстало из пепла и воссияло заново на четкой интернациональной основе. К великому счастью, отцы-основатели грядущего, те кто стояли у истоков создания всемирной державы, вовремя осознали: либо планета, не изрезанная национальными границами вдоль и поперек, либо бесславная смерть. Факт, что распростершаяся на весь мир многонациональная и многорасовая держава обязана своим рождением весьма решительным и хладнокровным лидерам. И когда огромное государство без определенного названия, прочно встало на ноги, то национальные органы управления получили в нем приблизительно тот же статус, что и, скажем, земельные правительства в довоенной Западной Германии, сенаты штатов в США, или правительства автономных республик в Советском Союзе. Вновь подтвердилась старая историческая истина: какой бы беспросветной не казалась разруха, самое опасное и смутное время наступает потом, когда начинает налаживаться мирная жизнь, оживляется экономика и на рынке появляются разнообразные материальные блага. Решительные и хладнокровные лидеры поняли и то, что человечество не может более позволить себе подразделять страны на бедные и богатые, как не может позволить себе вечно двигаться по капиталистическому пути развития. И именно ввиду того, что человечество не могло себе такого позволить, первые шаги первого федерального правительства Земли оказались вынужденно жесткими. Первым делом из остатков бывших национальных армии были сформированы полицейские части. С кулаками, грабителями, саботажниками, экономическими шовинистами разговаривали на общедоступном и весьма суровом языке военных трибуналов. Объявили о том, что конечной целью общественных усилий является социализм, но социалистические отношения распространялись по планете исключительно извилистым путем. Решительным и хладнокровным лидерам приходилось учитывать и неодинаковую степень разрухи в различных странах, и историческую разницу в уровне развития производительных сил, и национальный темперамент. Мировая экономика очень долго оставалась смешанной, многоукладной, но отцам-основателям удалось чуть-ли не главное: укрепить авторитет наднациональных органов власти и подвести под выбранную стратегию развития эффективную юридическую базу. В надлежащий день в торжественной обстановке (дело происходило в одном из небольших городков одной из небольших, но относительно благоустроенных стран), под барабанный бой и развернутые стяги была зачтена вслух своеобразная конституция - обязательный для всех жителей планеты кодекс межнационального общения и гражданского поведения. Ход церемонии передавался по телевидению на все континенты. Своду незыблемых отныне правил человеческого общежития было присвоено достаточно эффектное название - Великая Хартия.
Переживший термоядерный шок мир, десятилетия спустя обрел таки, на радость философам и литераторам, необходимую многомерность. Правда, в первые послевоенные годы мириады голодных и босых человеческих существ, в большинстве своем растерявших все представления о гражданском долге, находились в состоянии разобщения, но постепенно угроза анархии отступила. Решительные и хладнокровные лидеры многонационального человечества не теряли времени даром.
В грядущем я побывал как турист, на большее не хватило ни сил, ни воображения, и многое осталось от меня сокрытым, но, как мне показалось, благие перемены, по сравнению с прошлыми эпохами, были налицо. Там мне попалась на глаза пропагандистская брошюрка, с содержанием которой я ознакомился с громадным интересом. Можете судить об успехах наших потомков сами. Через полвека после окончания военных действий уже были завершены или завершались основные революционные мероприятия: практически была разрешена проблема голода, обеспечена была, в целом, и общественная безопасность, достаточно эффективно стимулировался научно-технологический прогресс, центры власти были рассредоточены в геополитическом отношении. Подчинение законодательной и судебной властей планеты власти исполнительной в брошюре объяснялось особенностями периода исторической реконструкции, а демократизация политической жизни и сопутствующее ей смягчение нравов намечались на конец текущего и начало будущего столетия. Из брошюры становилось ясным, что сильное правительство пока еще вынуждено было практиковать ограничение политических прав граждан, хотя Великая Хартия и обеспечивала общество некоторым подобием свободы слова. Во всяком случае, конституционный приоритет на планете принадлежал, в основном, социально-экономическим правам. Значительное внимание уделялось историко-археологическим исследованиям и, насколько я успел узнать, граждане мира восстанавливавшие исторический облик планеты по крупицам, окружались наибольшим почетом и уважением. Столь бережный подход к истории рода человеческого позволяет надеяться как на то, что благодарное человечество никогда не забудет о таких выдающихся личностях, как, например, Альберт Швейцер, архиепископ Туту или Мартин Лютер Кинг, так и на то, что такие имена как Ферми, Шредингер и Тамм не выпадут из истории науки. Следовательно, виртуозы будущего смогут полностью оценить прелести симфоний Бетховена или ноктюрнов Шопена, влюбленные тридцатого столетия будут декламировать своим жестоким избранницам сонеты Петрарки, а книголюбы тридцать пятого обменивать прижизненные издания Паустовского на потрепанные томики Байрона. Можно надеяться и на это, хотя в такие дали я еще не осмелился заглянуть. Жестокая правда, однако, состоит в том, что для нормализации жизни в двадцать втором веке пришлось почти полностью пожертвовать двадцать первым - веком целенаправленного насилия, экономических неурядиц, имущественного неравенства, материальных и людских лишений, великим веком Преодоления. Не преуменьшая очевидного положительного значения Великой Хартии, отмечу несомненное: под прикрытием этого эпохального документа в период реконструкции совершалось немало неблаговидных дел и даже преступлений, но в конце концов окрыленное первыми успехами человечество нашло в себе мужество превозмочь все несправедливости. Впрочем, не следовало доводить дело до Третьей Мировой.
Жаль, конечно, что в грядущем не нашлось места ни для меня, ни для Ловкача, ни для Хозяина, ни для Девочки, ни для Старухи, ни даже для Писателя Мы исчезли бесследно. Да нам и не следовало привлекать к себе внимание потомков. Мы слишком любили самих себя, из-за таких как мы и заварилась вся эта каша. И нечего мне рассчитывать на то, что стараниями ученого люда эликсир бессмертия будет разливаться в бутылочки и распространяться через торговую сеть. Нас это открытие в любом случае не коснется. И вообще, я вполне примирился с судьбой, не так уж здесь и плохо - ни атомная бомба тебя не берет, ни чужая ненависть не теребит. Правда, иногда скучно. Бог с ними: с колесом истории, с Писателем, с доном Эскобаром, с моей неудавшейся карьерой суперполитика, с мечтателями всех сословий и рангов. Бог с ним, с набитым желудком цивилизации, - пускай об этой проблеме надлежащим образом заботятся Председатели будущих Объединенных Советов Земли. Бог с ними, с напастями, которые подстерегают человечество в космосе, на земле и под землей, - сами разберутся. А я, если позволите, отдохну немного. Я устал от счастливого будущего, до которого мне далеко как до Плутона. И я устал от истошных воплей людей, которым я ничем не могу помочь. Я не хочу их слышать. Лучше уж я заглушу их каким-нибудь неповторимым, совершенно драгоценным воспоминанием. Дайте мне дотошно, слово в слово, переиграть мою единственную обязывающую беседу с Девочкой. Беседу, на которую мы отважились много лет спустя...
X X X
Сверхгордый Славной Плеяды Лучших и Разумнейших Регулян - Птороакр Свирепая Клешня - был спешно командирован на Поверхность.
Птороакру было прекрасно известно, что путешествие к солнечному свету связано если не с прямой опасностью, то, во всяком случае, с изрядными неудобствами. Говоря по правде, он никогда не испытывал тех желаний и страстей, что влекли выше, к Поверхности, этих несносных Искателей Знаний. Многие, слишком многие нашли погибель в страшных ловушках Поверхности. Птороакр с давних пор предпочитал всем красотам родимой Мантии свою обжитую, теплую и хорошо охраняемую многостворчатую нору, но Плеяда именно на нем остановила свой державный выбор, и ему пришлось покориться. Вообще, его положение с недавних пор сильно пошатнулось - с тех самых пор, как во время последнего Турнира-Праздника этот мерзавец из светлейших - Латург - открыто обвинил его в подкупе коллегии арбитров. Обвинение стоило Латургу двух пар клешней, но репутация Птороакра покрылась трудносмываемым пятном. Птороакр, паук по натуре мирный, с большим удовольствием обошелся бы без драк и ссор, но, по милости Латурга, оказался вынужденным озаботиться о чистоте своего имени, ибо знал, ему ли было не знать, сколь короток путь от Славной Плеяды до Великого Патриотического Фонда. Птороакр понимал, что коллеги остановили свой выбор на нем неспроста. Ему дали шанс реабилитировать себя и он прекрасно понимал, что не может позволит себе поступиться этим шансом.
Причина, вынудившая Плеяду отрядить на Поверхность своего представителя была, безусловно, достаточно веской. Обстоятельное послание запущенное от имени Гордых и Мохнатых в планетарный эфир, не осталось без ответа. Руководители человечества, вняв голосу разума и, быть может, страха, согласились на переговоры. Не было ими отвергнуто и содержащееся в регулянском послании предварительное требование об их проведении вблизи от колонии Гордых и Мохнатых, в укромном местечке земной Поверхности. Для Плеяды не являлось секретом брезгливо-высокомерное отношение людей ко всем непохожим на них биологическим особям, поэтому она с самого начала стремилась поставить человеческого посланца в максимально неуютное положение. И вот, несколько часов тому назад Полномочный Посол Человечества прибыл на место свидания. Лучшие и Разумнейшие до последнего момента дискутировавшие насчет того, кого же назначить своим Полномочным Послом, все же, после долгих препирательств и по упомянутым выше причинам, остановились на кандидатуре Птороакра. Вот почему Птороакру пришлось таки втиснуть свое студенистое тело в элегантный выходной панцырь и, забравшись в тесноватый скоростной подъемник, помчаться на негостеприимную Поверхность. Вот и сейчас, он пытается, подобрав под себя клешни, справиться с охватившим его волнением и сосредоточиться на предмете будущих переговоров. Через несколько часов лифт доставит его грузное тело к оговоренному заранее месту встречи с Человеком. Потом его ждет небольшой отдых, совершенно необходимый для адаптации его организма, столь безжалостного исторгнутого в непривычную среду обитания. Следовательно, человеческому посланцу придется довольно долго дожидаться его появления. Очко в пользу регулянской делегации...
...Полномочный Посол Человечества заметно нервничал. Он и не мог предположить, что его переговоры с регулянами под самый конец так осложнятся. Правда, ему сразу не понравилось, что партнер запоздал к оговоренному началу, но он, памятуя о значении доверенной ему миссии, решил не обращать внимания на мелкие гадости. Тем не менее, начальная фаза контакта протекала под знаком взаимной доброжелательности: сторонам удалось подавить в себе естественное чувство взаимного отвращения (Полномочный Посол справился с этой проблемой пористине героическим усилием воли), как удалось и многое другое. Они довольно быстро договорились о дате начала следующего раунда переговоров и статусе постоянных смешанных комиссий: торгово-экономической, коммуникационной, экспертной и лингвистической; согласовали порядок функционирования канала радиосвязи (это Полномочный Посол счел весьма существенным достижением); обменялись оружием - он всучил партнеру кольт образца 1911 года и получил взамен смахивавший на мундштук блестящий предмет. И вот выясняется, что регулянская делегация прятала дубину за пазухой. Очередной рабочий день незаметно перешел в вечер, и он уже собрался было поздравить партнера с успешным завершением начальной стадии переговоров, но... "Господин Полномочный Посол, - забегали по монитору транслэйтера яркие строчки, - делегация Регула считает необходимым подчеркнуть, что все достигнутые ранее договоренности потеряют силу, если принципиальный вопрос о невинных жертвах, отмщение за которых предусмотрено священными традициями нашей расы, не получит справедливого разрешения. Абсолютно невозможно убедить Славную Плеяду, да и весь Регул в том, что печальный факт неспровоцированной агрессии со стороны ваших летчиков возможно проигнорировать во имя неких высших интересов. Далее: нами установлено, что на борту вашего судна, в нарушение ранее согласованной процедуры, кроме официального посланника федерального правительства находится еще один человек, а именно летчик по фамилии Браун, принимавший непосредственное участие в разбойном нападении на мирную регулянскую колонию. Совершенно очевидно, что гарантии личной безопасности распространяться на него никак не могут. Преступник должен понести определяемое нашим судом заслуженное наказание за свои злодеяния. Поэтому Правительство и Народ Регула настоятельно требуют его немедленной выдачи компетентным регулянским властям. Сообщаю вам также, что в случае отрицательного ответа, меня уполномочили прервать с вами всякие сношения. Вне всяких сомнений, господин Полномочный Посол должным образом оценит добрую волю регулянской делегации, которая воздержалась от постановки данного вопроса перед господином Полномочным Послом в начале переговоров с единственной целью: облегчить их проведение. Но теперь, когда первые осязаемые результаты нашей встречи налицо, и позволяют нам с надеждой смотреть в будущее, делегация Регула не может более оттягивать рассмотрение указанного вопроса и вынуждена внести его в текущую повестку. Полагаем, что для определения своей позиции господину Полномочному Послу вполне достаточно двадцати четырех часов". Полномочный Посол в сердцах даже выключил транслэйтер. Не то чтобы он растерялся; он ожидал, конечно, что каверзный вопрос о летчиках рано или поздно всплывет на поверхность, но все же оказался неподготовленным к тому, что регулянская делегация поставит его в столь жесткой форме. Они, эти презренные твари, убаюкали его сладкими речами, а он, старый болван, клюнул на их приманку как неопытный юнец. Наконец, после продолжительного невеселого раздумья, он включил транслэйтер и продиктовал роботу-секретарю: "Протестую против столь односторонней постановки данного вопроса и считаю, что упрощенный, прямолинейный подход к этой сложной проблеме серьезно затруднит работу наших делегаций. Руководителям Регула следовало бы учесть то обстоятельство, что наши летчики встретились с принципиально новым явлением, и именно это обстоятельство, а не какая-то злая воля, определило их практические действия. Ничего не могло быть им известно и о мирном характере вашей колонии. Совсем наоборот, у летчиков были все основания полагать, что они столкнулись с игрой грозных природных сил, а не с проявлением разумной деятельности иной земной цивилизации". Экран продолжал настаивать на своем: "Все ваши доводы не имеют ни малейшего значения. Ваш упрямый отказ признать реальность и сделать из нее надлежащие выводы, надолго прервет сношения между нашими цивилизациями, и, возможно, в недалекой будущем приведет к конфликту планетарного масштаба. С учетом того, что за последнее время между нами сложились добрые отношения, я самым конфиденциальным образом готов обратить внимание Вашего Превосходительства на истинное существо дела: если Плеяда пойдет в данном вопросе хотя бы на подобие компромисса, она испытает на себе все последствия взрыва народного негодования, и не считаться с этим фактором она просто не может. Ваше упорное нежелание признать принцип "клешня - за клешню, жертва - за жертву" основополагающим, и, тем самым, представить человечество в наилучшем свете перед регулянской общественностью, возложит на вас лично тяжелую ответственность за срыв переговоров, которые обещают быть весьма плодотворными". В ответ Полномочный Посол пробормотал, что обязан снестись со своим правительством и предложил прервать заседание. На катер он вернулся преисполненный самых тяжких дум и сомнении...
...Птороакр испытывал сильнейшее недомогание. К сухости во рту и ряби в сейсмах, этим обычным симптомам высотной болезни, добавились нервическое подергивание клешней и непроизвольное выделение коричневого секрета из ядоносных желез - признаки начинающегося вегетативного невроза. Слишком многое было поставлено на карту. Слишком многое зависело от того, каким будет ответ его партнера по переговорам. Он, Птороакр, все сделал для того, чтобы загнать господина Полномочного Посла в тщательно замаскированную ловушку. Обеспечил переговорам режим наибольшего благоприятствования, переборол искус создания малосущественных дополнительных подковырок, согласился на обмен образцами оружия - всучил посланнику гравивсасыватель устаревшей конструкции, и все ради того, чтобы заполучить этого типа - пилота-убийцу. Наблюдавшая за продвижением человеческого посланника вверх по Амазонке разведка, своевременно донесла в Центр Связи о том, что бежавшему в джунгли пилоту-убийце удалось добраться до посолького катера и в настоящий момент скрывается на его борту. Как только Птороакру доложили об этом, он сразу понял: это и есть его шанс реабилитировать себя. Если ему удастся вытребовать у Полномочного Посла незадачливого господина Брауна (фамилий пилотов стали известны регулянам еще из ранних радиоперехватов), и, что самое главное, сделать это таким манером, чтобы переговоры, в успешном ходе которых Славная Плеяда весьма заинтересована, не сорвались, то Лучшие и Разумнейшие останутся довольны его деятельностью на Поверхности. Тогда ему не будут страшны ни мерзавец Латург, ни Великий Патриотический Фонд. Более того, в знак особой признательности его, вполне возможно, удостоят высшей чести - на три года освободят от участия в Ежегодных Турнирах-Праздниках, и он доведет до конца важнейшее дело всей своей жизни: добьется того, что его коллекция пахучих магматических стеблей станет самой полной в подземном мире, - а ведь в ней пока не собрано и половины всех запахов! Пригрозив Полномочному Послу срывом переговоров, он пошел на очень большой риск. Если он проиграет и вернется ни с чем, то Великий Патриотический Фонд довольно скоро раскроет ему свои объятия. Никакие прошлые заслугы, никакие ранги отличия, никакие награды не будут приняты во внимание, его коллекция пахучих стеблей пойдет с молотка и, возможно, достанется этому мерзавцу Латургу. Правда, дешифраторам из Центра Связи пока не удалось разгадать код посольских радиограмм, но по его указанию разведка постоянно прослушивает эфир, пытаясь установить хотя бы факт вызова посланником своего правительства. Но вызова нет до сих пор. Значит ли это, что Полномочный Посол колеблется, рассчитывает варианты, взвешивает проценты и по каким-то причинам не спешит ставить свое правительство в известность о его, Птороакра, дерзком требовании? Видимо, да - означает. Птороакр не сомневается в том, что правительственный ответ на посольский запрос может быть только отрицательным - ведь окруженного доверенными советниками Председателя взять на пушку не так-то легко. Но блефуя Птороакр ставит на честолюбие посланника, на то, что тот вовсе не горит желанием делить свои дипломатические достижения с какими то безвестными или известными чиновниками и сановниками. Птороакр опытный политик, цена тщеславия ему хорошо известна. При значительных ставках судьба лишних пауков обычно не берется в расчет, лишних людей, надо полагать, тоже. И вот - эфир пока спокоен. Надо собрать нервы в клешню и ждать. Ждать. Чем дольше будет размышлять Полномочный Посол, тем больше шансов на то, что мелкое, по сути дела, требование регулянской делегации будет принято во имя... ну, во имя мира на Земле, например. Только бы перебороть это ненавистное подергивание левых клешней, только бы выкрутиться...
...Полномочный Посол полулежал в придвинутом к иллюминатору гибком кресле и думал, пытаясь разобраться во всех нюансах внезапно осложнившейся обстановки. Браун безмятежно, как и полагалось недавно оправившемуся от тяжелого стресса человеку, мирно посапывал в каютке. Луна, спелая как добрая головка коровьего сыра, повиснув над голыми и неожиданно сухими берегами тихой речной заводи, насмешливо подсматривала за ними, там, вдали, начинались джунгли, такие родные и близкие, а еще дальше... Дальше кипела жизнь, солнечный свет водопадом заливал знаменитые пляжи, на которых загорали великолепные в своей еле прикрытой наготе полногрудые мулатки, катили по авенидам роскошные автомобили, а здесь... Здесь только голая, будто выжженная земля, а могучей земной реке в этих местах, пожалуй, больше нечего делать: через год эти заводи будет превращены в отличное, достойное этих тварей болото. А еще легкий катерок, да двое слабых человечков на этом катерке. Совсем рядом, в наспех сооруженных из непонятного, похожего на мокрую глину, материала грибовидных строениях и гигантских червеобразных норах, прячутся подземные пауки - чудища, выползшие из невесть каких глубин. Навалились, дьявольские отродья, всей тяжестью на посольские плечи, нелегкая их принесла!
Так думал Полномочный Посол, рассеянно прислушиваясь к сопению ничего не подозревавшего, уставшего и издерганного бедняги, и ему пуще прежнего захотелось бросить все к черту и уехать домой. Только вот неизвестно, дадут ли ему уехать, и даже если дадут - имеет ли он право вот так все взять и бросить на полдороге. Еще сегодня утром он восхищался собой, собственным .дипломатическим талантом. Он уже представил свое имя навечно вписанным золотыми буквами в скрижали человеческой истории, - и нате! Из-за этого дурака Брауна важнейшие, эпохальные переговоры находятся под угрозой срыва, да и его - Полномочного Посла - будущность тоже поставлена под вопрос. Ну почему-же этот болван очутился на берегу себе на погибель как раз тогда, когда мимо проплывал правительственный катер? А теперь изволь тревожить ради него самого Председателя, да еще и взваливать на себя всю ответственность за возможную неудачу. Не Председателю же, в самом деле, расплачиваться за ошибки своего посланника. О таком не стоит и мечтать, ведь у Председателя под рукой находится согласный на все козел отпущения - господин Полномочный Посол. И ведь что особенно обидно: результаты - обнадеживающие, весомые, значительные, - на переговорах уже достигнуты. Хоть завтра скрепляй протокол печатью. Но если он сейчас запросит Председателя, то все может рухнуть. Парламент, пресса, общественное мнение, переполненные оружием арсеналы, тупая самоуверенность соаетников, забота о сохранении собственного престижа, мало ли что еще, лишат Председателя возможности пойти на требуемую уступку. И тот, недолго думая, ответит на запрос приблизительно так: "Условие противника неприемлемо, пилота Брауна ни при каких обстоятельствах не выдавать". Переговоры моментально полетят к чертям и Полномочному Послу придется отправлятся обратно восвояси, да и то если он не послужит своему недавнему партнеру завтраком - удобнейший, кстати говоря, возникнет для объявления войны предлог. Но если ему повезет, и он выберется из джунглей целым и невредимым, то гордиться ему все равно будет нечем. Что ж, он не таясь отрапортует Председателю о полном провале своей миссии. А напоследок, распустив павлином хвост, произнесет парочку сакраменталышх фраз, что-нибудь вроде: "хотите мира - ждите войны". И вручит кому следует заявление об отставке. И поставит на себе крест.
Впрочем, если быть предельно объективным, есть вещи поважнее, чем его личный успех или неуспех, поважнее, чем его карьера. Например, безоблачное будущее человечества. В чем, в конце концов, великий и высший смысл его профессии? Не в том ли, чтобы платить дешевле сегодня, чем дороже завтра? И разве его деятельность во время кашмирского кризиса не лучшее тому подтверждение? Там ведь тоже, после того как мятежники утихомирились, полетели головы с плеч, там ведь тоже эмиссарам Объединенного Совета пришлось основательно зачистить местность разнообразными экзекуциями. Но ведь худшее: бомбардировки с воздуха, применение химических гранат против окопавшихся в неприступных горных селениях фанатиков, применение массовых репрессий, удалось предотвратить. А разве сегодня он не столкнулся с аналогичной ситуацией? Сегодняшняя цена - Браун, завтрашняя - война с Регулом. Что дороже? И кто возместит расходы, если сегодня он стушуется и не выполнит своего долга? Только вот примешивать к этому чрезвычайно щекотливому вопросу Председателя и Объединенный Совет по меньшей мере неразумно...
...Говорят, недавно учеными созданы новые эффективные средства против вегетативного невроза. Надо будет попробовать, иначе можно не дожить даже до Турнира-Праздника. Больных неизлечимой формой невроза Медицинская Служба немедленно отправляет в Великий Патриотический Фонд. Невзирая на личность и должностной ценз. Запускать недуг никак нельзя. Впрочем, может это оттого, что сегодня такой день... Решающий день. Есть от чего подскочить давлению. Эфир все молчит, из приемников доносятся только шорохи да потрескивания, господин Полномочный Посол до сих пор не вышел на правительственную связь, а летчик, которого Птороакр так стремится заполучить, спокойно дрыхнет в своей каюте. Значит, Полномочный Посол ничего тому не сказал. Вообще-то летчика можно было бы захватить и силой, но как бы он это потом объяснил Славной Плеяде? Нет, применение силы в данном случае было бы для него губительно. Приходится терпеливо ждать. Ждать и анализировать. Допустим, что после зрелого размышления посланник даст положительный ответ, но, разумеется, оговорит его некоторыми условиями. Какими? Например, он может потребовать от него прочных гарантии неразглашения. С его стороны такое требование выглядело бы вполне логичным. И какие же гарантии в силах ему Птороакр предоставить? Обещать Полномочному Послу неразглашение всей этой истории федеральному правительству? Но, во-первых, он не может предвидеть решение Плеяды по этому вопросу, а, во-вторых, захочет ли посол ставить себя в положение человека, которого можно будет шантажировать, и, следовательно, завербовать? Наверное, не захочет. Нет, пожалуй, лучшей гарантией является общность их интересов, и об этом следует заявить открытым текстом. В конце концов, главным фактором является то, что живым Брауна никто, кроме самого посла, не видел, и того, очевидно, считают погибшим. Наоборот, неожиданное воскрешение летчика из мертвых произвело бы ненужную сенсацию с труднопредсказуемыми последствиями. Вдобавок, партнер Птороакра по переговорам должен хорошо осознать, что даже в случае выдачи им Брауна, правительство Регула будет бессильно дискредитировать посла в глазах его соотечественников. Даже хорошо сохранившийся труп пилота-убийцы не мог бы служить веским доказательством нечистой сделки, ибо он мог быть захвачен регулянами непосредственно на месте катастрофы самолета еще до прибытия господина Полномочного Посла в данный географический регион. Равно как и демонстрация живого пленника по земному телевидению, или трансляция по радио его обличительной речи. В любом из перечисленных вариантов господин Полномочный Посол с полным основанием будет вправе объявить инициаторов подобных спектаклей провокаторами и садистами, и никто на свете, по крайней мере в юридическом аспекте, не сможет его опровергнуть. Но до этого не дойдет, незачем. И потом: должна же быть какая-то доля чисто делового риска, непременно сопутствующая высокой миссии профессионального дипломата! Такая логика может прозвучать для Полномочного Посла достаточно убедительно. Но это - в случее его положительного ответа...
...Да, да, да, черт возьми, да! Ему следует немедля дать положительный ответ регулянской делегации. И не впутывать в это дело Председателя и его министров, у них и без того хватает проблем. Он должен взять на себя всю ответственность, смело разрубить узел. Пусть только бедняга Браун не подумает, что ему легко дается такое решение. Но сейчас он в ответе за все человечество, и... Не его же вина, в самом деле, что несчастный пилот попал в такой переплет. Браун, конечно, не виноват. Не вина это его, а беда. Сердце Полномочного Посла разрывается от жалости к летчику. Полномочный Посол не будет, - потому что не может, - непосредственно присутствовать при акте выдачи, он сойдет на берег и предоставит этим грязным тварям полную свободу рук, то есть клешней, - чему бывать, того не миновать. И то ведь правда, что на месте Реджи мог оказаться и он сам - Его Превосходительство Полномочный Посол. Разве он не рисковал жизнью направляясь сюда, на встречу с этими отвратительными чудищами. Конечно, он еще потолкует с главой регулянской делегации о соблюдении секретности, выторгует кое-какие мелкие преимущества, попытается оттянуть неизбежное - но дело вовсе не в секретности. Полномочный Посол является единственным свидетелем чудесного спасения Брауна, и никто, включая правительство Регула, не в силах будет доказать его причастность к повторному исчезновению пилота. Главная опасность не в этом: главная опасность - глаза Брауна. Быстрей, быстрей, на берег, вон отсюда! Ну да что поделаешь, результаты первой фазы контакта выгодны для человечества, и он - Его Превосходительство Полномочный Посол - призван закрепить дипломатические достижения любой ценой. Да, именно так - любой ценой. Даже ценой жизни; своей или Брауна. Выпало Брауну. Завтра утром он объявит регулянам о своем окончательном решении. Он сделал все, что мог. И бог ему судья...
X X X
...Шампанского?
- Изволь. Для вкуса. Я слишком стара для того, чтобы пить шампанское, но сегодня позволю себе немного.
- Не наговаривай на себя. Ты в прекрасной форме. Нынешней молодежи дашь сто очков вперед.
- Мне сорок шесть, и от этой истины некуда уйти.
- Всего сорок шесть. Это возраст расцвета. Личности и красоты. Это нам, мужчинам, поздно начинать заново в такие годы. Прединфарктное время. Слишком много забот.
- Даже на твоей работе?
- На моей прежде всего. Не хочу выглядеть плаксой, но ты не представляешь, какая это нервотрепка. В молодости я готовил себя к чему-то совсем другому.
- Ты жалеешь себя?