- Но неужели ты будешь молчать, если у тебя, например, украдут жену или похитят детей?
- Похитители детей всегда злодеи, а я не имел в виду уголовных преступников. Но и в этом случае последнее, решающее слово должен сказать Закон. Что же до жены... Нет, на деле я не стану молчать, во мне слишком сильна грузинская закваска, иногда я чувствую и поступаю как дикарь, теряю контроль над собой, за пределами службы, понятно. Но когда остужаюсь, способен признать себя неправым. Миром должны править милосердие и умение считаться друг с другом, а не ревность и месть. Не говоря уже о деньгах.
- Мой милый... милый, это утопия. Ты хочешь, чтобы люди отказались от гордости, ибо гордость и милосердие слишком часто несовместимы. Ибо, если любовь - высшее милосердие, то оно же и вынудит тебя отойти в сторонку, если кто-то полюбит твою жену. Но ведь тот кто-то абсолютно не посчитался с тобой. О какой же совместимости может идти речь?
- Все так. Мир слишком сложен, чтобы выразить его посредством фраз и замкнутых логических конструкции. Я сказал "должны править"...
- Вот видишь, ты и сам все понимаешь. И мы - лучший пример. Я хорошая жена Антону и никогда, хочешь верь - хочешь нет, ему не изменяла. Не изменяла физически, хотя искушение порой могло быть велико. Мало ли встречаешь интересных мужчин. Но я держалась. И все же: в эту минуту мы считаемся только друг с другом, а не с Антоном, или твоей супругой. Дома все будет иначе. Помни об этом. Только не думай, бога ради, что я такая уж... мстительница. Я способна оценить и благородство, и великодушие, но и месть иногда бывает оправданной. Всего не предусмотришь.
- Ты настоящий философ. А ведь я мог бы устроить твою карьеру, если бы ты позволила.
- Я-то может и позволила, но Антон не позволит, и будет прав. Вот тогда он получил бы право на месть,- то самое право, которого ты так хотел бы его лишить. Ах, какая вкуснятина!
- Кофе или мороженое?
- Но я уже совсем не могу есть.
- Давай прогуляемся по балкону. Полюбуемся озером, и вообще... А от мороженого лучше не отказывайся. Это совершенно особенный пломбир.
- Ну что ж, выйдем, передохнем немного. А потом... Посмотрим, может я и попробую твоего мороженого. Знаешь, о чем я мечтала всю свою жизнь? - Быть свободной от обязательств. Но так не получается...
X X X
Видит бог, я многое отдал бы за то, чтобы не дожить до сегодняшнего дня. Сегодняшнего позора.
И все-таки, - выбора нет. Слишком далеко зашло. Но об этой моей просьбе никто ничего узнать не должен. Не говоря о моих глубоко уважаемых коллегах, даже моя горячо обожаемая супруга. Преждевременная утечка информации может все испортить. Ведь я унижаюсь не столько ради себя, сколько ради нее.
С некоторых пор я почувствовал, что отношение моих коллег ко мне изменилось к худшему. Раньше я старался не придавать внимания всяческим сплетням, - гадливые разговорчики в курилках и на лестничных пролетах редко обходятся без многозначительных недомолвок и завистливого шипения. Но всему есть свой предел. Пора поставить зарвавшихся завистников на место.
Я долго терпел. В конце концов, когда какой-то подлец, ноль, круг от бублика, распространяет про тебя грязные сплетни, до поры до времени позволительно не замечать подлеца, показывать всем, что не желаешь связываться с ничтожеством, ибо ставишь себя неизмеримо выше его в нравственном отношении - и все тут! Но когда против тебя начинают плести интриги, когда тебе собираются нанести удар в спину, когда организатором направленной против тебя кампании является такой авторитетный, не будем о качестве авторитета, ученый муж как Батуашвили, когда Батуашвили и его придворная камарилья готовы отнять у тебя плоды твоего труда, когда тебя выбивают из колеи, - то не бороться уже нельзя. Спасибо еще, что недруги Батуашвили вовремя открыли мне глаза.
К сожалению, Батуашвили и его соратники не знают, каким образом я очутился в кресле замдиректора. Знали бы, поубавили прыть. Но что поделаешь, если Он тогда настоял на своем, и потому мне, также как и бывшему директору института, приходится держать язык за зубами. Он хотел во что бы то ни стало избежать огласки, да и мне она тогда казалась излишней. Но вот, пришла пора и директора отправили на заслуженный отдых, я же моментально оказался без надежного прикрытия. Теперь мои враги искренне полагают, что им легко удастся разделаться со мной; я их, видите ли, уже не устраиваю. Будто бы из-за того, что до сих пор не представил докторскую к защите, в действительности же потому, что провожу линию прежнего директора, чем поневоле ущемляю авторитет директора нынешнего. Они хотят посадить на мое место этого сервильного кретина Ласаридзе (стыд и позор нашему Ученому Совету, не говоря уже о ВАК, за то, что ему удалось заполучить докторскую степень: всем известно, что он и двух слов связать не в состоянии), и с его помощью вершить свои темные делишки. Общеизвестно, что по своим повадкам клика Батуашвили ничем не отличается от сицилийской мафии, но при старике у нее все-таки были подрезаны крылья. А теперь, если только их планам суждено осуществиться, они завладеют всем институтом. Директор, вне сомнения, пойдет у них на поводу. Будет он портить с мафиози отношения, как-же - держи карман шире! Наш Батуашвили академик, а директор пока что всего только член-корреспондент, в академики ему еще только предстоит баллотироваться. А я оказался лишним в их мафиозном раскладе. Что этим негодяям до того, что у меня двадцать три опубликованные работы и почти завершенная докторская на столе! И если я не спешу с защитой, - это только делает мне честь, другой на моем месте давно защитился бы: если уж диссертация Ласаридзе прошла, то моя и подавно прошла бы, но нельзя же совсем терять совесть! Провожу линию старого директора, сволочи! А как Батуашвили лебезил перед стариком, как пытался подольститься, подластиться к нему! Но тот не давал: старый интеллигент и замечательный ученый отлично догадывался, что за птица этот Батуашвили. Но вот его отправили в почетную отставку, добились таки своего, и у Батуашвили открылось второе дыхание. И у всей его клиентуры - тоже.
Что ж, они приперли меня к стенке. Я не хотел ввязываться в драку, но они не оставили мне иного выхода. И я вынужден приготовить этим господам сюрприз особого рода. Для этого опять придется прибегнуть к Его помощи, опять идти к Нему на поклон. Видит бог, как я не желаю этого! Но другого выхода не вижу. Иначе они меня просто сьедят.
Дело, разумеется, не только в том, что я собираюсь идти к Нему на поклон. В конце концов, мне не впервой унижаться перед Ним. Труднее всего было в первый раз, когда я решился попросить Его о сущей мелочи: подумаешь, пара путевок на круиз! То была пустяковая просьба, но тогда я перешагнул через некий принцип. А после Неаполя стало совсем легко: я несколько раз обращался к Нему с различными просьбами, и Он исполнял их как цуцик. Неаполитанские решения остаются в силе до сих пор: наши отношения - позиционная война, не более того; каждая моя просьба - залп по позициям врага. Но сейчас мне труднее, чем когда-либо, да и Он может, наконец, заартачиться. Говоря откровенно, я не предполагал заходить так далеко, но меня вынудили Батуашвили и его клика.
Всего пару недель тому назад у меня и в мыслях не было выдвигать мою недавно изданную монографию на государственную премию. Совершенно ординарный труд, я и сам невысоко его ценю. Но если по институту разнесется весть о том, что я - кандидат на лауреатство, мои позиции временно укрепятся. До вынесения официального вердикта Батуашвили будет бессилен предпринять что-либо, и ему придется подождать. И тут мне можно надеяться только на моего старого друга. Ситуация вынуждает меня быть с Ним откровенным, в противном случае результат может оказаться недостаточно удовлетворительным. Либо Он сделает все как надо, либо пропади Он пропадом, и Батуашвили выкинет меня вон. Полумерами не обойтись, сейчас действует физиологический закон: все или ничего. Надо втолковать Ему, что институт находится на грани развала, что Батуашвили и его подголоски не остановятся ни перед чем, и что, - а это самое главное, - простого телефонного звонка на сей раз недостаточно. Необходимо осуществлять постоянное силовое давление. Я заявлю Ему без обиняков: либо ты сейчас поможешь мне получить Государственную премию Грузинской республики, либо между нами все кончено. Я абсолютно уверен в том, что провернуть это дельце Ему вполне по силам: я ведь прошу всего лишь премию республиканского значения, а не награду всесоюзного масштаба. Мне неприятно обращаться к Нему с подобной просьбой, но... Орудия расчехлены и готовы салютовать Нациям. Теперь или никогда. Вот почему сейчас, дайте только закончить бриться, я покину этот уютный гостиничный номер, оставлю дежурной по этажу ключ, поймаю такси, поеду в центр, сойду поблизости от Старой Площади, и немного пройдусь пешком. Вчера вечером я звонил Ему на работу и пропуск мне выписан на одиннадцать тридцать.
Архитектонику беседы я уже продумал, не единожды прокрутив в уме все возможные варианты. Я буду откровенен. Абсолютно, предельно, грубо откровенен с Ним во всем, кроме одного: Он обязан уверовать в то, что моя монография действительно заслуживает быть отмеченной, но завладевшая всеми командными позициями батуашвилевская мафия ни за что не допустит моего триумфа. И отрезвить эту мафию может лишь своевременное вмешательство влиятельных вышестоящих персон. Причем такое вмешательство должно осуществляться тонко и технично. Не следует, например, давить непосредственно на членов Премиального Комитета. Действовать следует через Президента, либо, в крайнем случае, через соответствующего вице-президента Академии Наук, и действовать так, чтобы Президент, или хотя бы вице-президент (что то же самое), отнеслись к Его поручению (просьбе, требованию, пожеланию) не формально, а по существу, и не вздумали бы потом увильнуть от взятых на себя обязательств. Иначе говоря, Он обязан держать ногу на педали до самого до победного конца.
Мой старый друг - стреляная птица, и от Него следует ожидать любых выкрутасов. Поэтому я готов сегодня же удовлетворить Его законное любопытство. В моей монографии нестандартно, но весьма аргументировано, освещен довольно актуальный вопрос отечественной исторической науки (не зря я захватил с собой кипу положительных рецензий), а именно, вопрос об экономическом характере инициированных первичным капиталистическим накоплением перемен в жизни типичного грузинского села. Наврядли его любознательность простирается за пределы моих пропагандистских способностей, но в любом случае я найду, чем затуманить Ему мозги.
Моя жена подозревает, что я отправился в очередную календарную командировку. Пусть себе подозревает. Не нужно ей знать о том, каким путем стараюсь я заполучить эту злосчастную премию. В свое время я, уже после круиза, рискнул рассказать ей о том как доставал путевки на "Платонов", и потом сожалел о своей откровенности. Кажется, я вычитал в ее глазах нечто похожее на презрение, промелькнула такая быстро угасшая искорка... Прошли годы, но не могу забыть ее насмешливого взгляда. Правда, после она была очень нежна ко мне, наверное поняла, что я пошел к Нему на поклон не себя ради. Она так мечтала о морском путешествии в дальние страны, и я исполнял ее девичьи мечтания, поступаясь при этом немалой толикой собственного достоинства. Разве можно было презирать меня за это? То была сама первая и самая трудная просьба, - дальше было куда легче. Но больше я ей о таком не рассказывал. Пусть думает, что все мы - все трое - старинные друзья, давно простившие друг другу мелкие прегрешения и не обременяющие друг друга излишними просьбами.
Итак, в путь. Я всматриваюсь в зеркало. Вижу все: усталые настороженные глаза, чисто выбритые челюсти, крупный мясистый нос, давно поседевшие от возраста и мелких невзгод волосы. Я в полном порядке. Не стыдно будет показаться в ЦК. Оглядываюсь кругом. Телевизор и люстра выключены, окна занавешаны, можно уходить. Я запираю снаружи дверь, долго иду по длинному гостиничному коридору и мягко пружинит под моими дорогими зимними башмаками пушистая ковровая дорожка...
X X X
...И когда солнце наконец окрашивает стены в устойчивый оранжевый свет, лежащий на широченной постели мужчина признается себе в бесполезности дальнейшего сопротивления и одним мощным рывком скидывает с себя цепи окончательно обезумевшего Морфея.
Вот он, - позевывая и смешно подпрыгивая на босу ногу, - прошмыгывает к распахнутому окну и выглядывает в разбитый местными садовниками маленький сад. Садик - ухоженный, подстриженный, чопорный, какой-то совсем английский, - все еще дремлет. Только короткие соловьиные трели время от времени как бы выплескиваются из окружающего пространства, и тут же тонут в вязкой летней тишине. Видимо, он проснулся сам, без чужой помощи; никто не будил его и не тревожил, зря он так боялся проспать. Да он и не проспал, это же очевидно. Несмотря на то, что комната уже залита желтоватым утренним светом, слишком тихо и рано. Мужчина отходит от окна, садится обратно на постель и взор его падает на негромко потрескивающую радиолу. Внезапно он о чем-то вспоминает, наклоняется к радиоле и энергично вращает ручку настройки. Быстро находит желанную частоту и откидывается на подушку. "Московское время: семь часов пятнадцать минут"...
...Заместитель министра изо всех сил пытается вспомнить, на каком же месте прервался его страноватый и страшноватый, но чудовищно интересный сон. Он так поздно уснул, голова тяжелая, но... Постой, постой... Какой-то разговор... дьявольский напряженный... Кажется, между двумя... нет, тремя... или двумя... двумя!... да, двумя весьма серьезными, чем-то озабоченными мужиками. Один из них, тот что с жирноватым, внушительным лицом, очень сильно гневался. Его звали... Черт возьми, да как же его звали? Как к нему обращался другой мужик? Предводитель? Нет. Пред... Предатель? Да нет же! Пред... Представитель? Нет... Ах да, черт подери, Председатель! Вот, именно Председатель. Ну да, конечно, - это же был Председатель Объединенного Совета лично, крутой, сильный мужик, чем-то похожий... Чем же?... Лицом, лицом похожий на его министра, на самого Владимир Васильича. А второй... Председатель почему-то кричал на бедолагу. Вроде винил того в каком-то прегрешении. Или даже в преступлении. А тот, второй, защищался как мог, заискивал, прикрывал лицо руками, кажется даже плакал, вымаливал прощение и говорил, говорил... Что же он говорил? Ах да, что-то вроде: "Ну не мог я иначе, не мог. Они заманили меня в ловушку. Они же бессовестные, эти пауки, эти твари. Я же хотел как лучше. А Председатель с лицом Владимир Васильича топал ногами, все стучал и стучал кулаком по столу, и орал на того, второго: "Это ты, ты сдал летчика тварям на съедение. Это ты, ты бессовестный, а не они!".
...О чем же они так страстно спорили? Но ведь я сейчас окончательно проснусь и все забуду, забуду! Все выветрится из памяти... Кажется, мне снилось что-то очень важное, что-то из такого, о чем забывать нельзя... Война, миллиарды убитых, города в развалинах, холод как на полюсе. Нет, нет... войны не было, война то ли кончилась, то ли пока не начиналась... А еще он давал какое-то дурацкое интервью левой итальянской прессе. И еще там были какие-то итальянцы и испанцы, в общем иностранцы-засранцы. Да, тот был именно испанец. Родовитый, пухленький такой, похожий на плюшевого медвежонка, или, скорее, на Санчо Пансу. Он плюхнулся, именно плюхнулся, в кресло. Размахивал руками и, кажется, тоже о чем-то просил, все упрашивал меня о какой-то визе, и еще о чем-то...
...Замминистра испытывает весьма малоприятное ощущение. Такое, будто его или уже выгнали с должности, или вот-вот собираются выгнать, но он об этом пока ничего не знает. Он щипает себя за ладонь. Нет, вроде бы все в порядке, разве что ему не удалось отоспаться как следует, да еще и радиола осталась включенной. Перемена климата, знаете ли! Все прочно, Он на квартире у Первого Секретаря, через часок ему подадут лимузин - и фьюит на побережье! Он в законном отпуску, и никто не собирается, да и не смеет, ниоткуда его снимать. Разве Владимир Васильич не говорил ему, что осенью их ждут большие дела? Говорил.
...А-а, вспомнил, вспомнил! Пауки, какие-то отвратительные сторукие создания, вот откуда взялось это ощущение. Мрази подземные! Фу, и как это он не проснулся от такого кошмара раньше! Возраст! Возраст дает знать о себе, годы берут свое. Ему уже тридцать шесть, - и не всего, а целых тридцать шесть, - о, как бесшумно подкралась к нему пора всяческих недугов. То и дело жди инфаркта, инсульта, язвы... Впрочем, что это он, нельзя же киснуть от одной-единственной кошмарной ночи. Под душ бы сейчас, но увы, неудобно, надо подождать пока проснется хозяин квартиры. И, что ни говори, - очень захватывающий сон!
Замминистра вновь поднимается с постели и подходит к окну. Лениво совершает, все еще позевывая, парочку имитирующих физзарядку движений, но они не приносят ему ни удовлетворения, ни облегчения. И вообще, для зарядок здесь слишком душно. Скорей бы на море, на море! Окунуться бы в набегающую волну и уплыть далеко-далеко, к горизонту, так чтобы пляж виднелся тончайшей белой полоской, и, главное, устать, смертельно устать. Так устать, чтобы еле хватило сил на возвращение. Он давно надоел самому себе. Он возмутительно благополучен, эфемерен, инфантилен, совсем забыл о том, что такое настоящяя опасность, чем она пахнет и какой у нее вкус. Живет он как самая настоящая баба, только у бабы все мысли о семье, а у него о службе - вот и вся разница. Скучно и бессмысленно жить так - в сплошных заботах об интересах государства. И пора, наконец, жениться. Этот отпуск должен стать последним отпуском, который он проводит в одиночестве. И как только вернется в Москву, первым делом заявится к Тане-Танюше. В тот же вечер. Бедная девочка заждалась. Хватит, он больше не имеет права обманывать ее ожидания. Он заявится к ней с дорогим букетом в руках и сделает ей официальное предложение. Навряд ли ему откажут. Он уверен на девяносто девять процентов. Давно бы так, без лишних излияний. Каким же он был дураком! И как хорошо, что ему привиделся кошмар этой ночью. Он испугался, испугался и понял что охвативший его страх - с виду такой беспричинный, - все же поддается лечению. Курсом здоровой семейной жизни. Да и коллеги перестанут считать его белой вороной. И куда-то он смотрел раньше? Таня, Танечка, Танюша, хорошая девчонка. Вот будет-то радости в одном из спальных корпусов Орехово-Борисово! Море шампанского! А о переходе в кирпичный центр города озаботимся потом, попозже... Что за шум? Кажется, Первый Секретарь проснулся и сейчас заглянет в эту комнату. Пожалуй, пора принять ободряющий прохладный душ перед дальней дорогой. А Антону он позвонит потом, на обратном пути. Пусть поволнуется, черт с ним...
X X X
Без ребят мне будет очень скучно, но дедушка решил, что нам всем пора ехать домой и решение это - окончательное. Я раньше думал что наш дом, - это дом в котором мы живем, но оказывается, что у нас есть и другой дом, дом в котором я ни разу не был. Совсем в другом городе. Все дело в том, что я грузин. Москвич, но грузин. Дедушка часто говорит мне: "Никогда не забывай о том, что ты грузин". Еще он говорит, что сам виноват в том, что я ни слова по-грузински не понимаю. Грузия - это то ли страна, то ли часть света, пока не знаю точно. И там, в Грузии, оказывается есть такой же город, как Москва, только чуть поменьше. Город этот называется Тбилиси, там у нас есть квартира, и завтра мы туда едем.
Я не хотел ехать в Тбилиси, и папа с мамой тоже не хотели, но дедушка решил, что ехать надо, и тогда мама с папой перестали спорить. Папа даже билеты на поезд принес. Они во всем слушаются деда. Деда мы все очень любим, он у нас замечательный. Ни у кого из моих друзей нет такого дедушки. Он очень большой человек. Раньше я не догадывался, что дедушка очень большой человек. Конечно, он большой - высокий и лысый, - но я не знал, что он очень большой, потому что дядя Петя который ходит к нам в гости, тоже старенький и лысый, но никто про него не говорит, что он очень большой человек. А про моего деда все так говорят. И Варвара Николаевна - наша классная руководительница, и Юлия Сергеевна - наша пионервожатая, и даже сам дядя Петя. Правда, дядя Петя давно к нам не заходил, и я сам случайно услышал как мама говорила папе, что Петр Степанович - ДВУРУШНИК. Я не знаю, что такое ДВУРУШНИК, может это профессия, вроде космонавта или капитана, а может и болезнь какая-то. Мне все-таки показалось, что ДВУРУШНИК - это не очень хорошая вещь. А спросить маму я постеснялся. Я тоже уже большой, и мне бывает стыдно, когда я чего-то не знаю. Лучше я потом спрошу у дедушки. Его я почему-то совсем-совсем не стесняюсь. Может из-за того, что он очень большой человек.
А недавно дедушку СНЯЛИ. Раньше-то я думал, что снимают только на фотокарточку, да еще и обманывают будто птичка вылетит, - это чтобы я не вертелся, - но это что-то другое, что-то невеселое, и фотокарточка тут не причем. Дедушка раньше никогда на меня не сердился, а сейчас иногда сердится, мама с папой часто ходят хмурые, а папа даже перестал водить меня в парк на Ленинские горы. Раньше мы гуляли там чуть ли не каждый день, а теперь - не каждый, и даже в это воскресенье не пошли. И Пашка с передней парты сказал мне, что деда моего сняли и он уже не очень большой человек, и Колька тоже сказал, а Оля Нестерова слушала и смеялась вместе со всеми. Я думаю, что все они врут, потому что завидуют: как может очень большой человек ни с того ни с сего стать маленьким только потому что его СНЯЛИ, да еще и не на фотокарточку, но мне вдруг стало очень обидно оттого, что Оля смеялась. И Пашка тоже хорош. А я-то думал, что Пашка - друг, а какой-же он друг? Дедушка на машине его катал, а он смеялся - друг называется! Ну и пусть. Я хотел с ним марками поменяться, а теперь не буду. Я бы поменялся с Юркой Северцевым из соседнего подъезда, но завтра мы уезжаем домой, и с Юркой я уже не увижусь.
Папа все твердил, что с ПЕРЕВОДОМ у него трудности, и он не может бросить свою работу, но мама сказала, что ПЕРЕВОД ему УСТРОЯТ, и чтоб он не канючил, потому что оставаться в Москве нам все равно нельзя. И дед тоже сказал папе, чтоб он не волновался, и еще сказал, что машину у нас не отнимут, дадут другую. Я очень, очень рад, что у нас будет машина. У нас сейчас машина большая-пребольшая, черная, блестящая и с белыми занавесками сзади. Я очень люблю сидеть на переднем сидении, рядом с дядей Леней. Дядя Леня - это наш шофер, и он часто катает меня, когда я его об этом прошу. Дедушка говорит, что он - близкий человек. Правда, я знаю, что у дяди Лени - семья, и он не сможет поехать с нами в Тбилиси. Мне жалко, что дядю Леню нельзя будет забрать с нами вместе с его семьей, он к нам очень привык, и без нас ему будет скучно.
Мне и дедушку жалко. Пока его не СНЯЛИ, он работал в Кремле. Кремль - это такой огромный красивый дворец за кремлевской стеной. А перед ним ленинский мавзолей. Однажды я видел Ленина, меня дедушка повел посмотреть, а в дворце живут и работают революционеры, такие же как мой дедушка. Над Кремлем сияет алая пятиугольная звезда, - ну ее-то все вы наверняка видели! Вот в Кремле-то мой дед и работал. А я всегда очень-очень его ждал, и когда лифт останавливался на нашем этаже, то бросался открывать дверь, и всегда печалился если это был не он, а кто-то другой. Он приходил с работы поздно, усталый, но все равно ПОДТЯНУТЫЙ, точно как наш школьный директор Владимир Семенович. А как его СНЯЛИ, он уже никуда не ходит, и даже по телефону почти совсем не разговаривает. Мама говорит, что дедушка пострадал за мир. А я не понимаю, как это можно - пострадать за мир. Ведь мир - это мир. А мир главнее всего - так нас в школе учили. Войну я часто смотрю по телику, очень бывает интересно! А что это такое - война, нам тоже объяснили в школе. Это когда много-много солдат, и они стреляют, страдают и умирают. Страдать - это когда больно. А дедушке не больно, он здоровый и сильный, хотя и старый. Просто он на кого-то обижен. Так что я не думаю, что он пострадал за мир. В классе мы часто играем в войну на переменках. Иногда я на стороне красных, а иногда - белых, и тогда красный - Пашка. Мы хоть и друзья, а всегда воюем друг против друга. Но у нас никто не страдает, потому что мы никого не убиваем, как в телике.
Вчера я спросил дедушку: "Как это можно пострадать за мир?". Дедушка долго не отвечал, а потом сказал: "Никак". Так я и думал, что мама что-то напутала. Правда, она у меня очень умная, добрая и красивая, и ее надо слушаться, но иногда она что-то путает. Папа часто повторяет, что женщины похожи на детей и склонны к ошибкам. Этого я не понимаю. Мы, дети, никогда не ошибаемся. А женщины ошибаются. Даже такие, как мама. Ошибаться, - это говорить не то, что думаешь. Вчера мама нашей соседке тете Глаше говорила, что ей давно хочется съездить в Грузию, а ведь неправду говорила! На самом деле ничего ей кроме кроме Москвы не нужно, но... А я всегда говорю то, что думаю. И если совру, то чуть-чуть, так чтобы никто не заметил.
Вчера вечером я и дедушка вместе разглядывали альбом со старыми фотографиями. Альбом у него пухлый и пыльный, раньше дедушка мне его не показывал, он и маме с папой редко его показывал, и сам не любил его смотреть. Все повторял: "Тени прошлого должны спать спокойно". Он мне объяснил, что тени прошлого, - это люди которых уже нет в живых. А вот вчера вечером дедушка был очень грустным, все вздыхал и твердил, что он уже стар. Потом открыл сундучок, который всегда заперт на ключ, иначе я и сам бы давно туда залез, вытащил из него альбом, посадил меня на колени, и мы давай смотреть фотографии - страница за страницей. На первых страницах были приклеены фотки какого-то мальчишки, и дедушка сказал, что это он в моем возрасте. Неужели я, когда вырасту, стану таким же седым, как дедушка? Наверно стану. Раз деда так вырос, значит и мне придется расти, чтоб не УДАРИТЬ ЛИЦОМ В ГРЯЗЬ и тоже стать очень большим человеком. Дедушка научил меня, что ПАДАТЬ ЛИЦОМ В ГРЯЗЬ - стыдоба, но так говорят в ПЕРЕНОСНОМ смысле. На самом деле это означает - не справиться с уроком.
В альбоме много-много разных фотографий. Дедушка на них такой молодой и веселый. А сколько у него орденов! Я все наизусть знаю! Три ордена Ленина, орден Дружбы Народов, орден Октябрьской Революции, и еще медаль - За Доблестный Труд. А самый главный орден - Золотая Звезда Героя! На фотографиях дедушка то стоит на трибуне, смеется и махает рукой, то ему пожимает руку какой-то другой очень большой дядя, то он среди больших генералов, то что-то пишет на бумаге. А на одной фотке он стоит на палубе большого белого корабля и улыбается. Эти странички мы пролистали быстро. Но две старые фотографии дедушка рассматривал очень долго. На одной была изображена очень красивая тетя, страшно похожая на принцессу из мультика "Спящая красавица", который показывали в субботу, а дедушка прищурившись любовался этой тетей, и в то же время как бы мечтал о чем-то, а потом я заметил, что на фотографию капнула слеза, и дедушка сказал, что ему в глаз попала пыль, но только я понял, что никакая это не пыль - дедушка просто плакал, и я не знал что и подумать, потому что дедушка у нас сильный и никогда не плачет. Я ничего не сказал и даже не спросил про ту тетю, но, конечно, догадался, что это не бабка, потому что в этом альбоме молодую бабушку мы видели еще раньше. А на другой был ИЗОБРАЖЕН какой-то молодой серьезный дядя немного похожий на папу, но не папа. Дед сказал мне, что я уже взрослый и должен понимать, что такое смерть, и еще сказал, что на фото СНЯТ его старый друг, который умер оттого, что быстро ехал на машине и попал в аварию, его звали дядя Антон и они вместе учились в школе. Как я и Пашка. Дедушка не знает, что я поколотил Пашку за то, что он смеялся, и думает, что мы дружим так же, как и до того как деда СНЯЛИ.
Но потом пришла бабушка и сказала, что пора укладывать чемоданы и надо проверить не забывает ли дедушка чего-нибудь важного. Тогда дедушка спустил меня с коленок и пошел за бабушкой, а альбом так и остался лежать на столе. И я влез на стул и опять нашел дедушкину принцессу. Она была очень-очень красивая, так что я влюбился в нее почти так же сильно как в Олю Нестерову, и мне стало жалко принцессу оттого, что она, наверно, поседела как дедушка, а может даже умерла, как дядя Антон о котором я не знал, но потом я подумал и решил, что такая красивая принцесса не могла постареть и умереть, и она, наверно, заснула так же, как Девочка из мультика и ждет принца, который разбудит ее поцелуем, и хотя я очень не люблю целоваться, но мне так захотелось быть принцем, что я ее поцеловал прямо на фотке. И мне даже чаю расхотелось выпить перед тем, как мама отправит меня спать.
Потом я оставил альбом на столе и выбежал из комнаты, а дедушка поднял меня на руки, хотя меня уже трудно поднимать, потому что я тяжелый, и сказал папе, что первым делом надо позаботиться о том, чтобы меня научили грузинскому языку. Я очень обрадовался, потому что, судите сами, если я и на самом деле грузин, то мне стыдно не знать грузинского языка. Я ведь уже взрослый и понимаю, что если человека так и не научить родному языку, то он обязательно УДАРИТ ЛИЦОМ В ГРЯЗЬ.
А потом мама повела меня пить чай на кухню, а бабушка с дедушкой уже легли спать, и мы с мамой остались на кухне одни. И мама налила мне на блюдечко горячего чаю и стала на него дуть, чтоб он поскорее остыл, а сама тоже заплакала и сказала, что у нас все было бы в порядке, если бы дедушка вел себя как все нормальные люди, не витал в облаках и немножко подумал бы и о своей семье. И тогда не пришлось бы уезжать из Москвы, к которой мы все очень привыкли, и ОКУНАТЬ меня в ЧУЖУЮ СРЕДУ. И мне тоже стало очень грустно, потому что я буду скучать и по Пашке, и по Юрке, и по Ванюше, и, конечно, по Оле, и даже по Варваре Николаевне, хотя я на нее и в обиде за то, что позавчера она дала мне замечание за то, что у меня все пальцы в чернилах, а раньше у меня тоже бывали пальцы в чернилах, но она никаких замечаний мне не делала, и даже хвалила за то, что я усердно занимаюсь на уроке. И мне сразу стало ясно, что без друзей жить плохо, и что маме тоже будет очень трудно без своих друзей, и она даже грузинскому не сможет выучиться, потому что, во-первых, она у меня москвичка, а, во-вторых, уже давно не ходит в школу. Но мама сказала что реветь нечего, потому что другого выхода у нас все равно нет, и вытерла слезы фартуком. И еще она сказала, что если войны не случится, то настанет время, когда люди будут благодарны дедушке за то, что он для них сделал. А я не удержался и спросил маму, кому нужна эта война, хотя, конечно и само собой, война, наверно, очень веселая штука, если на ней не страдать. Я вот, например, тоже играю в войну на переменках, хотя, конечно и само собой, уроки иногда тоже полезно учить, иначе, как говорит дедушка, останешься неучем. А Варвара Николаевна все-таки дура.
Мама поругала меня за то, что я назвал Варвару Николаевну дурой и сказала, что если бы мы завтра не уезжали, то поставила бы меня в угол. Ну это она просто так грозится. Я уже большой и ставить меня в угол нельзя, так папа говорил. Но потом она сразу забыла про угол и сказала, что война не нужна никому на свете кроме сумасшедших, и я понял, что настоящей войны никогда не будет, потому что все сумасшедшие сидят в сумасшедших домах. Я знаю, что такое сумасшедший дом. Это такой большой белый дом с решетками. Однажды когда дядя Леня катал меня по дороге, мы проезжали мимо такого дома и дядя Леня сказал мне: "Вон видишь - сумасшедший дом". Я попросил его ехать помедленней, и дядя Леня поехал очень медленно, а я высунулся из окошка и увидел за оградой двух сумасшедших в белых халатах. И я махал им рукой, потому что мне стало очень жалко их за то, что они сидят за оградой, они ведь тоже люди и им, наверно, тоже хочется на волю. И они помахали мне в ответ. А когда мы уехали, я сказал дяде Лене, что их жалко, потому что даже животным, которые сидят в клетках, хочется наружу, а сумасшедшие, как-никак, люди. Но дядя Леня объяснил мне, что сумасшедший дом - это лечебница, где сумасшедших лечат, и как только вылечат, то обязательно распускают по домам. И я совсем успокоился и даже решил, что когда подрасту, то возьму да и сойду с ума, просто так - интереса ради, а потом возьму да и вылечусь.
А когда мы с мамой напились чаю, меня сразу отправили спать, потому что утром всем нам рано вставать. Мама подхватила меня и быстро-быстро повела в спальню, так что я и заикнуться не успел о том, что еще рано и я хочу посмотреть по телику сказку про слоненка Томми и тигрицу Бетти. Но раз так, я смолчал, потому что я уже взрослый и понимаю, что капризничать стыдно. Ведь и дедушка, и бабушка, и мама, и папа очень устали сегодня, оттого что укладывались. И я смирно лег в кровать, и когда потушили свет, долго разбирался, хочу я все-таки ехать в Грузию, или не очень, и в конце концов решил, что должен ехать, потому что Грузия - это моя родина, а Варвара Николаевна учила нас, что выше родины нет ничего на свете. А потом я приглашу к нам, в Тбилиси, весь класс, и Пашку тоже, и все будет как надо. А сейчас мне пора спать, потому что если я хорошенько высплюсь, то завтра мама не будет такая печальная, а папа такой сердитый, бабушка будет ласкаться, а дедушка будет такой же веселый как тогда, когда он работал в Кремле, и его возила туда и обратно большая черная машина дяди Лени.
X X X
Возвратившись с похорон домой Старуха, настолько быстро насколько позволяли ей годы и телосложение, скользнула в свою комнатку и плотно прикрыв за собой дверь, облегченно вздохнула. Зять мирно посапывал в глубоком кресле, а дочка затеяла постирушку, так что ее возвращение прошло незамеченным, что было как нельзя более кстати. Но облегчение вскоре сменилось отчаянием. Она, как и была в плаще, рухнула на постель. Ноги больше не держали ее. И, кроме того, она больше не хотела сдерживать слезы. Комок в горле все рос и рос, но плакать на улице было неудобно, и только сейчас она могла выплакаться вволю.
Она была стара, безнадежно стара, и ничего не могла поделать с этим. До сих пор ей казалось, что она давно примирилась с неизбежной участью, но сегодня, на похоронах, она поняла, что примирение невозможно. Она чувствовала себя, несмотря на старость, точно так же, как и в те бесконечно далекие времена, - времена, когда ее муж был еще жив-здоров, а человек, тело которого сегодня предали кладбищенской земле, считался чуть ли не всесильным. Она чувствовала себя, как в те еще более далекие времена, когда и вовсе не была знакома со своим будущим мужем, любила совсем-совсем другого, а человек, тело которого сегодня предали земле, был всего лишь несчастным влюбленным, забрасывавшим ее, тоненькую и стройную, печальными любовными посланиями. Ну пусть не забрасывал, пусть она получила от него всего два письма, семь и девять, но ведь эти шестнадцать пожелтевших листов - реальность? Они ведь правда были? Раньше, в счастливом далеко, когда смерть казалась несбыточной сказкой, она часто перечитывала эти письма, иногда не очень внимательно вчитываясь в текст, с оттенком легкого превосходства над ее корреспондентом, иногда же, наоборот, - с пристрастием. Некоторые строчки она заучила (или запомнила) наизусть, так, на всякий случай, может надеялась когда-нибудь поспорить с безнадежно в нее влюбленным, а может и не потому, может эти строчки просто вторглись в ее память без спросу. Как-то раз, когда у них много лет назад действительно приключилось нечто вроде спора, они ей чуток пригодились, - и все. Но все последующие годы ее по пятам преследует эта несбыточная сказка о смерти. Вначале она, как бы желая еще раз подчеркнуть свою неисправимо гордую сущность, сгладила неявно-треугольные отношения в прямую линию, а затем, не удовлетворившись содеянным, сократила прямую до размеров точки. И она осталась одна, совсем одна наедине с памятью о ее несчастном муже и с вылинявшими строчками о горячем неразделенном чувстве, которые сейчас не хочется ни перечитывать, ни вспоминать. Ибо когда ею все-таки овладевает желание перечитать эти письма с того света, она подходит к зеркалу, вглядывается в свое морщинистое, почти изможденное лицо, и желание окунуться в прошлое сразу исчезает, улетучивается в небытие. О, она слишком хорошо понимает, что прожить жизнь заново никому не дано. Никому, и даже ей, когда-то такой тоненькой и стройной.