Летний сезон в Цхнети, этой резиденции имущих и правящих тбилисцев, еще не начинался. Сейчас здесь было тихо, прохладно и малолюдно. Тем лучше. То, чего не может или не хочет сделать Антон, обязан сделать я, - в противном случае чистая изначально идея окажется безнадежно испачканной. Я не смею использовать даже копейку из этих денег, не могу, не имею права "оставить их в живых". Я не зря помянул в том разговоре имя давно почившего императора Веспасиана. Я пройду свой путь до конца, даже если никто и никогда не узнает об этом.
Машина уже поднялась довольно высоко по петлявшему вверх шоссе-серпантину. Горная прохлада проникла в салон автомобиля, запахло зеленью и лесом. Попутчицы, найдя общий язык, тараторили как трещотки, а я, то и дело высовывая лицо в открытое окно, любовался проскальзывавшей мимо природой. Ветер путал мне волосы, на душе было легко и свободно. Я чувствовал себя благородным и сильным. Родной любимый город простирался подо мной: его дома, улицы, скверы, люди, страсти - все лежало у моих ног. И чем выше и выше, карабкаясь вверх по шоссе мимо пожухлой придорожной травки, поднималась машина, тем мельче и мельче становился город. Дома величиной в спичечную коробку, миниатюрные автомобильчики муравьями бегающие по улочкам, а людей и вовсе не разглядишь иначе как в подзорную трубу. Законы перспективы как законы жизни, людям так безразлично то, что вдали от них, подумалось мне. Что ж, все это позади, а впереди меня ожидает заранее припрятанная в укромном местечке канистра с бензином. Потому-то и решил я забраться сюда, в Цхнетскую глушь, что в городе с его гамом, взаимным подсматриванием и непредсказуемыми случайностями, нелегко было подыскать уголок подходящий для сожжения столь большого количества хрустящих банкнот. Зато в Цхнети мне все было знакомо, и я знал места, где можно устроить небольшой костер оставаясь незамеченным. Кроме всего прочего, ко мне возвращалось утраченное душевное спокойствие; ведь через некоторое время вещественное доказательство совершенного мною в полном здравии и рассудке уголовного преступления перестанет существовать.
О, я хорошо знал, что Большинство безоговорочно осудило бы меня. Большинство признало бы меня либо дураком, либо сумасшедшим, либо преступником, либо тем, другим и третьим одновременно. И мнение Большинства оказалось бы решающим. То, что я похитил большую сумму денег, походя наказав мошенника за мошенничество, многие сумели бы и понять и простить; нашлись бы и такие, кто искренне позавидовали бы мне - еще бы, отхватить такой кусок безнаказанно! - но сожжение их мне бы никто не простил. Со мной перестали бы здороваться, и, возможно, посадили бы в сумасшедший дом или тюрьму. Я стал бы изгоем, прокаженным. Большинство умеет изолировывать, опутывать, наказывать. Но какое отношение имеет Истина к Большинству? А для меня Истина, как я ее в то время понимал, значила больше, чем общественная репутация.
Перед моими глазами маячила широкая спина неразговорчивого водителя, и мне вдруг показалось, что машиной управляет не пожилой человек в замызганной кепчонке и потертой кожаной тужурке, а всесильный император Веспасиан.
X X X
Тем давним февральским днем, когда Антон и я, чертыхаясь и перепрыгивая через снежные лужи, в очередной раз возвращались из университета домой, посреди тянущегося вдоль жилых корпусов двора нас настиг трубный глас, доносившийся откуда-то с верхних этажей. Мы, разумеется, задрали головы вверх. Сам Хозяин, с которым, надо сказать, нас уже связывало шапочное знакомство, высунувшись из окна почти по пояс, отчаянно махал нам рукой и орал: "Ребята, ай-да ко мне! Шкафчик перетащить надо, подсобите-ка соседу, не сочтите за лишний труд". Переглянувшись мы вразвалочку, нехотя, свернули к его подъезду. Радости было, откровенно говоря, маловато, но спешить нам было некуда, да и просьба была пустяковой и исходила, что ни говори, от человека чуть-ли не годившегося нам в отцы.
Лифт мягко поднял нас на четвертый этаж, мы выбрались на широкую лестничную площадку, и только успел нажать я на искусно ввинченную в дубовую дверь пуговку звонка, как под его соловьиную трель перед нами отворились врата небольшого земного рая. О да, и раньше доводилось нам изредка гостить у разбогатевших удальцов, обуянных непомерной гордыней меблироваться под Генрихов и Людовиков, а после отпускать прозрачные шуточки на вечную тему "зарплата и расходы", но сумбурная роскошь открывшаяся ныне нашему взору превзошла все ожидания. Ибо роскошь - роскошью, но некая вычурность, безусловно, сразу бросалась в глаза. Заметно было, что квартира, порог которой мы только что переступили, принадлежит презревшему все каноны умеренности одинокому холостяку, в отчаянии взбившему дрожащей от неумеренных возлияний рукой ядовитую смесь из всяких там ампиров, жакобов и барроко (за этот список я, впрочем, не ручаюсь). Роскошь начиналась с прихожей, продолжалась в гостиной, достигала апогея в смежной с ней широченной зале, ну а что скрывалось в спальной комнате, - уж не знаю, право. Достаточно было и того, что мы увидели. Мы очутились в окружении как антикварных, так и ультраимпортных столиков, кресел и шкафчиков; на стульях, на подоконниках, на рояле, на кривом, стилизованном под турецкий ятаган низеньком табурете и даже на паркете, одним словом, всюду, валялись (именно валялись) разбросанные одной и той же дрожащей и небрежной рукой предметы как и обихода, так и далеко не первой необходимости: парочка помятых костюмов, несколько пар дорогой обуви, кожаная куртка, многочисленные солнечные очки и всевозможных фасонов шляпы - от ушанок и кепок и до громадного мексиканского сомбреро; широкоэкранный телевизор марки "Сони" и несколько транзисторов явно западного происхождения придавали квартире несколько фантасмагорический оттенок. В холле куда мы были Хозяином любезно препровождены, к одному углу приткнулась музыкальная стереоустановка фирмы "Филлипс", а к другому - диковинная заморская штучка под названием видеомагнитофон, которую мы видели впервые в жизни. Но это было далеко не все. С потолков свисали выполненные в хрустале и бронзе люстры, пол был устлан мягкими цветными коврами о национальном происхождении коих я, в силу моей недостаточной осведомленности, мог только гадать; на стенах в обрамлении позолоченных рам висели подлинники - а может и подделки, кто его знает - известных и неизвестных мне знаменитых художников: на из полотнах лесные пейзажи соседствовали с городскими видами, а наивные кормящие мадонны - с удалыми горцами в живописных шапочках. Впечатление было такое, будто посетители - в нашем лице - попали в музей, где не чураются подторговывать и дефицитными промтоварами исключительно импортного производства.
Не обращая особого внимания на разинутые рты своих юных гостей и сочтя, видимо, что нескольких минут вполне достаточно для того, чтобы освоиться с необычной обстановкой, Хозяин несколько фамильярно полуобнял нас за плечи и легонько подтолкнул к высокому и массивному секретеру с белым мраморным верхом. Сразу же выяснилось, что по хозяйской воле нам предстояло не мешкая передвинуть его из залы на заранее определенное место в гостиной. Нам действительно довольно скоро удалось приподнять тяжелый секретер и подтащить его к месту назначения, причем Хозяин, делая вид будто помогает нам, придерживал ношу снизу пальцами правой руки, да извиняющейся скороговоркой приговаривал, что, мол, хотя ему и совершенно безразлично куда этот комод поставить, но, дескать, присосалась к нему пиявкой одна знакомая, переставь да переставь, не смотрится, мол, шкафчик у этой стены. "Эх, ребята, почем вам знать, что такое женская блажь, - со смаком заявил наш капиталист. - Поживете с мое, поймете, что с бабой надо обращаться как с ребенком, ни больше и ни меньше". И дернуло же тогда раскрасневшегося от натуги Антона забыть о правилах вежливости и сболтнуть, что не очень-то, видать, большой специалист хозяюшка наш в области дамских капризов, ибо слухов всяких о его шалавах ходит столько, скоько на шахский гарем хватило бы, но что толку, коли шалав этих никто в наших дворах и в глаза не видел. И уж не побаивается ли Хозяин, что красных девиц у него отобьют молодцы помоложе? Антон, конечно же, хватил лишку. Шуточка у него получилась пошлая, притом нагловатая, и мне сразу стало ясно, что моего дружка просто распирает от раздражения. Я понимал, несладко таскать мебель явному паразиту и подпольному воротиле, который в довершении ко всему еще и не стыдится расписывать свои несуществующие успехи на дамском фронте, но зачем же так грубо?
Столь неожиданная атака безусого юнца застигла Хозяина, что называется, врасплох. Вместо того, чтобы решительно осадить наглеца, воротила принялся жалко юлить, утверждая, что женщин водит он к себе незаметно, дабы не замарать их доброе имя, благо среди них попадаются не только свободные дамы, но и невесты, а то и законные жены уважаемых в обществе мужей. Коль скоро совместными стараниями секретер успел занять облюбованное неизвестной подружкой Хозяина место в гостиной, и, тем самым, деловая повестка нашего визита оказалась исчерпаной, нам пора было смываться. Но выяснилось, что уязвленный Хозяин вовсе не собирается нас отпускать. Наоборот, вознамерившись продолжить беседу на интересующие его темы в более душевной обстановке, он как бы ненароком пригласил нас на кухню и почти силой заставил занять места за небольшим и относительно опрятным столиком. "У меня, ребята, нынче только холодные закуски, так что не обессудьте, - заявил он. - Вы славно поработали и я не хочу оставаться у вас в долгу". Человек слаб. Вначале мы не очень искренне отнекивались, но в конце концов дали себя уговорить, не желая, в частности, показаться слишком уж невежливыми.
Мигом исчезли со стола какие-то непонятные бумажки - по-моему, наряду с газетами среди них были и просроченные лотерейные билетики - и Хозяин предстал перед нами во всей широте своей небезгрешной души. На старенькую клеенку он выставил яства, лакомится коими нам приходилось лишь изредка. Баночка черной икры и баночка красной - ешь не хочу, толсто нарезанная вареная осетрина, крабы, сочнейшие маслины, нежирная ветчина, здоровый кусман алванской гуды - острого овечьего сыра, пакетики иноземной горчицы, о хлебе и масле и упоминать не стоит. Рядом со столом, на полу, стоял ящик с чешским пивом. Венчала эту гастрономическую стратегию пузатая бутыль французского коньяка, окруженная серебрянными рюмочками и высокими, слепленными "под глину" пивными кружками. Мы и в самом деле были потрясены, не верилось, что все это - ради нас.
Завершив нехитрую сервировку Хозяин вскрыл пару бутылок "Пльзеньского", свинтил пробочку с коньячной бутыли, наполнил ароматным напитком рюмки и, приподняв свою, торжественно произнес тост за встречу и здоровье присутствующих. За это мы выпили залпом и, естественно, поморщились. Пить "Наполеон" таким образом, конечно, дикость, но в такую слякоть и холод как-то не очень хотелось восторгаться букетом и, кроме того, тост - это тост. Но не успели мы закусить, как Хозяин без малейшей передышки наполнил рюмки заново и неожиданно провозгласил новый и, как он заявил, внеочередной, тост за будущую свою супругу. Как видно, нанесенный ему Антоном в пылу раздражения молодецкий укол не прошел бесследно и мужская честь Хозяина требовала удовлетворения. Но наши молодые желудки требовали ее не меньше хозяйской чести, и речь свою он вынужден был толкать под весьма энергичные движения наших рук и челюстей, да и мало кто на нашем месте совладал бы с искушением набить чрево поскорее да поплотнее, хотя слушали мы его, следует признать, с неослабным вниманием. Раззадоренный коньячным нектаром Хозяин поведал нам, что хотя жизнь и вынудила его разочароваться во многих женщинах, но, тем не менее, он не потерял еще надежды подыскать себе подходящую благоверную, притом такую, которая последует за ним не ради денег или бриллиантовых безделиц, а исключительно по любви. Он не спешит, так как в жизни всякое может случиться и ему не хотелось бы оставлять необеспеченными тылы. Правда, он также не лишен некоторых недостатков, например, выпимши иногда буянит, ибо какой истинный мужчина безгрешен, но полюбившую его женщину, он, конечно, озолотит, хотя и неверности прощать никому не намерен. Да разве он не мог жениться раньше! Мог, и не раз. Даже больше, разоткровенничался наш тамада, с некоторыми кандидатками в невесты - о чем те не могли догадываться, - он в постели такие номера и фортели выделывал, что о женитьбе потом, по его понятиям, и речи быть не могло, хотя те, исполняя все его желания и сумасбродства, может статься и лелеяли какие-то надежды, черт этих сучек разберет! Но и с такими он не скупился. Каждая хоть что-то, да от него приятное помнит. Кому - браслет, кому - кулон, кому - камушек на добрую память, без этого и мечтать нечего о том, чтобы завладеть уважающей себя дамой, а не какой-нибудь пятирублевой девкой, - тут он сделал безуспешную попытку сплюнуть на пол. Что ж, разочарований у него было немало, но надежды он не теряет. Потому и предлагает тост за девушку своей мечты и желает своим юным друзьям таких же подруг жизни, как и себе - непорочных, домовитых и знающих свое место.
Разделавшись с этим тостом и отправив вслед за глотком коньяка в широкую пасть здоровенный кусок ветчины (мы послушно последовали его примеру), он немедленно вновь наполнил опустевшие рюмки, подбавил пива в кружки и, без особых предисловий, приступил к следующему тосту.
Выпьем за ваши грядущие великие успехи, золотые мои, говорил он распаляясь все больше и больше, именно за ваши, потому как за мои уже море вина испито, да и надежд моих родителей, царствие им небесное, я, если честно, не обманул. Знаю, что не обманул, так как завистников у меня по жизни, нутром чую, вдоволь, а это, дорогие мои, самый верный признак успеха. Ну да, кишка у них тонка, у сопляков этих. Я свое дело сделал, и сейчас мы, мое поколение, жирует у власти, но будущее, конечно же, за такими как вы. Очередь теперь за вами, лично вами, потому как вы молодцы, я же вижу, да и говорю о вас всегда только хорошее - соседи не дадут соврать. Котелки у вас варят здорово, язык подвешен что надо, руки-ноги на месте - я б и сам не постеснялся таких сыновей (тут я не смог сдержать кривой ухмылки, которая, кажется, не была замечена). Одно только вам скажу как на духу. Раз уж взялись за треклятущие ваши книжки, то так за них держитесь, чтоб искры из глаз и мозги пуще щек распухали. Обязательно в академики должны выйти, или, на худой конец, в профессора, иначе в жизни вам настанет каюк. А разленитесь, как многие и до вас разленились, - ничего у вас не получится и будете влачить жалкое существование с девяти до шести и от зарплаты до зарплаты. И смотрите у меня: одних только способностей ума для того, чтобы выбится в люди, то есть для продвижения вперед и наверх - а это одно и то же - совершенно недостаточно. Раз уж вы сделали ставку на знания, то этих знаний у вас должно быть больше, чем у других, иначе пропадете в жизни точно так, как многие и до вас пропадали. Вы с меня пример не берите, не надо, у меня другая ставка. Вот я, хоть и получил когда-то диплом - все честь честью, номер, печать, подпись, бумага гербовая, - но на самом деле человек неученый. Вы, конечно, спросите, друзья мои, зачем он мне понадобился? А для начала! В самом начале пути пригодился, и только, а сейчас-то он мне и не нужен совсем. Свою взятку я уже взял. За пояс любого ученого заткну и своей судьбой очень даже доволен. Все у меня есть, чего только душа пожелает. И денег у меня вдоволь, и недвижимости, и власти. Да, именно власти, потому что великая, вселенская власть мне не нужна, я не больно честолюбив, задницы пускай другие лижут. Мне с Китаем и Америкой соглашений заключать незачем, мои соглашения поскромнее будут, но хлеб с маслом и икрой они мне завсегда обеспечат (он подзакусил осетринкой и жестом призвал нас налечь на деликатесы, последнее, впрочем, было излишне). Вон там, в кабинете, сейф стоит, старый и верный дружок мой, много знает да молчать умеет, сейфуленька мой, крепость моя, эта, как ее, цитадель. К чему это я вам объясняю? Не то, чтобы вы с меня пример брали, для того особые таланты требуются, но глядите - не обманитесь, не будьте наивными дурачками, жизнь жестокая штука, катком припечатает - и не заметит. Я к вам хорошо отношусь, потому и говорю все это. Деньги - главное в жизни. Деньги - это спокойствие, достаток, здоровье, курорты, бабы, вкусная пища, удобный транспорт, обеспеченная и долгая старость, одним словом, деньги - это праздник жизни, а не бесцветное прозябание. Поэтому хорошенько учитесь в вашем университете и в академики пробивайтесь, иначе все время вам о копейке думать, и ради ее, медной, без продыха промышлять, между автобусом и такси выбирать и выбор на автобусе останавливать, и ни машины вам не видать классной, ни квартиры просторной, а у других будут, да еще и жена будет пилить и пропесочивать каждый божий день. Жены, они богатых любят, так-то! И в партию вступайте как можно скорее, у нас иначе нельзя. Не вступи я в нее вовремя, ничего бы у меня не вышло. Отец-то мой ничего путного в наследство мне кроме сметки деревенской да квартиры той не оставил. Время было такое, бедное, вот и подался он в город на заработки, да и женился там. Таких как мы тогда здесь великое множество было, мать, вечное ей спасибо и вечная память, меня и сестрицу мою с превеликим трудом на ноги поставила, старик-то в конце совсем плохой стал... В общем, навидался я в детстве голодухи, вспоминать тошно, но зато читать-писать научился, а в один прекрасный день хвать меня по башке - баста, чем я хуже других? Сметливость-то деревенская при мне была, куда городским до нас, я и сам быстро разобрался что к чему... Ну а с партией-то социальное происхождение как раз помогло. Вам, интеллигентикам, в нее вступить, кстати, потруднее будет. Одно зарубите себе на носу: думайте что хотите, как хотите и о чем хотите, дела свои потихоньку как вам надо, так и устраивайте, но на людях вы должны выглядеть первыми коммунистами. Деньги в жизни главное, но бывает иногда - по опыту знаю - что партбилет дороже денег. Сами понимайте, если анкета не в порядке, то рассчитывать не на что, к хорошей кормушке вас никто не подпустит, так уж устроено в нашей стране, черт бы ее побрал! Так здесь заведено, и никому и ничему не дано это изменить. Но вы молодняк, и с анкетами у вас наверняка пока чистенько. Таким как вы интеллигентикам дорога в партию вовсе не заказана, не так уж это и сложно. Главное, соблюдайте правила уличного движения, ищите подходы к нужным людям и по-дурацкому не спешите, вперед и поперек батьки не забегайте. Помните: что у вас в башке после семинаров по марксизму и истпарту осталось - никого не интересует; война во Вьетнаме или там переворот в Греции - не ваша забота. И без вас справятся, то этих топят в крови, то тех. Будете такие вещи близко к сердцу принимать, дела ваши - пиши пропало. Нужным людям это не понравится, потому как тогда вами, выходит, управлять трудно, вы и сами управлять хотите, и кому вы такие нужны? Чувство несправедливости, если эта самая несправедливость вас самих или ваших близких не коснется, самая вредная вещь на свете. А ежели желаете с нужными людьми общий язык сыскать, так извольте подхлопывать им на собраниях, да погромче, да так чтобы слышно было. Но не только. Пролазьте для начала на какой-нибудь ма-а-люсенький постик в комсомоле или там в профсоюзе, это любому из вас по плечу, парадов майских и ноябрьских не чурайтесь, строиотрядов тоже - пригодится это, и не скупитесь, не жадничайте, дарите, дарите что и сколько сможете тем, кто способен что-то дельное для вас сделать. Одаривайте их ценными подарками на дни рождения, на именины, на Новый Год и на Старый тоже. Предлагайте посмелее, не бойтесь - кто-нибудь да возьмет, клюнет. Приручите такого к себе, ну а потом просите, просите у него без страха, даже требуйте, такой поймет. Небольшая протекция и партбилет с хлебным местечком у вас в кармане. И без всякой очереди...
Когда часа через полтора мы, покачиваясь от выпитого, оставили Хозяина в задумчивом одиночестве и очутились наконец на свежем воздухе, я не выдержал и сказал:
- Значит, выходит, все мы круглые болваны, а этот хлыщ получает, да и всегда будет получать от жизни все, что ему заблагорассудится, так что ли? Он, значит, истинный Хозяин, а нам и сейчас на него ишачить, и всю жизнь на таких как он спину гнуть? И боятся ему нечего, так? Малого стоило бы как следует проучить!
- И проучим! - с хмельным восторгом согласился Антон.
- Я не шучу!
- Я тем более!
И мы крепко пожали друг другу руки.
X X X
Пригласившего ее в кино молодого человека Девочка знала давно и плохо. Одно из тех случайных, "тусовочных" знакомств, о которых никогда не знаешь, с чего они начались. Да и потом, встречаясь на улице, они вежливо улыбались друг другу, произносили пару необязательных фраз и расходились в разные стороны. Впрочем, как-то раз они пошли в одну сторону и молодой человек даже проводил ее до дому. В общем, она никак к нему не относилась, ни хорошо, ни плохо; он фигурировал среди ее знакомых "третьего эшелона" и она вспоминала об его существовании лишь в минуты их редких встреч. Краткие беседы между ними бывали, как всегда в подобных случаях, доброжелательными и поверхностными. Но то было в далеком родном городе, ну а здесь, в иноязычной морозной столице, она искренне обрадовалась негаданному звонку полузабытого соотечественника. Ведь телефонный провод и был той пуповиной, что связывала ее с отечеством, каждый такой телефонный разговор напоминал Девочке о том, что там, в теплых и дорогих сердцу краях о ней еще не позабыли. Соотечественник объяснил ей, что номер телефона узнал случайно, от их общей знакомой, и вот, решил позвонить, разузнать как она себя там, на чужбине, чувствует. Они немного покалякали о том о сем, а потом молодой человек неожиданно пригласил ее в кино. Он сказал, что столичная его командировка подошла к концу, а назавтра он улетает домой, в теплые края, и хотел бы вечерком отдохнуть культурно - можно сходить в кино, билеты он, на всякий случай, уже взял. Именно так он к ней и обратился: "Можно сходить в кино". Правду сказать, она соблазнилась фильмом. В московских кинотеатрах был аншлаг, картина была, судя по многочисленным письменным и устным отзывам, умопомрачительная, Федерико Феллини, киномир охал и ахал, восхищались стар и млад, масса новых впечатлений. Одним словом, фильм стоило посмотреть, да она и раньше с удовольствием на него пошла бы, но ее всегда отпугивала длинная очередь за билетами. Итак, она с радостью приняла его приглашение. Они договорились встретиться возле входа в кинотеатр за четверть часа до начала сеанса. Молодой человек пошел по своим делам, а через часок она, наскоро надушившись, надела дубленку и выскочила на мороз. Весь день было солнечно, но сумерки начали уже сгущаться над огромным городом, повалил снежок, морозец весело щипал щеки, в свежем зимнем воздухе веяло сладостным ожиданием, а спустя минуту-другую рядом замаячил зеленый огонек свободного такси. Она отчаянно замахала рукой и, устремившись к притормозившей у кромки тротуара желтой в шашечках "Волге", ступила таки сапожком в обманчиво примерзший к асфальту сугробик. Еле удержавшись на ногах, она подбежала таки к машине, открыла дверцу, устроилась на заднем сиденье поудобнее и, переведя дух, вежливо обратилась к водителю: "К кинотеатру "Мир", пожалуйста". Мотор надрывно заурчал и такси рванулось с места, увозя Девочку в будущее.
X X X
Я развеял иссушенной веткой золу, которая так еще недавно была сказочной грудой бумажных денег. Все было кончено. Страница была зачитана до дыр, до последней строки, и перечитывать ее заново уже не имело смысла. Оставалось лишь перевернуть ее, ибо целлюлозный эквивалент малюсенькой частички общечеловеческого труда прекратил свое бесславное существование.
На душе по прежнему было муторно. Ну вот и все, подумал я, почему же у меня такое неважное настроение, будто ничего и не произошло? Чего же я ожидал? Фанфар? Нет, я знал, что фанфар не будет. Знал, что вокруг ничего не изменится. Знал, что веду себя как террорист, а меня учили и учили правильно, что терроризм ни к чему доброму привести не может, в худшем случае он ведет к бесцельному кровопролитию, в лучшем - к ошибкам. Но к чему обманывать себя, при чем тут терроризм? Я сводил личные счеты и пропади пропадом вся политическая философия! Я просто не мог терпеть его циничное вяканье, его вечно улыбающуюся животную рожу, я не мог больше терпеть эту амебу с кошельком вместо мозга. Я просто хотел попортить нервы этому торгашу, пусть хоть раз прочувствует на собственной шкуре, что такое потеря. Я не в силах расстрелять его или хотя бы посадить в тюрьму, я не могу даже добиться его исключения из партии, для всего этого требуются хоть какие-то доказательства, а я знаю, знаю с его рассказов же, как эта скотина расправляется с доказательствами. Единственное, чего я добился бы легальной борьбой, так это репутации интригана, и это с молодых лет! По сути дела у меня не было выбора. Уже не было. Но даже сейчас я неудовлетворен. Вот если бы я мог теперь, сию минуту, бросить ему в лицо горсточку этого пепла и сказать: смотри, негодяй, во что я превратил наворованное тобой, и если бы вокруг стояли люди, много честных людей, и если бы они - при мне же - стали выносить из его квартиры все его добро, все эти картины, ковры, секретеры и импортные телевизоры, складывать их во дворе и выводить рядом на асфальте белой маслянной краской заветные слова: "осторожно, краденное", "смотрите все", "вор живет на четвертом этаже", и так далее, и тому подобное, вплоть даже до явных маразмов, вот тогда я был бы более счастлив. Но все равно я не был бы удовлетворен полностью, ибо таких как он слишком много, и у них есть покровители, которые куда хуже и куда опасней.
От пережитого напряжения и всех тех заплетающихся, бессвязных мыслей, что гнездились в моем мозгу, у меня пересохло во рту. Я ощутил себя букашкой, комариком, в унынии и бессильной злобе бьющемся о стекло опрокинутого на него стакана.
Живописный дачный поселок приоделся в вечерние покровы. Похолодало. Зябко передернув плечами я вскочил с заросшего мхом большущего камня и пнул тлеющий холмик ногой. Зола развеялась. Пора было возвращаться на шоссе и позаботиться о попутной машине. Я еще собирался успеть на именины моей подруги, веселье там было в самом разгаре. Жизнь продолжалась.
X X X
Там, наверху, ночь.
Его величество Сон незаметно просочился к горожанам сквозь надежно запертые на засовы двери, плотно закрытые ставни, оконные решетки, сквозь микроскопические трещинки в стенах. Повинуясь монаршей воле слипаются мало-помалу веки у злых и добрых, трусливых и смелых, уродов и красавцев, бунтарей и охранителей. Она, грозная воля эта, отменяет законы дня ушедшего и оплодотворяет потаенные надежды спящих цветными фантазиями рассвета. Всем пришла пора видеть сны: взрослым и детям, профессорам университетов и следователям по особо важным делам, бедным студентам и богатым завмагам. Сомкнула веки, должно быть, моя бедная супруга; уснула, надо полагать, дочь; сладко посапывает мой маленький внучек, ворочается в постели зять. И только мне суждено бодрствовать вечно.
В сей поздний час в моем подземном пристанище властвует тишина. День отошел, и вместе с бодрым гулом автобусных дизелей и птичьим пением автомобильных клаксонов улетучился и живой шум топающего над головой простого пешего люда, лишь изредка прошмыгнет запоздалая машина по великолепному творению дорожной техники, зеркально гладкому шоссе "Пастораль". Вначале слышится слабый комариный писк, он становится все тревожнее, а когда воздух и земля наконец вздрагивают от пронзительного визга над головой, я как наяву, как лет десять или тридцать тому назад, представляю себе Лицо. Усталое лицо утомленного буднями человека за баранкой. Обычного живого человека средних лет. Не вполне трезвого, излишне молодящегося - хотя предательская седая проседь на виске и выдает возраст, - мужчину в расцвете сил с не до конца еще исчерпанными запасами природного оптимизма. Да, я отчетливо вижу его лицо, умные глаза, высокий лоб, кажется, когда-то давным-давно мы даже были знакомы. Сегодня он задержался на даче у старого приятеля, в узком кругу отмечалась годовщина свадьбы Хозяина, и он поддался, будучи за рулем, опрокинул в себя парочку рюмашек. Всего парочку, это ведь совсем немного. И заметно повеселел. Алкоголь развязал ему язык и он наговорил много лестного соседке по застолью - симпатичной блондинке бальзаковского возраста, и она тоже мило и оживленно с ним болтала. Когда-то он ходил у нее в воздыхателях, давно забытые времена, и в глубине души был убежден, что и сейчас нравится ей. Еще чуть-чуть и он предложил бы ей вернутся в город вместе, на его машине и там, в пути, может и решился бы на что-то, она-то наверняка не прочь развеять скрытую печаль и пустоту, но, как назло, гостеприимные хозяева именно ее-то и упросили переночевать на даче, вот и пришлось в одиночестве мчать вниз, к родимой мягкой постели. Жене он порядком опостылел, та и не проснется наверное, да и ему сейчас хочется только одного - забраться под покрывало и уснуть. Итак, мой не очень трезвый водитель летит домой на всех парах и я начинаю беспокоиться за него. Ему следует соблюдать предельную осторожность. Когда родной дом так близок, особенно обидно нарваться на блюстителей порядка, это может дорого ему обойтись. В лучшем случае такая встреча основательно облегчит его бумажник. Берут, и ныне берут, как и полвека назад! И внимательным надо быть, нельзя клевать носом. До самого рассвета с улиц города изгнаны правила уличного движения, да и лихачей за полвека не перевелось, и катастрофа может подстерегать потерявшего бдительность водителя у ближайшего перекрестка. Вот тогда будет уже не до шуток, и в холодной квартире прозвучит тревожная телефонная трель, и долго еще придется кому-то ждать в длинном коридоре печального приземистого здания, пока равнодушная рука все на свете повидавшего и ко всему привыкшего эксперта не выпишет крупным четким почерком: "прекращение жизнедеятельности наступило в результате черепной травмы и последующего кровоизлияния в мозг", и вскоре после того, как свидетельство о смерти скрепят канцелярской печатью, по моему соседству поселится еще один бестелесный дух.
Но вот автомобиль мирно промчался надо мной и на некоторое время вновь воцарилась тишина. Привычный ритм загробной жизни. Это подчиняясь ему красит по утрам небосвод багряная заря, чирикают ранние пташки, озаряет окрестности ласковыми лучами солнце. Без этого ритма мое подземное существование лишилось бы смысла, будущее растаяло бы в удушливом тумане мелкой повседневной суеты, навсегла возликовал бы мрак - вечный и неотвратимый. С трепетом дожидаюсь я рождения нового дня, гулкого топота шагов, всего того, что было вчера и позавчера, и не надо мне никаких изменений, ибо они вызывают в моей душе страх, а не надежду. Утро, солнце, вечер - и так до бесконечности, больше мне ничего не нужно. Ведь утро и солнце, там, наверху, - это утро и солнце жизни, которую ты покинул навсегда. Не знаю сколько раз сменяли утро и вечер друг друга с тех пор, как меня закопали в эту разрыхленную червями почву, по понятным причинам я лишен возможности делать зарубки на внутренней стороне гробовой доски, но, полагаю, что времени прошло не так уж мало, от нескольких недель до нескольких месяцев, но навряд ли больше. Наверху пока тишь да гладь, и боже упаси нас от урагана. К счастью, сила моего воображения пока вполне тождественна силе моей воли, и желание подняться, желание вернуться обратно, к своим, не опустошает мне душу. Будь у меня полная уверенность в том, что я всегда найду достаточно сил, чтобы совладать с подобным соблазном, я был бы счастливейшим из мертвых. Но такой уверенности я, к сожалению, не ощущаю, и не исключено, что в далеком завтра мне вновь предстоит погибнуть - уже от тоски, и душа моя будет дотла выжжена ею, и тогда мне ничто уже не поможет. Разве что на земле изобретут способ оживлять мертвецов. Причем без всякого клонирования. Клон, что там ни говори, это индивид, в сущности - чужая личность, а настоящее оживление - совсем другое дело.
Ученых иногда осеняют сногсшибательные идеи. А что если упомянутый способ разрушения человеческого общества когда-нибудь действительно будет изобретен? Вот начнется потеха! Сохранить такое в секрете едва ли удастся, возникнет масса забавных, пикантных и, главное, противоречивых ситуации, срочно придется разрабатывать новое гражданское законодательство. Увы, я не настолько наивен, чтобы поверить в паломничество убитых горем потомков и, следовательно, прямых и косвенных наследников, в открытые будущим правительством многочисленные бюро по оживлению. Нет - и не надейтесь. Далеко не всякий помчится выкладывать свои кровные на это кляузное, отягощенное всяческими хлопотами дело. Ведь оживление в грядущий век вполне предсказуемого рыночного безумия бесплатным быть не сможет. Кроме влюбленных, пожалуй, только потерявшие детишек родители, да еще бездетные супруги вцепятся в это открытие мертвой хваткой. А скольким оно обернется костью поперек горла! Старики-то, хвала им, отжили свое, оставили деткам наследство, высвободили жилую площадь, а уход-то, уход за ними! Сколько нервов, сколько времени, сколько средств. И вообще, кто дал науке право так грубо и бесцеремонно вторгаться в естественное течение жизни? Неужели истории с атомной бомбой и генетическим клонированием не послужили человечеству - особенно его образованной части - назидательным уроком? Что ж, может и появится такая новая профессия - Воскреситель, да только будьте готовы выдавать Воскресителям этим бесплатное молоко плюс надбавку за вредность к повышенному должностному окладу. Опасное это будет занятие - возвращать умерших к жизни. И без порядка, без соответствующего кодекса в нем никак не обойтись. Реальностью - по крайней мере в нашей державе - станут невероятные ныне параграфы. Параграф I: Право на воскрешение предоставляется лицам с даты кончины которых прошло не менее трех лет; Параграф IV: Исключительным правом уменьшения срока указанного в Параграфе I, а также определения максимального возраста воскрешаемых лиц пользуется Президиум Верховного Совета СССР; Параграф VII: Преимущественным правом на воскрешение пользуются Герои Социалистического Труда, Академики АН СССР и Союзных Республик, Народные Артисты, Заслуженные Мастера Спорта и Матери-Героини; Параграф IX: Воскрешение не дозволяется лицам, которым к моменту кончины исполнилось семьдесят пять или более лет, кроме случаев предусмотенных Параграфом IV; Параграф XV: Воскрешение допускается лишь при наличии особой формы, подтверждающей имущественный и гражданский ценз заявителя; Параграф XXIV: Лицо подвергшееся воскрешению может быть использовано по прежнему месту работы лишь по разрешению Союзного Совмина, - и шут его знает какие еще параграфы, пункты, положения и предположения разбушуются в этом кодексе. Но мне пока не следует надеятся на достижения научной мысли, да и под кодекс я вряд ли подпаду. К черту! Так приятно вспоминать и думать, думать и вспоминать, зная что наверху жизнь течет своим чередом.
Наверное, мне здесь было бы куда спокойнее, будь я не политиком средней руки, а настоящим - пусть невеликим, но настоящим ученым. Физиком, математиком, биологом, филологом, социологом, экономистом. Моя мысль продолжила бы привычно работать в заданном десятилетия назад направлении, и даже полыхни земля ядерными взрывами, я не почувствовал бы никаких перемен. Влекомый чисто научной любознательностью и, вероятно, менее чем ныне обремененный укорами совести или уколами воспоминаний, я и здесь тихо-мирно занялся бы поисками доказательств все той же теоремы Ферма, посвятил бы основное время обозначению все новых фаустовских парадигм в германской литературе или построению сколь умозрительных, столь и бесполезных футурологических концепций. Но коль скоро в течении многих лет мне приходилось исполнять всего лишь посильные и многотрудные обязанности высокопоставленного правительственного чиновника, то и достался мне куда более скромный удел - стоять на перекинутом через реку вечности висячем мосту, любуясь отражением моего прошлого в ее мерной глади. А с поскрипывающего от старости моста виднеется поросшая былью дорога, вьющаяся между прибережными холмами. Зрелость, Юность, Отрочество - они все дальше отстоят от моста по этой дороге, тающей там вдали за рекой, в цветущем и недосягаемом межхолмье. Некогда и я бродил по ней, любовно подсчитывая чудом сохранившиеся на ней смолоду вехи и вешки; разве кто, кроме меня, мог бы разглядеть их сегодня? Все отмечено на этом пути, все мои ошибки, любые поступки, даже намерения; все начала и все концы, все родинки тщательно скрываемые или выставляемые напоказ на двуликой физиономии непричесанной моей биографии. Ныне же прогуливаясь по мосту и размышляя о днях минувших, я полностью свободен и волен в своих решениях: волен принимать за точку отсчета, например, день моей первой шахматной победы, или, при желании, день моего избрания депутатом горсовета, а то и сравнительно недавнее прошлое - день моего официального освобождения от всех партийных и государственных постов. Однако, избрание депутатом... Да, без этой вешки не было бы и иных, более важных вех на моем пути. Звание депутата, законодателя, народного избранника - это довольно высокое и почетное звание. Тогда меня как-бы перевели в более тяжелую весовую категорию. Отныне мне предстояло головой отвечать и за победы, и за поражения. А союзники и покровители... С того дня они могли играть лишь прикладную - хотя и бесспорно важную - роль.
Став обладателем первого в своей жизни депутатского мандата я, кстати говоря, вполне мог позволить себе не то чтобы халатное, но, скажем так, не очень придирчивое отношение к новым обязанностям народного избраника. Все имевшие доступ к горсоветовской кухне очень скоро получили весьма смутное, но, тем не менее, достаточно достоверное представление о высокой степени моей загруженности по месту основной работы. Модное словечко "социодинамика", ученая степень кандидата наук и пухленький пропуск в здание Центрального Комитета поднимали мой личный престиж на почти недосягаемую высоту. Пожалуй, кое-кто на моем месте решил бы формально "отслужить" депутатский срок и, щеголяя дома и на улице блестящим значком на лацкане выходного пиджака, удовлетвориться малым. Кое-кто, но не я. Мне вовсе не улыбалось купаться в лучах временной и преходящей славы. Уже тогда в моем мозгу рождались причудливые замыслы и полуфантастические проекты, неведомые никому на свете. Я начинал верить в свою пленительную звезду.
Итак, хотя депутатство и стало для меня весьма ответственной общественной нагрузкой, зарплату мне платили все же за другое. Усилиями сотрудников моего сектора составлялись доклады, справки и меморандумы, а также экстракты из этих докладов, справок и меморандумов, используемые в дальнейшем для наиболее эффективного осуществления республиканскими структурами власти утвержденного высшими союзными органами внутриполитического курса. Естественно, никто не снимал с меня ответственности за каждое словечко, и тем более за каждую выходящую из сектора письменную рекомендацию. Положение обязывало, поэтому моим коллегам, приходилось, признаться, нелегко, ибо попытки схалтурить пресекались мною, как говорится, на корню и невзирая на лица. Вскоре однако все сотрудники сектора вынуждены были смириться с моими требованиями а, в результате, полагаю, наша общая деятельность оказывалась небесполезной для правительства. Мы занимались, выражаясь на канцелярите, современной грузинской молодежью, ибо она - молодежь - во все времена и на всех географических широтах, отличается повышенной социальной активностью и всегда привлекает к себе гласное и негласное внимание властолюбивых взрослых дядь. Оно и понятно: Настоящее обязано интересоваться Будущим, иначе оно рискует его потерять - неновая, в общем то, мысль. Вероятно, мы в какой-то степени дублировали чью-то работу, но наверняка так и было задумано с самого начала; ведь научный подход мог доказать свою пригодность лишь в условиях соревнования, хотя бы и негласного. Мы догадывались, что наши выводы сравниваются с аналогичными выводами, получаемыми в других ведомствах, хотя их содержание оставалось для нас секретом. Мы находились как-бы между небом и землей, или, если угодно, между молотом и наковальней, и степень нашей конкурентоспособности определялась степенью достоверности обрабатываемых нами материалов. Товарная цена скрепленных моей подписью рекомендаций базировалась на обширном статистическом расчете. Но сектор был малочислен и ребята, как они ни старались, подчас не в силах были обеспечить полноценное исследование поступавших к нам по различным каналам данных. Системный научный подход подразумевал собой и сравнительный анализ протекавших в обществе на различных глубинах и стратах тенденций; следовательно мы нуждались не только в сегодняшнем, но и во вчерашнем, даже позавчерашнем информационном сырье. Такое сырье, вообще говоря, уже было собрано самим потоком исторического процесса, но покрывалось пылью и плесенью в закрытых ведомственных архивах, поскольку у этих ведомств находились дела поважнее. Но нам необходимо было развиваться, если мы хотели выжить в конкурентной борьбе. На нашей стороне были все выгоды узкой специализации, и по моему хорошо аргументированному мнению, в случае допуска наших сотрудников к искомым архивным сведениям, позиции не только моего сектора, но и всего нашего учреждения существенно укрепились бы. Именно тогда, по моему убеждению, мне удалось одержать свою первую политическую победу. Вскоре после моего депутатского крещения, я обратился к директору Центра с предложением поднять на самом высоком в республике уровне вопрос о предоставлении вверенному мне молодежному сектору дополнительных информационных привилегий. Предполагалось, что регулярное получение нами - с соблюдением всех необходимых мер предосторожности - хотя бы части из дотоле полностью закрытых архивных материалов, значительно повысило бы качество наших рекомендаций и существенно облегчило бы тогдашнему руководителю республики более эффективно, - безусловно, в интересах будущего Грузии, - контролировать протекавшие в молодежной среде процессы. Уместно пояснить, что имена и фамилии конкретных людей нас, как правило, не интересовалию. Мы собирали Мысли, Соображения, Взгляды, и прекрасно обходились без паспортных данных на их носителей, нас вполне устраивали, например, псевдонимы. Хотя сотрудникам сектора и не запрещалось публиковать статьи в специальных научных журналах, но последнее слово, как и разрешение на публикацию, всегда, разумеется, оставалось за экспертной комиссией. Хотя все мои сотрудники были заблаговременно предупреждены об ответственности за разглашение служебной тайны, но мне вовсе не улыбалось лишать и их, и себя дальней перспективы. Первоначально вмешивать в дело своего приятеля-протектора (повторяю, тогда я ни сном и ни духом не ведал, что Элефтерос был секретным сотрудником самого ОССС), я не собирался, опасаясь слишком уж великой от него зависимости, и потому рискнул обратиться к шефу напрямую.
Шеф, увы, отнесся к моей идее безо всякого энтузиазма. В действительности он попросту хотел избежать неприятностей. Будучи довольно мягким по природе человеком, он, как и многие другие руководители среднего ранга, страдал синдромом безынициативности и инстинктивно побаивался любых нововведений, способных - хотя бы теоретически - пошатнуть его положение. Да и связываться лишний раз с правоохранительными органами ему не хотелось. Депутатские нашивки, однако, прибавили мне смелости и я, бюрократическим канонам вопреки, пошел таки на поклон к Элефтеросу, упросив устроить мне аудиенцию с его официальным начальником - соответствующим секретарем республиканского ЦК. Приятель, сраженный красочным описанием открывавшихся перед Центром радужных перспектив, дрогнул и аудиенция состоялась уже через несколько дней. Секретарь выслушал меня внимательно и благосклонно и, быстро схватив суть моих предложений, направил к Генералу в Штатском. Генерал в Штатском показался мне весьма проницательным и эрудированным человеком, и хотя его колючие глаза поначалу сверлили меня словно буравчики, но к концу беседы заметно оттаяли, продолжив вести за мной наблюдение с ясным оттенком доброжелательности. Вспоминаю, что Генерал в Штатском очень быстро разобрался в существе дела, и вообще, с ним легко было беседовать - оставалось впечатление, что он понимает собеседника с полуслова. Его обещание обстоятельно подумать над поднятым мною вопросом прозвучало вполне обнадеживающе и я покинул его кабинет с чувством того, что дело сдвинуто с мертвой точки. Месяц спустя я с облегчением убедился, что интуиция меня не подвела. В сектор, правда со значительными ограничениями, но все же начала поступать полезная информация. И хотя шеф какое-то время относился ко мне с заметной прохладцей, в конечном счете он стал считаться со мной в большей степени, чем прежде.
Истинная свобода воли понятие потустороннее. Там, наверху, выбранные нами когда-то дороги в конечном счете неизменно обращали нас в рабство. А здесь, в мире теней, инициатива принадлежит нам, великодушным и благородным мертвецам. Здесь мы стали, йо-хо-хо, добрыми, мудрыми, терпимыми, свободными от мстительности, лукавства и иных низменных чувств, и в награду от... не знаю от кого, право... в награду получили не придуманные кем-то райские кущи, а нечто большее - возможность проверять себя в самых сложных и запутанных ситуациях. Разве нынче я себе не настоящий Хозяин? Разве не волен я выбирать все новые дороги, и даже не выбирать, а перебирать их? Не понравилась одна дорога, разочаровала другая, ну что же, к моим услугам множество других путей. Все настолько в моей власти, что я порядком испуган и растерян; широкий выбор отзывается непривычной неуверенностью души. Ведь разрешено забыть обо всем, чем занимался наверху, избрать себе любое дело. Можно переквалифицироваться в управдома, а можно и во врача, в хирурга-бессребренника с длинными красивыми пальцами и невероятно отзывчивым сердцем. Или, оставив пальцы длинными, заменить отзывчивое сердце на черствое, так оно будет ровнее биться. Нет, все-таки лучше отзывчивое. Лечу по вызову на рокочущем вертолете в глухое, богом забытое селение, дующие с океана жестокие ураганы прилепили жалкие домишки к крутому, скалистому, скудному и негостеприимному склону, но суровые, мужественные люди не уходят отсюда, потому что здесь их родина, и еще потому, что океан кормит их, а ветер наполняет грудь упоительным воздухом свободы. Поспеваю в последний миг к потомственному рыбаку. Тихо стонет на краю гибели немолодой уже труженник моря с обветренным, каменно-благородным лицом, слезы на глазах у жены и многочисленных детей, но я успеваю его спасти и, не дожидаясь неизбежных проявлений благодарности, спешу к вертолету в окружении восхищенных коллег. Мы вздымаем в небо и вот уже я, усталый, счастливый и гордый за дело, которому служу, возвращаюсь домой. Дома меня с нетерпеливым волнением ожидает любимая женщина с трудной, неустроенной судьбой (мы, конечно, пока не оформляли своих отношений). А потом - вечер вдвоем, жгучее пламя в камине и пушистый белый медведь на полу, а глубокой ночью, в промежутках между объятиями и страстными ласками, шепет о том, что касается только нас двоих. Ну что ж, это не самая плохая судьба. А наскучит, изберу себе карьеру хитроумного детектива, соединяя в собственной душе мудрость комиссара Мегрэ с дедуктивным методом великого Шерлока. Именно мне предстоит вести почти безнадежное следствие по нашумевшему тройному убийству в китайском квартале, и я с дьявольским упорством старой ищейки бреду по следу безумного маньяка, рискуя при этом и собственным престижем, и самой жизнью. Очевидно, что именно я посажу на скамью подсудимых этого безобидного на вид, но жестокого, коварного и почти неуловимого очкарика, попутно избавив невиновного человека от позора и облыжного обвинения, и в час триумфа мне будут рукоплескать все адвокаты страны. Но, нет... Врач или сыщик, это слишком обыденно, слишком старо, и я, пожалуй, достоин большего. И пускай сверкнет в моей судьбе пленительной звездочкой наш ближайший сосед по вселенной - Альфа Центавра, а я... Несомненно, именно меня, самого опытного звездолетчика космического флота Земли, назначат командиром Первой Звездной. И вот, я уже нахожусь в элегантной капитанской рубке флагмана экспедиции - гордого нуль-звездолета "Кавказ", и сидя за электронным штурвалом в опутанном проводами командирском кресле, веду подготовку к посадке на поверхность неизвестной карликовой планеты. Вокруг бушует страшная электромагнитная буря, бешено мигают разноцветные лампочки на пульте управления, шлем скафандра молодцевато откинут за спину, богатырские фотонные двигатели мощно пожирают субстанцию пространства-времени, на гигантском экране безмолвно вырастает приближающаяся планета, вахтенные офицеры точно выполняют мои распоряжения и "Кавказ" вскоре мягко садится на поверхность. По праву первооткрывателя я нарекаю планету Лио - по имени моей прелестной смуглокожей нареченной, и пусть это станет еще одним доказательством безграничного могущества истинной любви! Совершенно очевидно, что после кропотливых поисков экспедиция обнаруживает на планете следы деятельности галактического разума и в истории человечества открывается новая великолепная глава. Или еще лучше: обойдусь без переквалификации и останусь тем, кем был, элитным дипломатом, не более, но великий боже, ох какие мне выпало вести переговоры! Ничего подобного Земля-матушка никогда не видала, до чего же все-таки замучил меня кошмар той душной тбилисской ночью десятилетия тому назад! Что ж, ремесло переговорщика оказалось, как всегда, востребовано. Вся эта нечисть, все эти разумные пауки, вырвавшиеся на поверхность из подземных глубин, связанное с этим феноменом ослабление глобальных позиций рода человеческого на планете, претензии этих монстров на установление равноправных отношений с огорошенным человечеством, обмен посольствами между двумя разумными цивилизациями, совершенно новый комплекс проблем во весь рост ставших перед человечеством, и в центре всех этих умопомрачительных событий - Я, человек, которому доверена святая миссия защиты интересов Мировой Федерации на многотрудных переговорах с монстрами во имя мирного будущего человечества. Не скрою, сей тернистый путь, - несмотря на внешнюю, мягко выражаясь, малопривлекательность монстров, - кажется мне наиболее обещающим и привлекательным, все таки склонность к искусству компромисса накрепко въелась в мою дипломатическую душу. Но только пускай все это произойдет со мной потом, в свое время, а пока останусь всего лишь рядовым депутатом Тбилисского Городского Совета, странноватым субъектом, которому пока что никто ни прочит блестящей карьеры на дипломатическом поприще.
Случилось так, что на первой же сессии вновь избранного Совета (формально это всегда называлось выборами, хотя, как известно, данное мероприятие контролируется партийными органами и по сей день) меня, депутата- новичка, ввели в состав депутатской комиссии по городскому строительству и благоустройству. Подозреваю, что это произошло случайно, по инерции, ибо никакого отношения к делам коммунальным и строительным я ранее не имел - просто с учетом микроскопического веса так называемых выборных органов в партийной системе власти, такая инерция была в порядке вещей. Доволен этим я не был, но, как гласит народная мудрость, "назвался груздем - полезай в кузов". С познавательной точки зрения, это назначение оказалось, однако, весьма полезным. Оно позволило соприкоснуться мне с одной из наиболее острых проблем города - жилищной. В компетенцию комиссии также входила охрана архитектурного облика столицы Грузии.
Город... Как он далек, и, одновременно, как близок мне в своей обворожительной недосягаемости. Это нынче лишь топот ног да рев клаксонов над головой, а раньше... Мой дом, моя улица, мой двор, мои друзья - все это было частью родного Тбилиси, но если бы только это! А петушковый дом на бывшей улице Софьи Перовской, не так давно снесенный с лица земли во имя расширения проезжей части главной городской магистали и ввиду отсутствия такта и воображения, - ведь это в нем провел большую часть жизни великий наш Писатель, классик, гордость грузинской прозы двадцатого века, - о, сколько раз доводилось мне переступать порог этого дома в прошлой жизни! А выбоины на асфальте, как люто они ненавидились и как поминались последними словами во время быстрой езды! А круглое, похожее на огромный торт здание, где помещался обширнейший в городе концертный зал, - сколько было здесь проведено антрактов и завязано знакомств! А старый сапожник у ближайшего детсада, такой незаменимый, что и детство без него никак себе не представишь, стены его конуры вечно были обклеены цветными фотографиями знаменитых футболистов и кинозвезд - боже, с каким вожделением я засматривался на них! А потом я вырос, стал серьезным, а потом и солидным человеком, но где-то там, в глубине души, оставался тем же мальчишкой. И город, город тоже... Что-то в нем рушилось, строилось, менялось каждый день, час, секунду, и все же перемены были неуловимы, и до сих пор не в силах я постичь тайну его изменчивого постоянства. Но тогда, в пору моего первого депутатства, волею судеб я оказался среди тех, кто в меру своего разумения стремились сделать его чуть краше. Петушковый дом, правда, позже не удалось отстоять, - и в этом большая доля моей вины, тогда уже высокопоставленного московского чиновника, нежели моих бывших и немощных коллег по горсовету. Так вот: я люблю тот период моей, как выяснилось позже, взбалмошной жизни, - мне и теперь кажется, что он отличался бескорыстием и некоей жертвенностью, пусть даже притворной.
Давным-давно кануло в Лету время, когда столица грузин опустилась до положения провинциального торгового городка - вотчины купцов-армян и иных присных наместника Его императорского величества. По слухам когда-то, в незапамятные с сегодняшней высоты времена, Тбилиси (в русской транскрипции Тифлис) был стольным городом могущественного малоазийского царства, перекрестком караванных путей и средоточием возвышенного поэтического духа, но это было так давно, что даже если так и было, то вряд ли сейчас от того кому-нибудь легче. История каждого города суть причудливое переплетение правды и вымысла, желаемого и действительного, неправдоподобно героического и непостижимо позорного, Тбилиси не может быть исключением, но было же, было в его истории Нечто, заставлявшее трепетать наши юные сердца. Нечто, молодецкое как взмах меча и неистребимое как воздух и солнечный свет. Ведь в мире кроме политики и экономики, к счастью, существует еще и культура, не наносная, нет, а связующая поколения с поколениями, из глубины веков согревающая своим жаром нас, обнищавших не только духом, но, зачастую и грешным телом, сосудом скудельным нашим. Я склонен думать, что культура это прежде всего ее носители - грешные люди, так и не павшие ниц перед всемогуществом мирового зла, остальное же пусть останется прерогативой археологов и прочих "логов". Так вот, насколько мне известно из истории, хоть и знаю я ее хуже чем хотелось бы, к началу двадцатого века в нашем провинциальном городишке собралось не так уж мало подобного рода грешников - иногда безграмотных, порой очень даже образованных, главное же - объединенных стремлением не потерять лицо в этом жестоком мире. Они оседали здесь и обустраивали себе гнездышко подобно птицам, прилетавших из навечно сгинувших эпох или покрытых вечной мерзлотой континентов. Они прилетали со всех сторон, из разных уголков Грузии, уголков райских, но патриархальных, не отмеченных пока печатью эры всеобщего прогресса - из Самегрело, Гурии, Имерети, Кахети; они летели из сопредельных с Грузией пространств Кавказа. Летели и из-за северных гор, кто в ссылку, кто в поисках себя; не знаю, что привлекало их сюда кроме высочайшего предписания - то ли отзвуки былого величия покоренной, но непокорной земли грузинской, то ли сила притяжения совсем иных руин и пирамид, ибо известно, что пыль поверженных великанов влечет иных к себе как неопытного отрока юная дева. Но история - историей, пересуды - пересудами, а человеку трезвомыслящему не следует пробавляться летаргическими мифами. На памяти моей Тбилиси - большой и современный город, не хуже, но и не лучше многих других современных городов, но слишком уж пропахший - странновато это звучит в моих правоверных устах - социалистическим душком. И таким он стал не сразу. Духовность, о которой я читал в книгах, национальная геральдика столь близкая сентиментальному воображению обедневшего дореволюционного аристократа, высокомерное отчаяние потерявших голову и состояние сановитых гордецов, родовые проклятия - все это обесценилось, растаяло, развеялось как дым от сжигаемых сухих листьев. Символы... Не столько упал спрос на них, сколько сократилось предложение. Я и поныне придерживаюсь того мнения, что во имя действительного прогресса иной раз оправдано избавляться от оков прошлого со всей возможной беспощадностью, но, боже мой, как часто власть предержащие вместе с колыбелью выбрасывали и ребенка, как часто элементарная логика и здравый смысл приносились в жертву совершенно утопическим фантазиям, и не только в нашей стране. Что было - то было, не стоит отрицать. Ураганами пронесшиеся над городом смертоносные вихри двадцатых и тридцатых оставили на его лице незаживаемые раны и язвы. Во имя прогресса, а скорее под предлогом его, беспощадно уничтожался цвет нации. Потустороннее в своем дичайшем трагизме зрелище - опальная интеллигенция, беспомощно барахтающаяся в ежовых рукавицах завзятых врагов народа, - ставилось руками опытных и хладнокровных режиссеров, и, казалось, не будет этому конца, правые кружились в одном танго с виноватыми, но... Но кроме культуры, увы, существуют еще экономика и политика, и ничего с этим не попишешь. И все-таки ненастье отступило - оттепель отогнала тайфуны и смерчи с горизонта, и бледный от затяжного удушья городской лик вновь покрылся живительным румянцем. Но как ни крути, цвет лица - дело частное, а город рос и развивался фабричными колесами подминая под себя праздную публику, всех этих лавочников, шарманщиков и церковников, утрачивая при этом изрядную толику своей самобытности. Индустриализация, пятилетка, встречный план, буржуазный национализм, экономическая контрреволюция, троцкистское, а потом и каменевско-зиновьевское охвостье, - эти термины недаром прочно вошли в политический обиход. К началу войны Тбилиси приобрел вполне осязаемые черты крупного промышленного центра. Построенные и перестроенные коммунистами фабрики и заводы не могли простаивать, потребность в рабочей силе заметно возросла. Для управления производством понадобилась армия умелых инженеров, плавно перетекавшая в дивизию политически благонадежных менеджеров - правда, так их тогда еще не величали. Возникавшие задачи невозможно было решить без привлечения в город дешевых крестьянских рук. Выходцев из села предстояло обуть, одеть и обучить, это стоило денег, но такая политика - политика, казалось, окончательно выбившая опору из под ног торгового сословия, - вроде постепенно окупала себя. Попадавшие в город крестьяне пополняли, в основном, ряды пролетариата. Понятно, что в те годы население Тбилиси увеличивалось, главным образом, за счет привыкших к низкому жизненному уровню пришлых крестьян.
Все это отвечало - жестокие исключения только подтверждали правило - духу и потребностям наступившей эры созидания, выглядело естественным и прогрессивным. Но на более поздних, уже послевоенных этапах своего развития, город как-бы потучнел, раздобрел, раздался вширь. И его нездоровой полноте постоянно сопутствовала непременная одышка. Уж слишком много сиюминутных выгод в ущерб дальней перспективе можно было извлечь из пуска в эксплуатацию очередного "вонючего", без мощных очистных сооружений, промышленного объекта, из открытия очередного факультета в политехническом институте, из экономии бюджетных расходов на качестве строительства жилья или на его архитектурном стиле. Город, как и люди, слишком уж жил сегодняшним днем. Применяя подходящую для процессов роста сухую фразеологию канцелярских документов, можно резюмировать: "Преимущества планового метода развития народного хозяйства использовались далеко не полностью".
Итак, город раздавался вширь, число горожан непрерывно умножалось, а человек, что бы там не воспевали поэты, существо оседлое. Орудия Второй Мировой отстреляли свое - рабочим, служащим, интеллигентам, всем до единого, нужна была крыша над головой. Пока залечивались нанесенные войной раны, особых претензий не возникало, при генералиссимусе особых претензий вообще не могло, в силу известных причин, возникнуть, но мирная жизнь понемногу утверждалась повсюду, а тут еще умер Сталин, подоспела реабилитация и стало поспокойней: советскому человеку разрешено было строить планы на будущее уже не опасаясь внезапного ночного ареста. Люди привыкали смотреть на жизнь иначе, с учетом, так сказать, собственных прав, да и языки у них развязались, чего греха таить. Ну а извечный квартирный вопрос, тот самый о котором вспоминал товарищ Воланд, вновь и вновь разжигал у наших сограждан довольно низменные частнособственнические страсти. Жить по-старому, в тесноте, да и в обиде, становилось невмоготу. Люди возмечтали: если уж коммуналка, так пускай просторная; ежели теснота и негде повернуться, так хоть в изолированной квартирке со всеми удобствами. Хотелось жить по-человечески, с некоторым достоинством, и, если по-честному, то и в ту пору ненавистный санитарный минимум - пять, а потом и восемь квадратных метров на истомленную душу, - обходился всеми правдами и неправдами. Да и вожди страны оказались в довольно сложном положении. Нестерпимо, политически проигрышно было держать в подвалах и времянках половину населения и одновременно объявлять всему миру о завершении строительства наиболее передового в социальном отношении общества. Руководству, по сути, некуда было отступать. Оно обязано было "засучить рукава" и должным образом обновить и использовать накопившийся в условиях мирного времени - со всеми скидками на "холодную войну" - ресурсы. Не всем удалось выдержать психологическую перестройку связанную с развенчанием имени Сталина, - хотя пленумов и заговоров на этот счет состоялось вдоволь, - и, как ни банально это звучит, но новое утверждало себя действительно в тяжелой борьбе. К концу пятидесятых возобладали сторонники позитивной программы реконструкции созданного генералиссимусом общества, и на фоне этого в стране, наконец, приступили и к широкомасштабному жилищному строительству. И хотя непривычно низкие потолки вызвали у населения немалое и обоснованное раздражение - народ презрительно окрестил новые типовые квартирки "хрущевками", - сам факт организации поточного производства жилых домов приобрел непреходящее значение. По-моему, кое за какие вещи Никита Сергеевич заслужил уважение людей, хотя, если честно, я и нынче, с того света, осуждаю его и за непоследовательность, и за недоброжелательное, увы, отношение к моей грузинской нации, и за... Впрочем, кто старое помянет... Но у медали была и оборотная сторона. Мировая гонка вооружений, наша бедность, техническая отсталость помноженная на стремление пустить пыль в глаза, показуха и т.д. - все это мешало строить и много, и хорошо. Строить мало было уже нельзя, ну а дешевое жилье - это жилье стандартное. Стоило ли удивляться тому, что советские новостройки почти не отличались друг от друга, где бы они не возводились. Города стремительно теряли свою непохожесть. И столица Грузии в этом отношении разделила судьбу других наших республиканских столиц.
В ту пору у меня, точно так же, как и у тысяч и тысяч моих сограждан - далеких от проблем строительства дилетантов, рождалось великое множество неудобных, но вполне естественных вопросов: Чем объясняется низкое качество возводимых по всей стране жилых корпусов (за исключением разве что Москвы и Ленинграда)? Почему же справивший новоселье счастливчик сразу же вынужден выложить на ремонт жилища тысченку-другую из собственного кармана? Почему это официальная расценка за труд рабочего-строителя значительно ниже суммы, за которую он согласен взять лопату в руки, и как тут прорабам не ловчить, фальшивые платежные ведомости не составлять, без приписок обходиться, дефицитные стройматериалы "налево" не загонять, и самим от алтаря ими возводимого не питаться? Почему список очередников на жилье возведен чуть ли не в ранг высшего государственного секрета? И десятки других Почему. Но вопросы эти так и оставались, как правило, без ответа, впрочем никто, будучи в полном уме и здравии, и не собирался задавать их вслух. Да и кому было задавать? Бессловесным депутатам или продажным газетчикам? Что могли наши депутаты? Только сам очутившись в этой категории служивых, я понял чего может стоить борьба за интересы вовсе незнакомых тебе людей. Но, признаться, получив назначение в рабочую комиссию горсовета я ликовал. Ведь теперь у меня появилась возможность досконально разобраться во всей этой кухне.
Постепенно обраставшее зримыми деталями мое небескорыстное намерение составить себе политический капитал, так и осталось бы, надо предполагать, неисполнимой и небезвредной фантазией, не прояви я вовремя должную заботу на предмет составления капитала морального. Уровень коррупции в республике и тогда был отвратительно высоким, но путь соучастия в ней - по многим причинам - моим путем стать никак не мог. Чистую, без единого пятнышка, деловую и гражданскую репутацию - ее то и следовало перво-наперво завоевать, обеспечивая себе надежный тыл перед дальним походом. С самого начала я исключил из арсенала подручных средств такой апробированный исторической практикой метод, как подсахаренная лесть, отлично сознавая, что дутый авторитет - как свой, так и чужой, - рано или поздно сослужит мне дурную службу; ну, кому нужна за пазухой испорченная граната, готовая взорваться в любой момент? Завоевание истинного авторитета (так же как и личной независимости, впрочем), требует от его соискателя постоянной готовности к риску, и чем выше вершина к которой он стремится, тем более высокой пробы должна быть такая готовность. Бросающийся очертя голову с высокого обрыва в бушующее море пловец - вот на кого похож такой соискатель: либо свернешь шею, либо пожнешь славу. Трудноватый выбор, ничего не скажешь, но тогда мне казалось, что игра в которую я вступил, стоит пылающих свеч, и еще что удача сопутствует смелым и ветер дует в их паруса. И я нашел в себе силы для того, чтобы не в ущерб основной своей работе на правах депутата посещать ведающие градостроительством учреждения, трепаться за жизнь с большими и малыми начальниками, вникать во всякого рода мелочи, которые и мелочами-то были лишь на первый, непосвященный взгляд. Полагаю, я обладал врожденным искусством слушать и впитывать чужое мнение; подозреваю, многие лечили на мне свои больные нервы и дурное настроение. Я умел как-то легко становиться на точку зрения собеседника, и он, часто сам того не замечая, так же легко переходил на доверительный тон. Притом, и это придавало мне особую значительность, во всех этих случаях я был небольшим, но официальным представителем законодательной ветви власти, пользовался определенными привилегиями, и мне, в силу этого обстоятельства, нередко удавалось выуживать из моих визави весьма поучительную информацию (кстати, моя "добыча" шла в общую копилку - в секторе она подвергалась дальнейшей тщательной обработке). Никто из моих собеседников и предположить не мог, что сведения, которыми они меня столь любезно снабжали, пригодятся для обобщений высшего порядка. Мастерство обобщения... Самые яркие краски, самие мягкие кисти и самые глубокие замыслы ни гроша не стоят, пока художник не займет приличествующее ему место у мольберта и не нанесет на холст первый мазок. Вот таким художником, только в политике, я и стремился предстать перед ценителями в обозримом будущем.
Хождения по ведомственным кабинетам тяжким бременем ложились на распорядок моего рабочего дня, максимально уплотняли его. Однако, к величайшему моему сожалению, расслабиться и ограничить деловые контакты одним только чиновничьим людом мне - со своими амбициями - никак было нельзя. Поэтому я, в частности, не чурался посещать жилища тех избирателей, чьи заявления ложились на мой депутатский стол, хотя и сознавал, что в глазах коллег по горсовету становлюсь фигурой одиозной. И пусть далеко не каждый заявитель мог рассчитывать на мое вмешательство, но я действительно пытался реагировать на каждый случай беззакония, нарушения взятых государством обязательств, неуважения прав граждан. Еще при жизни, в старческом умилении я, помнится, оценивал ту пору моей политической юности как наиболее бескорыстную, но, конечно же, истинное бескорыстие тут было не причем - на самом деле я остро нуждался в умной саморекламе. Коль скоро некоторые средства я исключил из своего арсенала уже тогда, оставалось одно: исступленное следование букве официального мандата. А в исключительных случаях и превышение этой буквы. И все же я, наверное, вел себя примерно так, как и должно было вести себя - разумеется, чисто теоретически - ответственному представителю Советской Власти. Риск, собственно, состоял в том, что я частенько подменял своей не очень скромной персоной действия не всегда видимого, но почти всесильного Аппарата (точнее, его крохотной частички), того самого Аппарата, на котором и нынче стоит Советская Власть, но который своей ватной бездеятельностью иногда способен ставить в критическое положение и государство, и общество в целом. И в связи с этим моя мысль поневоле устремляется к тем самым - ужасным, крайне противоречивым и впоследствии из общественной памяти изъятым - событиям конца восьмидесятых-начала девяностых лет ушедшего столетия. Ведь именно тогда по вине бездеятельного Аппарата высшей партийной власти, выпущенный на волю хаос чуть было не посадил на рифы роскошный лайнер мирового социализма, и только благодаря решительным действиям новых командиров на капитанском мостике удалось вдохнуть новую жизнь в обморочный Аппарат, принципиально обновить его, и, тем самым, спасти совсем пока не дряхлый, хотя и проблемный корабль от бесславной и безвременной гибели. А ведь так хорошо все начиналось, с приятного ветерка необходимых перемен ...
X X X
Старенькая "Волга" дребезжа мчалась к месту свидания. Девочка, разумеется, была юна и прелестна, но она и не догадывалась, что летит на свидание. Она просто собралась в кино. Феллини это... О, это Феллини. Высший класс!
Девочка была так молода и прекрасна, что было совершенно неважно, чем она занималась на самом деле. Сказать по правде, она могла заниматься чем угодно. Из нее получился бы замечательный врач-онколог, потому что она ненавидела страшную болезнь и не боялась испачкаться в грязи и крови, если действительно надо. Она могла бы прославиться как блестящий литературовед, так как много читала и научилась отличать плохие стихи от хороших. У нее были задатки великой актрисы, оттого что ей были небезразличны чужая боль и чужая радость, и еще оттого, что она была женщина. Итак, неважно кем она была, или кем собиралась стать. Главное, что здесь, в большом центральном городе, она познавала немало для себя нового, набиралась жизненного опыта и знаний, которые несомненно пригодились бы ей в скором будущем. Ну а что это были за знания - другой разговор. Она была молода и прекрасна, вот и все что следует о ней знать.
И когда такси наконец подкатило к фасаду кинотеатра "Мир", она расплатилась с водителем, оставив тому, как водится в далекой Грузии, всю сдачу, выбралась наружу и весело хлопнула дверцей. Валил снег, небеса осыпали ее хлопьями и через минуту-другую ее от снегурочки уже не отличить было. Целая минута прошла, утонула в вечности, пока нерасторопный молодой человек не обнаружил на тротуаре снежную принцессу, которая немедленно подставила ему щечку для братского поцелуя. Целая минута. Это была непростительная ошибка. Молодой человек обязан был расплатиться с водителем сам. Любой ценой.