И он опять ненадолго умолк. Может он ждал, что я задам ему простенький вопрос: каким, мол, многоуважаемый, образом, прознали вы о скромном существовании скромного депутатика городского совета, но вопроса я никакого не задал. Лишь пригубил из бокала и приготовился слушать дальше. Что ж, он был прав. Фамилия Кезерели, равно как и причитания мадам Кезерели, не успели пока еще изгладиться из моей памяти. Итак, я так и не подал голоса, и минуту спустя Писатель продолжил свою речь:
- Арчил пригласил нас, меня с супругой, к себе на новоселье и мы приняли его приглашение. Видите ли, Арчилу было великолепно известно, что ни малейшей роли в их облагодетельствовании я не сыграл и, возможно, решил меня по-своему усовестить. Обычное проявление человеческой слабости. Ну а с нашей стороны, не принять его приглашение означало бы проявить другую непростительную слабость - высокомерие. А я всегда ненавидел высокомерных людей. В общем, мы пошли. И там, за столом, после нескольких традиционных тостов, Арчил пересел ко мне и тихо, не привлекая внимания остальных гостей, рассказал о перипетиях своей квартирной эпопеи. Перечисляя официальные инстанции, в которые ему пришлось обращаться, он естественным образом упомянул и горсовет. И, в частности, вашу комиссию...
...Комнатушка была, как и положено полуподвальному помещению, темной и затхлой. Глава семейства, встретивший меня утомленно-вопрошающим взором, не выказал, когда я назвал ему свою должность (а она и впрямь не звучала достаточно внушительно, велика важность, председатель одной из горсоветовских комиссии), ни малейшего почтения, вероятно предположив, что меня к нему прислали точно так же, как присылали многих и до меня. В общем, Кезерели представили будто это обычная формально-плановая проверка каких много, неспособная внести какие-либо изменения в их судьбу. Но они ошибались. Явился я к ним по собственной воле, выполняя собственную Программу Действий, о чем семейству Кезерели известно быть никак не могло. Хотя, с другой стороны, это, конечно, была проверка. Ибо, по-моему, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Многочисленные заявления направляемые ранее Арчилом Кезерели на имя председателя горисполкома, переправлялись далее вниз по инстанциям, и, в конце концов, оседали в нашей рабочей комиссии. Дело Кезерели досталось мне от своего предшественника. Человеку несведущему сама мысль о том, что к Кезерели относятся несправедливо, либо предвзято, показалась бы странной. На заявления накладывались самые благообразные и многообещающие резолюции типа: "Рассмотреть в кратчайшие сроки", "При возможности удовлетворить", "Принять надлежащие меры", и так далее в том же духе. Не хватало только самой нужной резолюции, как-то: "Проявить чуткость", или же "Рассмотреть вопрос по существу"... Ждали Кезерели долго - одиннадцатый год. С юридической точки зрения их вопрос представлялся довольно сложным. При подушном пересчете на членов их семьи приходилось по полметра жилплощади сверх установленной нормы. Это был тот самый, в общем, далеко не редкостный случай, когда принимая решение следовало рассматривать не одну какую-то причину, не один какой-то фактор, а всю совокупность таких причин, начиная от санитарных условий, и кончая реально малым метражом...
...Они говорили мне, что очень вам благодарны, и что не забудут о вашем участии в их судьбе по гроб жизни. И не пригласили вас к себе на новоселье только из опасения за вашу же репутацию. У вас ведь могли найтись доброжелатели, сами понимаете какого рода...
...Общая очередь продвигалась вперед чудовищно медленными темпами. Ознакомившись с анкетными данными членов семьи Кезерели: отец - научный работник, мать - педиатр районной поликлиники, сын - студент первого курса Политехнического института, дочь - ученица восьмого класса, я составил о Кезерели бумажное впечатление, состоявшее в том, что они потенциально честные люди. И вот, для подкрепления этого "бумажного" мнения, я и решил внезапно, без всякого предупреждения, к ним нагрянуть. Ибо человеку Систему, - а я к таковым, несомненно, в какой то степени принадлежал, - было предельно ясно, что резолюции на заявлениях Кезерели носили откровенно "отписочный" характер. К ним в дверь я постучался (звонок был, но не работал) вечером, в начале десятого, когда семья Кезерели (если не вся, то большая ее часть) должна была, по моим расчетам, быть в сборе, а покинул я их куда как поздно, в половине второго ночи. Уходил я внутренне полностью убежденный в том, что именно этому семейству помочь можно и должно. Ордер на получение трехкомнатной квартиры в новостройке на окраине города, был выдан им неделю спустя моего позднего визита, и вскоре семья Кезерели праздновала новоселье...
...Они знают кому обязаны и никогда этого не забудут. Такое не забывается, - сказал Писатель, глубоко затянувшись сигаретой. Пригубив вина, он продолжил:
- Итак, мы там были. Рассказ Арчила показался мне, грешному, не вполне правдоподобным. Вся эта история достойна телефильма из тех, знаете ли, "шедевров", в которых заведомых небылиц понапичкано далеко сверх необходимого минимума. Хотя эта халтура и смотрится, бывает, с порочным интересом. Арчил и по сей день свято верит, что вы тогда явились к нему домой лишь выполняя свой служебный долг. Особенное впечатление произвело на него проявленое вами абсолютное бескорыстие. Но я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. Долг - долгом, но вы, конечно же, явились к ним по своей глубоко личной инициативе. Кроме того, мне стало известно и о пыле, с каким вы отстояли кандидатуру какого-то незнакомца на заседании комиссии, - известно от непосредственного участника того заседания, давнишнего моего приятеля. Ну прямо как в сказке, любезный мой! Вы уж простите меня, старика, за то, что решился полюбопытствовать: что из себя представляет чиновник, воспринимающий чужую беду столь близко к сердцу, и это в наше-то рациональное время! Я, знаете ли, на своем веку повидал немало и дурного, и доброго, но на этот раз не удивиться все-таки не смог. Простой горсоветовский работник, ни с того, ни с чего растревоженный судьбой совершенно неизвестных лично ему людей, да еще из обездоленных, без какого-либо блата "наверху", - да такое могло приключиться разве что в пору моей далекой юности. И я сказал себе: здесь присутствует какой-то подвох. Будь я писателем лишь по профессии, а не по призванию; будь я пресыщенным и равнодушным вельможей - а я мог бы с успехом играть и такую роль; не занимай меня человеческие сомнения и житейские закономерности чуть более положенного, клянусь всем что мне дорого, я и пальцем бы не пошевельнул. Но, пока что, я, божьей милостью, живой писатель. Живой и писатель. И посетила меня банальнейшая мысль: а чтобы мне с ним не встретиться и по душам поговорить, я нутром чую его Необычайность, а мне, старому, только такого и подавай, этого-то мне и нужно. Я ведь, поймите, не устал интересоваться людьми. Вы уж извините меня за откровенность, я предпочитаю выражаться прямо, без экивоков, не для того я вас пригласил, чтобы ограничиться пустой светской беседой по принципу: "кукушка хвалит петуха, за то, что хвалит тот кукушку". Вы заинтриговали меня как профессионал профессионала. Ибо я профессиональный писака, а вы профессиональный... (тут Писатель ненадолго задумался), даже не знаю как назвать это, но я почуял, что вы ЧЕГО-ТО ТАМ профессионал, такие вещи чувствуешь инстинктивно. Я бы назвал вас политиком, но в нашей стране нет профессиональных политиков, есть люди выбившиеся на авансцену и, в силу обстоятельств, объективно вынужденные вести политику, но это совсем другое дело. Именно вести политику - с большей или меньшей энергией, и с меньшим или большим успехом. Итак, вы произвели на меня впечатление, но мне не хотелось бы опираться именно на первое впечатление: вопреки широко распространенному мнению, оно может оказаться и обманчивым. Не пугайтесь, но я взял на себя смелость навести о вас кое-какие справки. Это оказалось не очень трудным делом. Выясняется, что по нашим столичным меркам, вы довольно-таки известная личность, не знаю, осознаете ли вы в полной мере значение данного факта, и как сами к своей популярности относитесь. И в результате, нынче мне о вас известно не так уж мало.
Он озорно взглянул на меня, отпил здоровый глоток вина, с силой притушил недокуренную сигарету о днище пепельницы, и весело откинулся на спинку кресла. Мне показалось, что он вдруг помолодел лет на двадцать. Речь его я слушал молча, не перебивая, не двигаясь в кресле, и даже без попытки закурить, не видя пока необходимости как-то выразить свое мнение по поводу столь странной писательской любознательности. Писатель с пару минут, изучающе на меня поглядывая, помолчал. Потом вновь наполнил бокалы и продолжил:
- Итак, вы бывший физик, отступившийся от физики по двум основным причинам: отсутствию веры в себя как в ученого и неуемному честолюбию. Вы поняли, что не подкрепленное верой в собственные силы честолюбие - бесплодно; что засушливая почва точных наук на самом деле никак не способствует - гении не в счет - взращиванию романтических и окрашенных в полумистические цвета детских надежд. Вы пришли к выводу, что следует чем-то поступиться, наукой, либо амбициями, и разрешили конфликт наиболее радикальным из доступных вам способов - решили начать заново. Интуиция не подвела вас, но начать заново вам, разумеется, помогли. Кто именно помог вам совершить первые и, вне всяких сомнений, весьма нетвердые шаги в политике, я пока не знаю, но то, что такой человек нашелся и существует в природе - самоочевидно. Не найдись он, и вы либо остались бы, вероятнее всего, середняком в науке, либо просто спились на политических задворках, о худших вариантах я и думать не желаю. Не знаю пока кто он таков, общая картина слишком стерта и мне намекали на совершенно различных людей. Впрочем, в данный момент, для нас это не столь уж и важно.
Писатель раскурил новую сигарету и я, в свою очередь, решил последовать его примеру. Мне здесь нравилось. Должен признаться, что слушал я его со все возрастающим интересом.
- Рад вам сообщить, что, как бы не расходились мнения разных людей о ваших деловых и человеческих качествах, бесспорно одно: никто не считает вас карьеристом в узком смысле этого понятия; во всяком случае, мне не приходилось сталкиваться с четко выраженным мнением подобного рода. А ведь такого следовало бы ожидать. Но нет. Считают одержимым, фанатиком, мечтателем, фантазером, даже деревенским дурачком. Считают честным, вредным, наконец опасным человеком. Считают всем чем угодно, только не карьеристом и проходимцем. Все это многообразие мнений высказывалось в различных ситуациях самыми разными людьми - в том числе и умными тоже. И я задал себе вопрос: кто же вы на самом деле? Вопрос, в данных обстоятельствах, согласитесь, вполне уместный. И еще согласитесь: ординарному, так называемому среднему человеку, то есть человеку, плохо разбирающемуся в психологии людей неординарных, нелегко будет правильно ответить на этот вопрос. Но я писатель, моя профессия - люди. Я не привык оставлять подобные вопросы открытыми. Время научило меня критически относиться как к людям вообще, так и к определяющим их поведение мотивам. Не подумайте только, бога ради, что я отрицаю высокое начало в человеке. Нет, просто ни в одном человеке, даже в наилучшем из возможных, по моему, не может быть только высокого. К чему упрощать, люди - всегда люди, даже выдающиеся. И тогда я задал себе другой вопрос: чего же вы хотите для себя, чего добиваетесь для себя лично? Ничего? Тогда вы действительно не карьерист. Совсем ничего? Даже в самых глубинных помыслах? Тогда вы Христос. Но может ли так быть? Я, во всяком случае, ничего не слыхал о втором пришествии. Вы, как-никак, по образованию физик, то есть рационалист, привыкший мыслить логически, решать правильно составленные задачи, ставить перед собой разумные цели, выбирать средства объективно годные для достижения подобных целей и неспособные необратимо изменить цель как таковую. Так неужто вы, вопреки всему вашему жизненному опыту, неожиданно как в сказке, решились стать идеалистом? Неужели вы и впрямь одержимый верой в прекрасное завтра праведник, лишенный единого шанса на успех? Нет, непохоже. Не вздумайте только, будто я как-то осуждаю вас. Скорее, я осудил бы ваш не признаваемый мною идеализм. То, что вы посмели начать другую жизнь, указывает на возможное, даже вероятное величие ваших внутренних сил, но ни в коем случае на идеалистичность ваших помыслов. Да и обстоятельства ваши особенные. Вы ведь поменяли специальность, да и все направление вашей жизни, вовсе не в ту юную пору, когда человек совершает необдуманные поступки следуя единственно неодолимому влечению своей души. Отнюдь. На случай неуспеха вы неплохо подстраховались. Не поймите меня превратно. Я вовсе не утверждаю, будто вы неспособны рискнуть. Совсем напротив, ваши поступки не укладываются в прокрустово ложе рентабельного послушания. Будучи неглупым человеком, вы не можете не понимать, что без известной доли риска куша не сорвешь, но это должен быть вполне обдуманный риск. А тогда... Тогда вы сочли необходимым довести начатое дело - я имею в виду защиту диссертации - до конца, твердо встали на ноги, и только после этого поставили перед собой вопрос о духовной ценности вашего существования, говоря высоким слогом - о смысле вашей конкретной жизни. После, а не до. Воля ваша, сударь, но, на мой взгляд, для идеалистов такой подход нехарактерен. Далее. Ваше политическое поведение напомнило мне поведение положительного героя определеного рода. Вас можно сделать главным героем документального телефильма под названием "Народный избранник", и это, при моем полнейшем убеждении в том, что человек вы умный и прекрасно представляющий как именно организуются избирательные кампании в наших девственных условиях. А ведь вы на выборной должности, вы депутат! Не можете же вы не знать, кому должны быть за это обязаны (я протестующе повел плечами), не можете не отдавать себе полнейшего отчета в истинном вашем положении. Так кто же вы? Все-таки карьерист? А хорошо это или плохо, быть карьеристом? Разве к этому понятию так уж непримиримо чувство меры? Ка-рье-рист. Да, пожалуй, по отношению к вам я рискнул бы употребить именно это слово. Правда, с определенными ограничениями. Карьеристов видал я в жизни разных: низких и с оттенками благородства, подловатых и довольно порядочных, всяких. Вы только, бога ради, не держите на меня обиду за этот длиноватый монолог. Вы здесь для очень серьезного, повторяю - серьезного и откровенного мужского разговора. Разговора на равных, невзирая на разницу в нашем возрасте и положении. Ощутимую разницу. Итак, возможно вы карьерист. Ну и что? Разве это свойство характера указывет с необходимой полнотой на политическое, мировоззренческое лицо человека? Или у вас совсем нет такого лица? Очень сомнительно. Мне почему-то кажется, - рассейте, пожалуйста, мои заблуждения, если я ошибаюсь, - что вы вполне разделяете основные постулаты и конечные цели марксистской идеологии и надеетесь на их реализацию, по крайней мере, в далеком будущем. Но почти в такой же степени я уверен и в том, - не обессудьте! - что вы плохо знакомы с трудами классиков марксизма, еле можете отличить Фейербаха от Гегеля, вообще не в ладах с теорией, и предпочитаете получать информацию и пополнять ваши знания из разнообразной периодики и полупопулярных книжек, выпускаемых в свет Политиздатом.
Он снова замолк и испытующе, как бы ожидая ответа, посмотрел на меня. Интуитивно я почуял, что стоит мне сейчас проявить неискренность, или даже чрезмерную скромность, и я обязательно подорву складывающееся между нами доверие. Поэтому, после непродолжительного раздумия, ответил так:
- Для меня, как и для любого более или менее широко мыслящего грузина, встреча с вами - счастье. Логическая сила вашего анализа впечатляет. Могу предположить, что далеко не все факты, касающиеся моей скромной особы были вам доступны, следовательно не со всеми вашими умозаключениями я согласен, но слушал я вас с громадным интересом. Я всегда преклонялся перед вами, а сейчас, не сочтите за лесть, преклоняюсь еще больше. Что же до моей идеологической подкованности, то, признаюсь, вы попали в точку: в социальных теориях я достаточно безграмотен. Как и многим, мне тоже в свое время приходилось сдавать госэкзамен, и потому я немного знаком с основами общественных наук, ну а до первоисточников руки, извините, не доходили. А вот текущими событиями политической жизни я, вы и тут абсолютно правы, действительно интересуюсь. Пересказ истинных событий - даже полупопулярным, как вы выразились, способом, - по моему, увлекательнее заумных философских теории. Да и когда же мне...
- Ну вот видите, - перебил меня Писатель, - я был не так уж далек от истины. Я исходил из того, что у вас просто не могло хватить времени для штудирования этих самых первоисточников. И совмещать несовместимое, на мой взгляд, вам удается именно в силу недостаточного их знания. Для меня вы, как бы странно это не звучало, идеалист-прагматик, разделяющий цели партии и идеалы коммунизма. Подчеркиваю - цели. Что же до средств, то тут дело с вами обстоит посложнее. Опять таки остановите меня, если решите, что я слишком заврался. В конце концов, все мои выкладки я делаю, опираясь на известные мне данные вашей биографии. Я, скажем так, очеловечиваю вашу сухую анкету, пытаюсь разглядеть в ней существенное, могу пойти и по неверному пути, ибо люди склонны ошибаться. Итак, я говорил о средствах. Иными словами, о пределах, о рубежах того, что вы считаете допустимым. Теперь, молодой человек, держитесь. Я собираюсь защищать свой главный тезис касательно вас, и вам, предупреждаю, трудно будет меня переубедить. ВЫ СТРЕМИТЕСЬ К ВЛАСТИ. Большой власти, очень большой. И готовы считать для ее достижения приемлемыми самые разнообразные средства, лишь бы они не очень воздействовали на главные цели, победу мирового социализма, социалистических общественных отношений, и так далее, и тому подобное. То, что вы плохо себе представляете, в чем же конкретно эти цели состоят; то, что не знаете, как будет этот самый коммунизм выглядеть - ведь это до сих пор никому на свете, несмотря на большие старания, не удалось, - лишь на руку вам. Все предпочитают полагаться на интуицию, - Писатель безнадежно и слабо махнул рукой. - Следовательно совесть ваша спокойна и почти все, в том числе и насильственные средства, оказываются достойными внимания. По сути дела, ограничения на них накладываются лишь вашим происхождением и воспитанием, а это, видит бог, весьма ненадежные ограничители. Ох, дорого обходятся человечеству все эти социальные эксперименты, осуществляемые под руководством так называемых харизматических личностей. Кровь, пот и слезы. Безжалостно проливаемая народная кровь, бесполезно пролитый в землю пот миллионов, горькие слезы детей и матерей - вот истинная цена большинства социальных экспериментов. Вспомните хотя бы Пол Пота. И тут же парадокс: без социального экспериментаторства, без динамических решений, затрагивающих судьбы всего человечества - развитие заканчивается, и тогда человечество рискует преждевременно одряхлеть, а то и задохнуться в ядовитых испарениях болота именумого Консерватизмом. Итак, сейчас я позволю себе сформулировать ваше кредо. Вы хотели бы воздействовать на умы и сердца миллионов, если не миллиардов, используя для этого относительно человеколюбивые средства. Не будучи, как мне кажется, жестоким от рождения человеком, вы вряд ли будете принимать жестокие и несправедливые решения, разве что вас к тому принудят крайние внешние обстоятельства - вас ведь, наверное, рвет при виде крови... Не ручаюсь за вас. Оправдывая проведение социальных экспериментов вы, тем самым, в принципе оправдываете и социальных экспериментаторов. Отсюда и проистекает главный закон вашей жизни: стремление к власти, и даже человечность ваша вынуждена этому закону подчиняться. Ибо для властолюбца человечность прежде всего тактика, но никоим образом не стратегия. Высшие цели холодны, как ледяные шапки Гималаев, и недоступны слабакам. История знает немало случаев, когда деятели, бестрепетно проложившие себе путь к вершинам власти, не чурались милосердия. Вспомним Цезаря, нашего Давида Строителя, короля французов Генриха Наваррского, воздадим должное Наполеону, и ему было ведомо это благородное чувство. Список можно продолжить. Но и те, кого я назвал, не страшились проливать моря крови, иначе какими же они были бы властителями в свое жестокое время! Вот я гляжу сейчас на вас, многое угадываю, кое-что просто знаю, и мне нелегко представить вас в роли человека, упивающегося сознанием властной безнаказанности, призрачного могущества над беззащитной человеческой плотью, - нет, ваша суть не такова! Известно, что почивший в бозе Председатель Мао как-то обмолвился: "Прочтешь много книг - императором не станешь". Что ж, если судить по историческим фактам, то опровергнуть эту неприятную мыслишку совсем даже непросто. Мало кто из мессианствующих мировых лидеров получил систематическое и глубокое образование; как и вам, им тоже было мало дела до своих первоисточников. Они, как правило, уже в зрелом возрасте подбирали себе соответствующую собственному умонастроению литературу, все остальное - что неприятно звучало, могло вызвать споры, не сходилось с их далеко идущими замыслами - отправлялось в корзину. Поэтому у этих властителей мозги, а главное руки, оставались свободными, и даже догматы веры им шутя удавалось использовать в своих политических интересах. Ну в вы - кандидат физических наук! Одно это резко снижает ваши шансы. Вы должны поломать себя, если хотите властвовать. Это вам, батенька, не профессию сменить! Стоит ли ломать, вот в чем вопрос. Сложный вопрос, гамлетовский. Все дело в том, чему служить собираетесь, что великое парит над вашими мелкими и честолюбивыми, такими понятными мне, и не только мне одному, страстишками! Вы, вообще, любезный мой, человек во многих отношениях уникальный. С таким упорством ковать собственное скользкое будущее, пытаясь при этом оставаться порядочным человеком; рваться к власти, применяя скорректированные на современность, но, тем не менее, изрядно скомпрометировавшие себя либеральные методы; соединять несоединимое во имя неведомого; упорствовать в характерных для идеалиста заблуждениях, являясь прагматиком на деле - чего стоит только ваше заступничество в деле Кезерели, заступничество с дальним прицелом; стремиться к вершине, сознавая, что конкуренция экстремально высока, а шансы на успех минимальны; не жалеть ради этого минимального, призрачного, единственного шанса всех благ жизни: молодости, сна, отдыха, да и любви, наверное; помогать бесконечно далеким людям не будучи по призванию ни гуманистом, ни филантропом - такое не часто встретишь. Либо я очень грубо ошибаюсь, либо вы человек недовольный. В противном случае вы самый сытый, самый циничный карьерист, какого только можно себе представить. Но, как я уже говорил, таковым я вас не считаю. Ну а раз вы человек недовольный, то недовольны вы не идеей, которая вас захватила - за нее вы, быть может, и в огонь кинулись бы, - но известными особенностями текущего исторического момента. Вы, видимо, верите, что способны на большее, чем ваши естественные конкуренты, но, не обладая реальными рычагами власти, доказать это будет трудновато. А ведь вы не можете не понимать, что победа маловероятна, что ежели волна успеха в самом скором времени не вознесет вас на своем ненадежном гребне, все ваши прожекты прожектами же и останутся. И знаете, как просто может развязаться клубок всех этих противоречий? Ваше упорство оценят достоинейшим образом, вас заметят, выдвинут на ответственные посты, превратят в хорошо вышколенного бюрократа с высоким окладом, подобающими привилегиями и завязанными руками, и, увы, вынудят отступиться от ваших фантазии. Так очень может случиться. Вы полагаете, что челядь дремлет? Уверяю вас, вы ошибаетесь. Она с исключительной бдительностью следит за тем, чтобы ее жизненные интересы не ущемлялись даже ненароком, нюхом чует малейшую опасность и старается еще в зародыше подавить любую угрозу своему благополучию. А подавить зачастую означает - подкупить. На все ведь есть своя рыночная цена, и не обязательно деньгами. И что тогда вы скажете себе, не супруге, не друзьям-знакомым, а себе? Что устали, опустили руки? Что игра не стоила свеч? Что вам и так хорошо? Что укатали сивку крутые горки? Не страшитесь, молодой человек, столь заурядного финала?
Он говорил долго и взволнованно, и мне нелегко было уследить за всеми нюансами его страстной и насыщенной мыслями речи. Но на последний вопрос - благо старик наконец передохнул - я счел себя обязанным как то ответить:
- Мне трудно заглянуть в будущее. В отличие от вас я не знаменитый литератор, а всего лишь, как вы совершенно правильно подметили, идеалистический прагматик, в меру своих скромных способностей действительно преданный делу социализма. Но, к великому нашему счастью, конечная победа или поражение этого дела от меня одного зависеть никак не может - один в поле не воин. Поэтому я не страшусь никакого финала. Могу сказать лишь одно: сегодня я в себя верю. Не знаю, насколько правомерно употреблять в отношений моих жизненных планов сильное выражение "захват власти", но если в ближайшие годы обстоятельства поставят меня перед жестоким выбором: либо сытая, обеспеченная жизнь для себя, либо перспектива проявить себя с сопутствующим риском сломать себе шею, - я, видимо, изберу второе. Иначе говоря, я согласен, по крайней мере, с одной из ваших оценок. Я действительно человек недовольный. Я недостаточно туп, чтобы быть довольным. Впрочем, думаю, это не предосудительно ни с какой точки зрения. Мыслящий человек может быть частично удовлетворен, но довольным быть не должен. Думаю также, что под этими словами подписался бы любой искренний поборник социальной справедливости.
- Как вы сказали, искренний поборник? Сказали бы яснее: настоящий коммунист. Не надо стесняться этого слова. Что ж, если вы настоящий коммунист в душе, то, вам, пожалуй, можно простить и ваш карьеризм, ибо со временем обязательно выяснится, что это самый незначительный из ваших недостатков. Ведь взамен вы готовы осчастливить страждущих мира сего, не задаваясь каверзным вопросом: а зависит ли, собственно, от субъекта, пускай наделенного и властью над целой страной, и государственной мудростью, духовное и материальное благосостояние породившего его народа? История, впрочем, показала, что иногда зависит. Итак вы, возможно, заслуживаете не только внимания, но и уважения. И, в таком случае, у меня на вас свои виды. Сколько бы мне не было лет от роду, силы мои пока не исчерпаны, и я еще могу тряхнуть стариной. Все, что вы от меня здесь услышали, весь мой длинный монолог, - это преамбула. Я ожидал резких возражений по главному моему тезису, их не последовало. Отсюда я, за недостатком воображения, заключаю, что их у вас попросту не нашлось. Прекрасно, что вы не стали их выдумывать, - это дает нам возможность продолжить наш мужской разговор. Слушайте-ка меня внимательно.
Он придвинул свое кресло к столу поближе и заговорщически мне подмигнул. Потом вновь наполнил опустевшие бокалы и продолжил:
- Я старый человек, не в столь отдаленном будущем мне предстоит не совсем приятный переход в царство теней, и я устыдился бы себя, занимай меня сейчас больше судеб родины проблема моих больных суставов. Давно уже Грузия не выдвигала на передовую мировой общественной жизни, или, если угодно, общественной войны, по-настоящему крупномасштабного деятеля, неважно литератора или политика, артиста или ученого, спортсмена или учителя - в данном случае профессия не имеет значения. Конечно, у нас немало талантливых и даже выдающихся личностей, увенчанных лаврами, премиями и высокими постами, но при всех их видимых достоинствах всем им присущ один глубинный недостаток - свои личные интересы им ближе, чем интересы грузинского народа. Я не осуждаю их, собственно, у вас перед ними только одно преимущество: вы намного моложе и сидите в этом кресле, они же определенно завершают свой жизненный цикл и вполне довольны собою. Обычно это высокопрофессиональные работники, добившиеся нетривиальных успехов в жизни, и у них есть некоторые основания для самодовольства. Но народу нашему... Ничего так не хватает нашему народу, как настоящего лидера - пресловутого крупномасштабного общественного деятеля. Не мессии, не человека, обреченного служить массам идолом, а личности, способной правильно оценить необходимое для поддержания своего авторитета соотношение между требовательностью и демократизмом. Да, нам не хватает такого деятеля, мы заждались. Эта нехватка принципиально отличается от нехватки мяса или масла. Речь идет не о материальных, а о духовных лишениях. Время безжалостно, молодой человек, и понесенные грузинской нацией за минувшие десятилетия потери велики и невосполнимы. Не пристало мне постоянно сокрушаться и лишний раз выражать сожаление по поводу исторических несправедливостей, - сделанного не воротишь, а уход деятелей из сферы культурного обращения был в любом случае неизбежен. Печально, однако, что на наше место, место людей постепенно вас покидающих, претендуют, как правило, слишком мелкие люди. Это печально. А трагично то, что эти неадекватные замены воспринимаются как должное. Я не хотел бы идеализировать прошлое, как далекое, так и - тем более - близкое; мне глубоко претят фальсификаторы отечественной истории, играющие на доверчивости и невежестве многих простых людей, но должен со всей серьезностью заявить, что время подвело мины под многие ценности, казавшиеся ранее незыблемыми, часовой механизм запущен и, рано или поздно, хотим мы того или нет, им предстоит взорваться. Итак, ценности размываются, и формы этого размыва различны. Я, конечно, имею в виду не мелко-крупное взяточничество, ставшее неотъемлемой чертой нашей жизни, хотя по этому поводу можно высказать немало горьких слов. Я говорю о коррозии, разъедающей души и сердца людей. С болью в сердце я вынужден констатировать, что прежде порядочных людей - людей неспособных вскрывать чужие письма, завышать за деньги оценки будущим врачам, стесняющихся внести на рассмотрение ученого совета заведомо слабую диссертацию - было значительно больше. И роль они играли большую. И в академической жизни, и в искусстве, и в семье. И в партии, черт побери, и в партии тоже. Я член партии с 1936 года, я многое перевидел и перенес, многих друзей потерял, я имею право сказать такое. Что ж, сегодня наше общество пожинает плоды, посеянные десятилетия назад. Слишко многое было разрушено так, что ничего достойного не создали взамен, слишком много связей разорвали, выдумали будто незаменимых нет. А они есть, незаменимые. Людей-то не вернешь. Да, раньше или позже они все равно ушли бы из жизни, но повернись тогда многое иначе, они успели бы подготовить себе смену. Я не хочу приукрашивать, никто не свободен от недостатков, и эти люди также не были святошами. Но большинство из них верило во что-то более ценное, чем собственное тщеславие или спокойствие, у них были какие-то благородные принципы, высокие идеалы, которым они так или иначе пытались следовать. Ну а сегодня... Подросли целые поколения без корней. Сколько их, чванных эгоистов, без запинки произносящих гладкие фразы о долге перед народом и государством. Они всюду, они проникают сквозь любую лазейку, любую щель. Такова основная Тенденция, и, к сожалению, противоположная тенденция слишком слаба. А в литературе особенно. Есть у нас талантливые писатели, кое-кого я знаю лично, с кем-то знаком по произведениям, но когда всю жизнь пишешь эзоповым языком о своем маленьком мирке, поневоле перестаешь ставить перед собой масштабные задачи. Исключения есть, но их очень мало, и они, как бы это сказать, неполные что-ли... Талантливые люди либо гибнут от недостатка воли и хладнокровия, либо замыкаются в себе, а нашей нации тем временем нездоровиться. Ведь как ценности подвержены инфляции, так и народы - заразной инфлуэнце. Повторяю, я старый человек, мне мало что терять, но я хотел бы оставить по себе добрую память. И когда в наше безликое, по большому счету, время, я прослышал о вашем существовании, у меня, чего греха таить, забрезжила искорка надежды. Длинный, долгий день всегда начинается с раннего-раннего рассвета. Только вот законы человеческого коловращения отличаются от законов вращения земного шара - так что изволь поднатужиться, если не хочешь, чтобы небосвод затянуло хмурыми облаками. Если я буду сидеть сложа руки, то так про меня люди и скажут: в трудное время сидел сложа руки. И я подумал: что если весь свой многолетний опыт, немалый, и хочу верить, заслуженный авторитет, прочные связи с власть имущими как здесь в Тбилиси, так и, в еще более значительной степени, там в Москве, использовать для поддержки стоящего человека, обладающего временем, желанием и, главное, способностью послужить моей небольшой по географическим размерам, но очень своеобразной, непохожей на другие прекрасные страны мира родине? Может когда-нибудь это мое решение отзовется для Грузии благом? И более того: почему бы мне не стать такому человеку своего рода крестным отцом? На определенных условиях, конечно. К крестнику я предъявил бы очень высокие требования. Он должен уметь сохранять лояльность по отношению к своим коллегам, быть честным в финансовом смысле этого слова, не задирать носа и не быть падким на лесть, всегда сохранять достойнство и не пресмыкаться перед начальством. Отдавая необходимую дань реалиям жизни, он должен при том не терять из виду дальнюю перспективу; обладать здоровым, но умеренным честолюбием, и пусть не очень глубокими, но достаточно широкими познаниями и высокой общей культурой. И разумеется, он должен быть чужд всякому позерству. Но это еще не все. Он обязан искренне придерживаться так называемых левых убеждений - ибо среди "правых" воинствующих мещан, на мой взгляд, все же больше. Он должен понимать, что на деле именно капитализм несовместим с соблюдением основных человеческих прав, и, следовательно, обязан не парить или порхать над схваткой, а участвовать в ней. Безусловно отвергая шовинизм, он обязан реально сочетать любовь к своей родине с интернационализмом. И наконец: он должен обладать твердым и последовательным характером, дабы не опускать руки при первых же неудачах. Разумеется, знаком я с вами недостаточно близко, чтобы объявить вас безупречным носителем вышеперечисленных качеств, но впечатление вы на меня производите неплохое. В частности, мне нравится, что вы не склонны оспаривать свои неочевидные недостатки, хотя, безусловно, с полным основанием могли бы сослаться на ваши очевидные достоинства. Я стар и у меня нет времени для колебаний. Сейчас или никогда. Грузии нужен общественный деятель, и, если не возражаете, последнюю ставку я сделаю на вас. Признаюсь, я не могу сейчас предвидеть, что из этого выйдет. Отдаленные последствия наших поступков - все равно, дурных или хороших, - покрыты мраком неизвестности, но тем больше у меня для такого решения основании. Пора и мне рискнуть, иначе будет поздно, да и вам не следует страшиться риска последующей борьбы, если не хотите вечно оставаться простым винтиком в бюрократической системе управления. У вас есть вопросы?
Я даже опешил. Вопросы? Да целый рой вопросов! О какой последней ставке толкует этот старик? Что он может? Стоит ли мне раскрываться перед ним полностью? Хотя, конечно, его поддержка может оказаться весьма ценной. Должен признаться, я растерялся, от моего спокойствия не осталось и следа. Больше всего я боялся ляпнуть какую-то чушь, и потому не смел и слова вымолвить - и куда делась моя показная самонадеянность? Правильно оценив мое состояние, Писатель дружески мне улыбнулся, подлил вина в бокал и, подтянувшись в кресле, чуть-ли не шепотом молвил мне на ухо:
- Вы, должно быть, чертовски заинтересованы в том, чтобы ваша кандидатура фигурировала в списке будущих депутатов горсовета, тем более, что формальное проведение очередных наших выборов не за горами и оступаться вам никак нельзя. Ваша деятельность не всем по душе, и кое-кто будет рад шансу провалить вас. Но мне-то она по душе, и этого довольно. На всех не угодишь, знаете ли. К счастью, на носу и другие, куда более масштабные выборы, и я имею честь предложить вам больше, чем простое, хотя и почетное продление срока действия вашего нынешнего мандата. А что если я замолвлю кое-где за вас словечко, и вас, с божьей помощью, изберут в состав Верховного Совета нашей республики? Так как, согласны?
X X X
Довольно молодой, подтянутого вида кореец (узкие, раскосые глаза на полноватом лице, голубые петлицы на лацканах форменного пиджака) осторожно, стараясь не разбудить пассажиров, прошествовал через салон и, спустившись по алюминиевой винтовой лестнице вниз, очутился в тускло освещенном, крохотном закутке. В этот поздний, или, правильнее сказать, предрассветный час здесь никого не было. Стюардессы наверняка прикорнули в предназначенной для обслуживающего персонала каюте и беспокоить их не хотелось, а он, бывший военный летчик, пробрался сюда лишь для того, чтобы немного развеяться и подкрепиться порцией крепкого горячего кофе. На душе у него было неспокойно. Насыпав в чашечку загодя намолотый заботливой рукой одной из стюардесс кофейный порошок, он до краев наполнил ее водой из танка и опустил в нее миниатюрный кипятильник, гордость национальной электротехнической промышленности. Это далеко не первый его полет на этом лайнере в качестве курсанта и в рамках национальной программы переподготовки военных пилотов на гражданские, но на душе скребут кошки и никак не отделаться от чувства будто нынче что-то не ладно.
Вода быстро вскипела и курсант осторожно, дабы ненароком не выплеснуть кофе, вынул кипятильник из чашки и отключил его от питания. Положив кипятильник на металлическую полочку и оставив кофе стынуть на столике, он нагнулся к иллюминатору. ТАМ было темно.
А ведь не так уж и много минут отсчитано стрелками надежно защищенных от магнитных бурь и электрических полей бортовых хронометров с того мгновения, как красавец "Боинг" круто взмыл в ночное небо со взлетной полосы аэропорта в Анкоридже и взял курс на Японские острова. Остались, растаяв в прошлом, далеко позади веселые огоньки небольшого арктического города живущего своей особой, полярной удалью; города где все перемешано - нефть и золото, привозные ананасы и хмельные морозы, эскимосы-бизнесмены и бизнес на эскимосах. Аляска была так непохожа на его родную Корею, и может как раз потому и любил он так сильно и этот рейс, и эту недолгую стоянку в стильном, вечно в гирляндах огней, приполярном аэропорту. За штурвалом курсант ощущал себя гражданином мира, стягивающим разрозненные части земного шара в единое неделимое целое, и ни за какие коврижки не променял бы он по доброй воле охватывавшее его на десятикилометровой высоте чувство - чувство грандиозной уверенности в собственных силах, - на размеренные блага гражданской жизни. Оно, это чувство, иной раз бывало настолько сильным, что никак не успевало до конца увясть в промежутках между полетами. Там, высоко в небе, он становился как-бы Антеем наоборот - ведь именно бесконечное небо было ему матерью-кормилицей. До сих пор ему везло: не успевали ноги стать вялыми и ватными от вынужденного земного безделья, как под ревущий аккомпанемент мощных турбин наступал желанный час очередного взлета, и все приходило в полный порядок, он снова был счастлив. В Сеуле его ожидала семья, но если ему пришлось бы выбирать между небом и землей, еще неизвестно каким стал бы выбор. Нет, наверное, он выбрал бы семью, даже конечно семью, но это был бы тяжелый выбор, и мир, который он так любил, сразу сузился бы до размеров его квартиры. В последнее время он заметил, что женушка как-то косо на него поглядывает. Хм-м... может, ей и в радость было бы, смени он профессию и протирай штаны в какой-нибудь вшивой конторе, но разве ему, будущему пилоту лучшего в мире пассажирского лайнера пристало протирать штаны? Жена... Как-то раз рейс задержали в Анкоридже на целые сутки и тогда он - вполне случайно и вполне закономерно - познакомился с Элен. В тот вечер он бреясь нечаянно порезался лезвием, кровь никак не останавливалась и ему вздумалось обратиться в пункт оказания первой помощи за ватой. Пока медсестра накладывала пластырь на ранку, он пошутил, она рассмеялась в ответ, а потом рейс неожиданно отложили и он пригласил ее в бар аэропорта. Вначале Элен потягивала кока-колу, а он пил виски, но очень осторожно, не мог же он надраться перед вылетом. Потом он предложил ей довольно крепкий коктейль и она немного захмелела, а когда в баре притушили огни и здоровенный негр стал выводить на саксофоне замысловатые трели, они закружились в танце и он, недолго думая, привлек ее к себе и поцеловал, а потом была не по полярному короткая ночь. Утром вылет разрешили и, когда самолет поднялся в воздух, он старался выглядеть бодрячком, и это ему удалось - с курсанта спрос небольшой. С того вечера прошло несколько недель, и вот несколько часов назад он вновь встретился с Элен. Она выглядела усталой и красивой, но, времени было в обрез и они ничего не успели, пара прощальных фраз не в счет. Курсанту стало немножко жаль свою жену. Да что это он... Элен, как и залихватские огни, осталась внизу, на земле. Сегодня у нее было ночное дежурство и, наверное, она сидит в своей амбулатории, а может и спит с каким-нибудь новым пациентом. Курсант прикоснулся пальцем к коротенькому шраму на левой щеке. Элен - это приятное воспоминание, ничего более, и все-таки он любит этот сияющий огнями приполярный аэропорт.
Да, Элен, - это бесспорно приятное воспоминание, но в эти минуты на ум приходят не только Элен и негр-саксофонист из бара: никак не выходит из головы предполетный инструктаж, проведенный бравыми американскими парнями за полтора часа до старта. Он вовсе не был для него необычным - этот инструктаж. Более того, участие в таком задании для него - большая честь. Он, простой курсант, на период действия инструкций становится полноправным членом экипажа и допускается к штурвалу этой гражданской громадины наравне с командиром корабля. К ним, бывшим военным асам, и в прошлом не раз обращались с подобными просьбами. Впрочем, какая-же это просьба, попробуй-ка ее не выполнить, попадешь в черный список и вылетишь с работы, церемониться с тобой не станут - мечты о "Боинге" так навсегда и останутся мечтами. А так просьба пустяковая. Если ты и в самом деле патриот - подмени на часок своего официального командира, садись за штурвал и измени курс вблизи воздушного пространства враждебной державы. Выскользни чуток из коридора, километров эдак на пятьдесят, а то и на все двести, если позволит обстановка. И пусть себе стрекочут сильные кинокамеры ночного видения, закрепленные под крыльями и на брюхе самолета. Ему и его товарищам не раз приходилось так скользить вдоль китайской и северокорейской границ, и ничего страшного с ними пока не случалось. Правда, они никогда не проникали на большую глубину и их, вероятно, не успевали вовремя засечь. Им просто везло. Не всегда такие вылазки проходили гладко. "Ди-Cи" японской авиакомпании премило усадили на военный аэродром недалеко от Шанхая, а австралийский "Боинг" еле унес крылья в районе Гуанчжоу, успев добраться до Гонкогна. На том "Боинге" летал знакомый штурман, он потом рассказывал какого им было, когда за ними погнался истребитель, и они, буквально в последнюю секунду, выскочили из воздушного пространства страны дядюшки Мао. И выскочив, не поверили, что все позади. Истребитель повернул обратно, но они натерпелись такого страху - не приведи господь. А чего стоил тот нашумевший случай в небе Карелии, когда лайнер ведомый опытными летчиками из "Кореан Эирлайнз" глубокой ночью обстреляли, а после повели садиться на какое-то замерзшее озеро. Двое пассажиров погибли от пуль, экипажу при посадке пришлось проявить максимальное мастерство и неимоверную выдержку, разразился громкий скандал. Газеты потом долго ругали русских на чем свет стоит; как, мол, могли эти варвары стрелять в гражданский самолет сбившийся ночью с курса, поднялась шумиха, посыпались высокопарные декларации, но ведь всякий уважающий себя летчик из "Кореанз" понимает какова подоплека. Пилоты не могли просто так взять и сбиться с курса. Им не позволили бы бортовые компьютеры и станции слежения по маршруту следования, пролегавшему далеко за пределами Карелии. Правильнее сказать, что вероятность ошибки минимальна и надеятся на то, что пограничники примут такую вероятность во внимание, никак нельзя. Они просто обязаны делать то, что делают, на их месте он поступил бы также. Бывший военый летчик не может их осуждать. И та, и другая сторона знают, на что идут. Да, профессия у летчиков "Кореанз" рискованная. Но, с другой стороны, попробуй откажись. Женушка-то прихварывает, да и дочкам надо успеть помочь встать на ноги. Придет время, они подрастут и если отец прослывет неудачником, или, пуще того, непатриотично настроенным элементом, им нелегко будет найти себе путных женихов. Зато если верно ИМ служишь, то и ОНИ не бросают тебя на произвол судьбы - таков закон. Обеспечат теплое местечко в правлении какой-нибудь солидной фирмы, и об этом тоже известно любому служащему "Кореанз". А если ИМ не служишь так, как ОНИ от тебя требуют, то медкомиссия быстро обнаружит у тебя слабое сердце, упадок зрения или реакции, и тебя либо переведут на низкооплачиваемую работу с последующей мизерной пенсией, либо просто вышвырнут вон. И тогда останешься один на один с твоими жалкими сбережениями, и семья на берегу, и надолго ли их хватит - сбережении-то? В общем, выбора нет. Да и командир - самый настоящий фанатик, стойкий борец против коммунизма. Уступит ему штурвал с неохотой, подчиняясь лишь правилам игры. Большой человек! Господин Чан, похоже, выполняет указания ЦРУ с большой радостью и у господина Чана денег куры не клюют. А еще говорят, что брат господина Чана несет ответственность за охрану самого президента Чон Ду Хвана, что господин Чан не единожды удостаивался чести присутствовать на семейных раутах высшего лица государства, да и вообще, одно время служил его личным пилотом! С таким человеком не очень-то поговоришь, выполняй приказы - и точка!
Итак, перед вылетом с ними провели инструктаж. Можно сказать, что это был совершенно обычный инструктаж, без такого не обойтись. Разметили им курс и подбросили новую аппаратуру, кое-что правда было подвешено на самолет еще в Нью-Йорке. Была правда одна небольшая странность. Никогда прежде им не позволяли нарушать расписание, всегда они старались уложиться в срок, честное имя компании - превыше всего, и погода вроде стояла летная, и все же - вылет рейса задержали на целых сорок минут, да и чужаков в гражданском подбросили, сидят нынче над шасси в чреве лайнера в ожидании своего часа. А шесть минут спустя стартовал еще один такой-же "Боинг", рейс КЕ-015, следующий,как и они, из Анкориджа в Сеул. Господин Чан объявил экипажу, что это делается для лучшей маскировки. А зачем нужна маскировка? Раньше обходились и без нее, зачем она?
Чашечка кофе наполовину опустела. Курсант опять глянул в иллюминатор. ТАМ было темно.
Итак, по всей видимости, они занимаются радиоэлектронной разведкой. Задание - проверка реакции советских систем ПВО на Камчатке и в Приморье, радиоперехват. Ради одной только киносъемки к ним не стали бы подбрасывать чужаков, с ней экипаж справился бы и сам. Нет, задача перед ними поставлена серьезная, очевидно ее выполнение связано с немалым риском. Впрочем, если их все-же собьют, кое-кто сделает на этом неплохую пропаганду. Шутка сказать, триста человек, притом граждане самых разных стран! Но об этом лучше не думать. Понадеемся на гуманность русских. Курсант усмехнулся, весь его опыт говорил за то, что пограничники могут руководствоваться только понятием воинского долга, если, конечно, не вмешаются большие верхи. Но они могут не успеть... Наверняка самолет поставлен под удар. Итак, радиоэлектронная разведка. Это означает, что американский разведывательный самолет, либо "Эр-Си-135", либо "АВАКС", будет лететь параллельным курсом вдоль берегов Камчатки и Сахалина далеко за пределами воздушного пространства СССР и передавать информацию дальше, а пассажирский двойник КЕ-015 должен их в какой-то мере прикрывать, вводя русских в заблуждение. Это означает, что в ЦРУ не уверены в том, что операция обойдется без жертв. Но делать нечего, задание есть задание.
Он опять вспомнил о жене и об Элен. Просто чудо, что никто ничего не пронюхал про Элен. Руководство компании не поощряет любителей крутить романы на стороне, да и жена у него ревнивая, а он, вообще-то говоря, все еще любит свою жену. Впрочем, если сегодня что-то случится.,. Нехорошо на душе, страшновато. Он не трус, он неоднократно доказывал это себе и другим. Но сейчас, когда служба в ВВС уже позади, и он привык ощущать себя гражданином мира, когда мечта о гражданском "Боинге" так близка к осуществлению, совсем не хочется рисковать головой. Жизнь слишком хороша, черт бы ее подрал!
Курсант пытается анализировать свой страх. Почему же он все-таки думает, что рискует головой? Может потому, что боится оставить жену и детей без опоры в жизни, а остальное достраивает его богатое воображение? Нет, не только. Прежде он как-то не сомневался в том, что и для врагов является гражданином мира. Прежде у него была уверенность, что как-бы не повернулись события, самолет сбивать не станут. Ну, стрельнут разок по тулову лайнера и поведут на военный аэродром или на замерзшее озеро, как тогда в Карелии. Экипаж был бы вне опасности. Но сейчас ситуация иная, совсем иная. Уже после того, как инструктаж закончился, господин Чан и тот, долговязый, задержались в комнате, а он вышел из нее последним и догадался не очень плотно прикрыть за собой дверь, а у долговязого и господина Чана времени было в обрез и в спешке они забыли проверить дверь как следует, и он подслушал, как господин Чан получил недвусмысленный приказ от того, долговязого, что назвался Кертисом: "Принудительную посадку в России ни под каким видом не совершать". Господин Чан обязательно выполнит этот приказ. Вот если бы командиром был он, бывший военный летчик, Кертис не мог быть так уверен в том, что его указания будут выполнятся в полном объеме и при всех обстоятельствах. Но на этом самолете он всего-навсего курсант. ОНИ знают кому можно доверить командирскую должность. Господин Чан из тех, которые совершают харакири и посылают людей на верную смерть во имя высшего долга, а он, хоть и военная косточка, но все же не из таких. Потому-то наверное и предпочел демобилизоваться при первой дельной возможности. Он не трус, он не раз доказывал это в прошлом, но он жизнелюб, и ему претит самоубийство во имя так называемых высших идеалов. От слов Кертиса повеяло чем-то худшим, нежели короткая пулеметная очередь. Бывший военный летчик иногда читал газеты. Они, эти газетные новости, не приносили успокоения. Правда, в мире после Вьетнама на какое-то время стало полегче, полегче стало и на Корейском полуострове, Север и Юг вступили в трудные переговоры и полеты, в целом, стали более безопасными. В середине семидесятых такой красавец, как пассажирский "Боинг-747", пожалуй, не стали бы сбивать даже в критической ситуации. Но нынче в мире творится какое-то сумасшедствие, то и дело ожидаешь, как какой-нибудь террорист приставит к твоему виску дуло револьвера, и это полбеды, разрядка предана забвению, русские и американцы ощерились друг на друга в бессильной взаимной злобе и ка-ак возьмет какой-нибудь Иван да и шарахнет без предупреждения по злостному нарушителю государственной границы. А Кертису и его друзьям хоть бы хны! Они мастаки извлекать выгоду из любого дерьма и наверняка предусмотрели любой поворот событии. Если все пройдет по плану, с которым их в общих чертах ознакомили, то все члены экипажа получат в Сеуле неплохие премиальные, а парни из разведки, те, что затаились до поры до времени в укромном местечке в брюхе самолета, сделают шаг к очередной нашивке. Ну а если суждено случиться непоправимому... Курсант невольно зажмурился. Там, в ЦРУ, не то что на трехсот, на трех тысяч пассажиров наплевать: чем больше будет невинных жертв, тем громче будут ругать русских коммунистических варваров, а он - будущий пилот "Боинга" - мельчайшая разменная монетка в этой грязной игре. И отлично сознает это. Но что поделаешь: ради манящего места за штурвалом стоит рискнуть.
Курсант допил наконец свой кофе, полоснул водой пустую чашку и только собрался еще раз глянуть в иллюминатор, как кто-то почтительно постучал в дверь. Затем она медленно отворилась и на пороге закутка появился бортинженер. Лицо его было строгим и мрачным, будто вырубленным из каменных скул, глубоких глазниц и тонких, бледных, без единой кровинки губ. Образ бортинженера напомнил курсанту монстра из недавнего фильма Хичкока, который экипаж посмотрел в Нью-Йорке перед вылетом, и он вздрогнул, хотя и понимал, что во всем повинно тусклое освещение. Монстр с секунду молча помаячил на пороге, а потом металлическим голосом произнес:
- Господин Сон, командир просит вас вернуться в рубку. Через пять минут мы будем подлетать к большому русскому полуострову Камчатка.
X X X
В гробу тихо и темно. Но мрак бездушия более мрачный мрак. Вчера над городом взорвались атомные бомбы. Взорвались и разнесли город в клочья.
Помнится, шелестело шагами, шуршало шинами и деловито клонилось к полудню совершенно обычное утро. И вдруг всех как ветром сдуло и на Багеби спустилась неурочная тишина. Я подумал - как странно, в это время суток никогда такого не случалось. Она угнетала и давила, эта тишина. Только что надо мной гудели клаксоны, каблуки выстукивали джигу на пыльном асфальте и привычный ритм городской жизни подкармливал меня ежедневной порцией дежурного оптимизма. Пока там ничего не менялось, я знал - город, страна и планета сохраняют присущий им и только им прекрасный облик. Но воцарившаяся над кладбищем гнетущая и непрерывная тишина вскоре сильно обеспокоила меня.
Не знаю долго ли тишина эта держалась - может несколько часов, а может и целые сутки, - но исчезла она так же внезапно, как и появилась. Потом где-то очень далеко непослушные дети взорвали несколько хлопушек, и я возрадовался, что звуки земли вновь пришли ко мне в гости. Чего греха таить, потери слуха я боялся, наверное, не меньше, чем атомной бомбардировки родного города. Но не успел я воспрянуть духом и трезво поразмыслить о причинах недавнего безмолвия, как время и пространство заполнил собой зловещий свист. Карающие молнии осерчавшего небесного владыки мощно вспороли мягкую и податливую грудь той случайной тишине. Он был повсюду, этот свист. Он принадлежал мне, и в то же время не имел ко мне ни малейшего отношения. Но постепенно, в поисках истины, разум начал осторожно примерять силу воображения к свистящей и гремящей действительности, и настал момент, когда поиски эти воскресили в памяти картинки из бесконечно невероятного детства давным-давно отгоревшей жизни моей. И детство мое - сей лукавый волшебник - хитроумно повязало леденящий душу свист - о,нет, не с фальшиво-яростными заседаниями международных трибуналов, и не с набившими оскомину газетными шапками, и не с ядовитыми ядерными грибочками, - а с мерцающим экраном коричневого ящика, предмета всеобщей зависти и вожделения. Я сидел на высоком стуле еле дотягиваясь ножками до пола, на мне были коротенькие штанишки, а со светившегося таинственным голубоватым светом экрана доносился такой же свист, и не знающая жалости стальная птица откладывала яйца на полете, который, как я много позже узнал, назывался бреющим. Яйца с грохотом раскалывались и из разбитой, охваченной пламенем длиннющей гусеницы, беспомощно замершей на блестящих железных рельсах, высыпали малюсенькие точечки и кидались врассыпную. Снег в котором догорала жалкая гусеница, весь был усеян этими бегущими точечками - так их было много. Стальная птица отчего-то невзлюбила их и они также пытались как-то спастись от ее всепроникающего свиста. А ведь в самом начале, после первых хлопушек, свист не показался мне таким уж зловещим. Я даже обрадовался ему как веселой песне. И правда - слабенький, далекий свист - так могло бы начаться, скажем, и пение клаксона, но миг спустя его уже нельзя было спутать ни с чем другим - именно так свистела стальная птица из моего детства. А еще миг спустя раздался всепоглощающий грохот. Шквал.
Прошла минута, за ней другая, затем еще и еще, и я как-то вдруг осознал, что случилось худшее из всего, что только могло случиться. Случилось то, чего я очень боялся, о чем предупреждал, во имя пре дотвращения чего поступился своей безоблачной карьерой, своим добрым именем, сытой обеспеченностью моих родных и близких. Случилось то, о чем я боялся думать даже здесь, где мне вроде ничего уже не могло казаться страшным и непоправимым. Шквалы повторялись с небольшими промежутками, они становились глуше и глуше, а потом прекратились совсем. Бомбы взорвались, оставив под собой развалины и смерть. Потом опять сгустились сумерки гнетущей тишины. Но сомнений быть не могло. Началась война. Мне никто не мог объявить об этом, но не догадаться мог только глухой.
Я попытался привести мысли в порядок. Второе яйцо раскололось где-то над главным проспектом. Здание оперного театра рассыпалось как спичечный домик, лампионы сметены ударной волной, люди... о них лучше не думать. Детские хлопушки, наверное, взрыхлили посадочную полосу аэродрома, а третье яйцо обратило в прах какой-то окраинный район Тбилиси. Но вот первое... Я не смог тогда и не могу взять в толк и сейчас: зачем это противнику понадобилось бомбить кладбище в Багеби. В Багеби отродясь не водилось никаких военных объектов. Разве что за такой объект с большой натяжкой сошло бы шоссе "Пастораль". Все-таки по нему ездили члены грузинского правительства - с дач в министерства и обратно. Но разве летчик не видел, что на шоссе не было машин? Что же в таком случав его прельстило? Сверхсекретный военный завод? Тогда я покорно склоняю голову. И когда только успели его отгрохать? Научный городок? Вздор. Сквер? Памятник поэту? Надгробия? Жилые дома, которых здесь так немного? Может вражеский летчик сбросил на меня бомбу просто по ошибке? А может ему было все равно где освободиться от груза? А может этот добряк пожалел людей и предпочел бомбить заведомых мертвецов? Кстати, успели ли предупредить население города о воздушном налете? Но утром все было так спокойно, и их как ветром сдуло, стало быть с предупреждением запоздали. Удалось ли хоть кому избегнуть смерти? И как там все мои, все те, кого я оставил жить без меня? Здание оперного театра... Но это абсурд, дело не могло ограничиться оперным театром, разве что генералов сразила повальная форма музыкофобии. Впрочем, на Руставели находятся административные здания... Землю, бедную родную планетку опять поливают свинцовым дождиком, мы просто угодили под капельку. Опять Земле делают больно, ранят, терзают. Опять торжествует зло, собирая обильный урожай человеческих страдании. Но по странной прихоти физических канонов землю над моим гробом так и не разметало от взрыва, смерч пощадил мои истлевшие кости, и мне, надежно укрытому здесь от всех земных проблем, вновь досталась завидная роль наблюдателя. Завидная ли? Война попыталась с корнями вырвать сумбурное чувство признательности, связывавшее меня с миром, который я покинул, и придававшее высший смысл моему потустороннему бытию. Какая-то совершенно неправдоподобная тишина укутала город в саван, обратив солнечное утро в долгую, нескончаемую ночь. Я чуть не забился в гробу подобно мелкой рыбешке, которую отхлынувшая волна оставила на гальке брюхом кверху, и невольно задал себе нехороший вопрос: Чего стоят все мои воспоминания, - а я-то так их лелею, так ими горжусь, - если даже вечно неизменные, одолевшие время мраморные надгробия повергнуты в тончайшую пыль? Неужто вся цена моему блестящему воображению - ломаный грош в базарный день? Чего стоит весь мой немалый опыт, мое знание жизни, сверкающие жемчужины познания вообще, если возненавидевший самое себя разум восстал и обрек род человеческий на самоубийство? Все-таки обидно - о чем только не успел я здесь передумать: о свете и о тени, о том как дружилось, и о том как любилось. О страстях, победах и неизбежных изменах. О жестокости и о священном праве на ошибку, которое нельзя отнимать у людей. О находках и о невозвратных потерях, которые никогда не кажутся нам по настоящему невозвратными. О счастливой доле слепца и несчастливой - зрячего. А сколько я передумал о другом священном праве - извечном женском праве на обман и игру, кляня себя за то, что всю жизнь оспаривал это право, сам обделяя себя положенной свыше толикой счастья. Такими ценными порой казались мне выводы к которым я самостоятельно приходил, и что-же, прицельное бомбо- и ракетометание отнимают сейчас у меня последнюю радость? Как это, должно быть, несправедливо. А может, наоборот - именно в этом и заключается высшая справедливость, и очень жалок мой бессильный бунт - эта пошленькая жалость к себе любимому. Но разве возможно совсем не жалеть себя? Кому не больно, когда вещи представляющиеся тебе очень важными, не кажутся таковыми даже самым близким людям? Чужая жалость недоступна, унизительна? Верно. И тем больше оснований жалеть себя, любимого. И плевать на осуждающих и обсуждающих тебя самоуверенных мещан, не упускающих случая подставить тебе ножку. Сами-то, поди, не стесняются себя жалеть. Ну это ладно, это абстракция, а как быть с конкретными фактами моей жизни и поныне управляющими ходом моего воображения? Их тоже, как говорится, на свалку истории? Мало-ли накопил я их за всю жизнь, накопил да и внес на сберкнижку ощущений, рассчитывая понемногу расходовать накопленное, да еще и взимать проценты в виде надежд и самооправданий? Многое хранится на той сберкнижке: очищающее пламя костра жадно пожиравшее краденые деньги, сто десять тысяч - шутка сказать! - и красное, полыхавшее возмущением лицо Хозяина; долгое общение с Писателем и успешная политическая карьера; и, наконец, самое достопримечательное - авантюрное интервью корреспонденту "Униты" товарищу Чиавитта. Момент, когда я в гордыне вознамерился поднять высокие волны на поверхности невозмутимого океана, но легкая насмешливая рябь подхватила меня как мелкую рыбешку и выбросила подыхать на берег. Похоже, взрывы вконец меня доконали; видать, я все еще вынашивал планы чудесного возвращения, а выясняется, что возвращаться просто некуда. Разве обугленная людским безумием Земля пригодна для полноценной жизни? Когда я беседовал с Массимо Чиавитта, у меня, несмотря ни на что, все еще сохранялась надежда на то, что у величавых государственных мужей хватит ума не поджигать сухие ветки. Но увы!- владыки мира уподобились задиристым школярам. Ради мира на Земле, а вовсе не из удовольствия напомнить о себе, рискнул я тогда своим высоким положением; и как, должно быть, проклинала меня за это жена, не осмеливаясь, однако, проклинать меня вслух, как-никак я все же был мужем и отцом. Неужели ОНИ и взаправду способны покончить с цивилизацией? На что похож сейчас проспект Руставели? Там, наверно, сплошные развалины. Оперный театр! В дни моей молодости какие-то злодеи подожгли его с разных сторон, потом здание долго восстанавливали, наконец восстановили, и вот... Ничто не вечно. Помню споры давно минувших лет. Я верил в прогресс, а Антон с жаром доказывал всем нам, что время бессильно изменить человеческую суть, что год тысяча девятьсот семьдесят пятый ничем не отличается от, скажем, тысяча семьсот девяносто второго - те же страсти, те же постепенно дряхлеющие люди, когда-то преисполненные очаровательных юношеских надежд; те же одержимые юнцы, которых ждет неминуемая старость; те же великолепные красотки, которым суждено нарожать детей и раздобреть вширь; та же святая вера в лучшее будущее. Что там технический прогресс - одна мишура! И что же - выходит, он оказался прав. Если честно, то мысль об эфемерности всеобщего прогресса впервые посетила меня, когда мне стукнуло двадцать девять. Как сейчас помню: в мае месяце меня впервые зазвал к себе Писатель и я ощутил себя чуть-ли не счастливейшим из смертных, а в конце июня - бац! - Девочка неожиданно вышла замуж, и за кого, если б вы думали? Волей-неволей тут примиришься с эфемерностью прогресса. Впрочем, я уже тогда, зимой, в ресторане, почуял что дело принимает хитрый оборот. Аж свет стал не мил. А с другой стороны... С другой стороны на карьерные успехи я нажаловаться не мог. На службе все складывалось блестяще. Вот такая вот дикая мешанина и подтолкнула мое разумение к эдакому послеобеденному экзистенциализму, да позволено мне будет так выразиться. Какой-там к черту прогресс, думалось мне бессонными ночами, если на работе все отлично, и будет еще лучше, в мои-то годы, а волком выть хочеться, да вой не вой - легче не станет. Кусай губы и улыбайся людям. От судьбы уйти никому не дано - ни попу, ни генералу. По понятным причинам я не мог сделать послеобеденный экзистенциализм своей официальной идеологией, работа моя была не для слабых духом, Писатель отвернулся бы от меня, да и не был я из тех, кто может махнуть рукой на жизнь и карьеру всего лишь на почве неразделенной любви, но по ночам я исповедовал именно эту философию и она вроде-бы ненамного облегчала мое существование. Сей ВРОДЕ-БЫ экзистенциализм уравнивал всех со всеми, - еще не родившихся, с давно ушедшими, а неудачников со счастливчиками, - единственно потому, что в основании его лежала простая и доступная истина: Любой Человек Смертен. И старое как мир суждение: "Смерть - великий уравнитель" - уже не казалось пустой блестящей побрякушкой. И верно - разве не кончают одинаково и великий греховодник и ходячий свод всевозможных добродетелей? Человек может быть бедным, как бродячая дворняга, или богатым как Крез, властвовать над миллионами сердец, или всю жизнь прозябать в рабстве и нужде, слепо карать по чужой указке или самому пасть жертвой хладнокровного палача - но настанет его последний час и он обратится в прах, в случайный набор никак уже не связанных молекул, мигом ранее составлявших его тело и душу. И исчезнет куда-то все, что было для него радостью или горем, ласковым лучиком весеннего солнца или упоительным жаром победы, и даже если не сразу забудутся дела его - добрые или злые - ему то, набору молекул, что? Земля продолжит свое вращение вокруг оси, и осень будет сменять лето, а зима - осень, но уже без него. А ведь и Земля и Солнце не вечны. Все не вечно. Существует же стройная теория "коллапсирующей вселенной", согласно которой через мириады лет вселенная сожмется в кулак, сотрет звезды и планеты в порошок, потом произойдет новый взрыв и начнется очередной жизненный цикл без всякой памяти о старом. И если, не приведи господь, эта теория справедлива, то к чему жить? Как выцарапать у мироздания уголок для поэм Гомера, Руставели и Данте, для опер Вагнера, ваяний Микеланджело, идей Маркса, или, скажем, для латиноамериканской прозы второй половины двадцатого века? О каком смысле бытия может идти речь, если все сущее обречено на неминуемое и абсолютное уничтожение неумолимыми законами природы - и не надо насылать на Землю какую-нибудь бедовую комету или развязывать термоядерную войну, все равно - неоспоримый, глубочайший мрак в конце тоннеля. И даже если человек чувствует себя сейчас веселым и счастливым, если рядом верный друг, если он вершит добрые и полезные дела - растит детей, пашет поля, покоряет космос, пишет стихи, постигает истину; если даже он, достойно завершив свой путь на Земле, покидает нас с каким-то известным ему одному дорогим именем на холодеющих устах, то не умирает ли он все равно в одиночку - как бы не цеплялся за призраки людей, не по собственной воле покидающих его в решающее мгновение? О, я довольно долге поклонялся этому весьма привлекательному экзистенциализму. Но проходили годы, сердечные раны заживали, затягивались нормальной тканью бытия, и чем сильнее поддавался я текучке, тем менее склонен был следовать его догматам. И не потому, что в силах был их опровергнуть, а потому что вся эта философия слишком уж оказалась производной от настроения. Я перестал быть ее горячим, хотя и тайным любовником, оставшись ленивым и довольно ветреным супругом, избегающим, однако, окончательного разрыва. "Послеобеденный экзистенциализм" казался мне зерцалом истины, пока невыдуманная сердечная тоска определяла мое отношение к окружающему миру, но, по мере того, как жизнь брала свое и переживания забывались, теряясь в тумане прошлого, я перестал нуждаться в этом зерцале. Но и порвать с ним уже не мог. Раны с годами рубцуются, но на рубцах всегда остается несмываемый отпечаток увядших страстей. Да только вот подсознание не обмануть словом "увядшие", для него не существуют ни Вчера, ни Позавчера, - есть одно только вечное Сегодня. И вне зависимости от того, как устроилась моя жизнь, - а, в общем, все сложилось вполне прилично: я женился, пошли дети, внуки, я проник в высшие сферы, - былую твердую веру в прогресс восстановить мне было не дано. Каюсь, я перегорел. Все-таки вера в счастливое будущее человечества - твердый орешек для тех, кто испытывал хоть какое-то достаточно сильное разочарование. И вообще, я рискну сделать смелый вывод - пусть возвращение в лоно материалистического мировоззрения и предопределило мою головокружительную карьеру, но в душе я оставался немного "послеобеденным экзистенциалистом", и это предопределило мое сокрушительное падение. А сегодня, когда в городе пылают пожары и погибают от жажды люди, я физически ощущаю, как "послеобеденный экзистенциализм" возрождается и, покидая уютную оболочку подсознания, вновь занимает господствующие позиции в моем сознании. Массовая бойня отличный стимулятор мозговой деятельности. Мысли о бренности всего небесного и земного атакуют мозг по всему фронту. Не спорю, затянувшаяся потусторонняя ночь наступившая после моей медицинской и гражданской смерти, оказалась серьезным испытанием для материалистической части моего мироощущения, но, вплоть до вчерашнего дня, мой взгляды не успели претерпеть заметных изменении. До сих пор я не терял надежды, что человечество отправит обреченный общественный строй на пепелище истории минуя рифы геноцида, но капитализм не устоял перед искушением хлопнуть напоследок дверью, и вот - проспект Руставели рассыпан на мелкую каменную крошку. Должен признаться, что в условиях крушения человеческой цивилизации, какой-бы уродливой она не была, даже бестелесному духу нелегко оставаться последовательным материалистом. Мертвая тишина, воцарившаяся наверху после всепоглощающих атомных шквалов, низвела до нулевой отметки стоимость моего главного богатства - памяти, в то же время неожиданно придав мне новую силу поверить в ее совершенно особое предназначение.
Слишком уж построена вся человеческая психика на стремление противоречить чему- или кому-либо. Попробуйте-ка прямо, без обиняков, внушить человеку, что в его интересах быстренько согласиться с вами, и он непременно попытается увильнуть от положительного ответа на ваше, может, вполне честное и разумное предложение. Если же в аналогичной ситуации вас, да и его тоже, больше устроило бы "нет", то ему смертельно захочется ответить "да". Конечно, на действительный характер ответа почти всегда налагают ограничение объективные факторы - разум на то и разум, чтобы, при необходимости, с успехом подавлять наши естественные желания, - но, объясните-ка пожалуйста, на кой ляд мне, в моем-то положении, подавлять желания, и чем сильнее убеждался я в абсолютной бесполезности какого-бы то ни было анализа давно и бесповоротно сгинувших событий, тем настойчивее теребил я свою бедную память, бередил уже зарубцевавшиеся душевные раны, и они, эти раны, начинали кровоточить, хотя, казалось, какой может быть в омертвевшем рубце кровоток? Спасаясь от безумия, весь в ожидании новых налетов вражеской авиации на растерзанный город, бежал я в пленительное далеко и там, на широких голубых просторах прекрасной страны неисполненных надежд, украдкой расправлял мои невидимо поникшие плечи. И пусть наверху полыхает атомное пламя и живые завидуют мертвым, все равно - я молод, полон сил и страстей, грудь украшает недавно врученный мне под расписку депутатский значок, я назначен председателем рабочей комиссии в горсовете, руковожу отделом в Центре социодинамики, хожу в перспективных, в общем - налицо все основания для того, чтобы купаться в счастье. Вот только личная жизнь пока неустроена, руки как-то не дошли в "сплошной лихорадке буден", и пора с этим кончать! И я, неглупый молодой человек и перспективный чиновник, решаю преодолеть все преграды на пути к тому, что принято называть личным счастьем. С давних пор мне нравилась одна девчушка - не очень близкая подруга одного моего товарища, Ну, нравилась она мне не так чтобы очень, середка на половинку. Но мне было немножечко ее жаль, у нее нелепо погиб брат, хороший и добрый парень, с которым я был знаком еще в школьные годы. Утонул в море. А она... Она казалась мне приветливой, добросердечной, мечтательной, даже чуточку робкой, и особенно мне нравилось, что разговаривая с ней не приходилось напяливать на лицо фарисейскую маску дежурной улыбки, улыбаться можно было искренне - так она к себе располагала. И вот, как раз тогда, когда на работе у меня все складывалось как по писаному, и я начал подумывать о том, как бы мне получше устроить свою личную жизнь, закралась-таки в голову мыслишка, а почему бы нам... или мне... нет, все-таки нам, ей и мне, не обменяться кольцами? А потом и свадьбу сыграть, ведь она-же, наверняка, замечательный человек, один на сто тысяч! Но по крайней мере одно препятствие я уже тогда счел весьма серьезным. Уж очень мало было у меня возможностей для общения с ней. Проходили дни, недели, месяцы; она, неожиданно для меня, укатила в Москву на какую-то свою стажировку, а мыслишка, тем временем, крепчала и превращалась в навязчивую мысль. Я и не заметил, как влюбился в нее, такую далекую и неприступную. Эта влюбленность стала постепенно определять и смысл моих поступков, и мое отношение к действительности. Нечто подобное я испытал когда мне было девятнадцать, но тогда я был ребенком, или почти ребенком, неспособным, как мне кажется, на подлинно глубокое чувство. А ныне я взрослый, умудренный кое-каким опытом человек, готов променять все блага жизни на одно ее дружеское прикосновение. Но она была слишком далеко от меня, и у меня невольно опускались руки. Легко сказать - променяю блага. Да разве в благах... Разве могу я позволить себе бросить все к черту и уехать к ней, притом без всякой гарантии на успех? Как, все предать? Оставалось в бешенстве скрежетать зубами. Но, увы, летели недели и месяцы, а меня все сильнее охватывало пренеприятнейшее чувство - чувство дикой ревности к какому-то незнакомцу. Ну, конечно, у нее кто-то есть, она, наверняка, давно завела себе кого-то, уверял я себя. Само словосочетание "создать семью" показалось мне постыдным. Неужели я такой болван, бес мне в ребро, что хочу обделать это дельце будто по заказу? Пора бы понять, что такие дела по заказу не делаются. Надо как-то отыскать ключи от ее сердца, в этом, и только в этом, а вовсе не в моих настоящих и будущих регалиях мой единственный шанс. Пока что она незамужняя, и это уже неплохо. Значит, надо как следует постараться и предстать перед ней в более выгодном свете, чем возможные конкуренты. Сетовать на судьбу бесполезно, факты надо принимать такими, какими они есть. А что касается расстояния... Неужели на мое решение повлияет ничтожное расстояние в полторы тысячи километров между цивилизованными городами, связанными железнодорожным и воздушным сообщением? Какой-же тогда я мужчина? Нет, нет - любой человек, если он человек чести, должен нести свой крест, и я постараюсь достойно пронести свой.
Но недели сменяли друг друга. Вероятность того, что девчонка, такая тоненькая и стройная, выскочит замуж за первого попавшегося хитреца, возрастала (я был уверен в этом) с каждым месяцем. Необходимо было действовать.
Наступила первая зима моей любви. Красота жизни приняла облик запорошенных снежинками улиц, я уже не мог спокойно отсиживаться в тылу, и, выписав себе под каким-то правдоподобным предлогом командировку, слетал на недельку в Москву. Промаявшись несколько дней между морозной улицей Горького и гостиничным номером, я наконец решился набрать на телефонном диске ставшие дорогими цифры. Но до того, еще утром, я не поленился пойти в кассы кинотеатра "Мир" и втридорога купить с рук пару билетов на вечерний сеанс, - давали "Амаркорд" Феллини, - и вместе с ними запрятать глубоко в карман пиджака и смелую надежду. А что если разговор между нами сложится, и я настолько осмелею, что возьму да и приглашу ее в кино, она же возьмет да и примет мое неожиданное приглашение? А затем провожу ее до дому? Если так случится, то я, ей-богу, сочту исчерпанной программу моего визита в столицу, и утром во Внуково поедет счастливый, уверенный в себе человек, дабы проблаженствовать пару часов в тесном самолетном кресле в раздумьях о том, каким же должен стать его последующий шаг.
Истомившись от ожидания, я начал позванивать к ней с пяти часов вечера, надеясь застать ее сразу по возвращении из института. В шесть тридцать (подозреваю, что она даже не успела снять с себя пальто) мне ответил женский голос. Еле поборов противную дрожь в пальцах (трубка чуть не выпала у меня из рук, я и не подозревал, что, разговаривая по телефону, можно так нервничать), я поздоровался и назвал себя.
К моей радости она сразу меня признала и, кажется, даже обрадовалась. Стало полегче. Ну а дальше разговор потек как-то само собой, и когда я решился и пригласил ее на "Амаркорд", она очень естественным тоном, легко и свободно, приняла мое приглашение. Товарищ сказал товарищу "да", не более того, но и это я счел большим достижением.
Мы встретились у входа в кинотеатр за четверть часа до начала сеанса. Там толпилось множество людей и я, к сожалению, упустил момент ее появления. Когда же я наконец ее увидел, она стояла у входа растерянно оглядываясь по сторонам, и клянусь - никто еще не выдумывал снегурочку милее, чем она. Девочка очень мило подставила мне щечку для поцелуя (мне стало жарко несмотря на десятиградусный мороз) и мы пошли занимать свои места. От нее исходил слабый запах хороших духов и, когда мы проходили между рядами кресел, я был ужасно счастлив и горд, и мне казалось, что на нас смотрит весь зал и восхищается моей спутницей...
И тут я внезапно очнулся. Меня разбудил все тот же гром - крылатые ракеты подхватили эстафету у тяжелых бомбардировщиков и стали наносить по израненному телу города новые удары. К стыду своему должен сознаться, что я даже обрадовался этим посланцам смерти - мертвый город вряд ли стали подвергать столь ожесточенным бомбардировкам. Значит в Тбилиси еще теплится жизнь и, как знать, может ему суждено восстать из руин. И когда гроза прошла, я вновь погрузился в забытье, но уже гораздо более умиротворенный, чем прежде. Мне было не до размышлений, не до оценки действительного положения дел, не до смысла всего происходящего. Я просто вспоминал.
... И мне казалось, что моей спутницей восхищается весь зал.
X X X
Сухо потрескивает забытая радиола, рассветное солнце окрасило комнату в бледнорозовые тона, скоро в путь, миг пробуждения все ближе и ближе, но заместитель министра и не думает просыпаться. Очень уж занимает его вся эта загадочная эпопея с разумными пауками, подавшими трубный глас из подземных глубин. Как в добротном триллере. Профессиональный интерес гложет заместителя министра и во время сна: мы - их, или они - нас? Удастся ли заключить хорошую договоренность с антиподами? Или дух конфронтации окажется непобедим и обе цивилизации будут обречены на медленное уничтожение? Нет, просыпаться, пожалуй, рано. И полно, сон ли это? Разве это не его лицо отражается в густой воде Амазонки? А его новый спутник, разве его спас кто-нибудь другой? Кстати, надо как следует порасспрошать этого заросшего трехдневной щетиной оборванца, пусть добавит к происходящим историческим событиям несколько скупых слов очевидца. Именно очевидца, ибо в этих местах нынче, пожалуй, мог прятаться только один Браун - пропавший летчик с "Ориноко". В таком случае Полномочный Посол обогатит свое высокое начальство, бредущее, увы, в потемках, еще несколькими крупицами достоверного знания.