— Сосут и сосут эти гринго!
Не сдержалась Анастасиа — да, просто Анастасией звали ее, эту женщину без роду, без племени, неопределенных лет и без особых примет; впрочем, как все люди улицы, ничего она не скрывала. Заглянула она в таверну «Гранада» — здесь и дансинг, и бар, и ресторанчик, где продают мороженое, отдающее парикмахерской, шоколадки в оловянной фольге, многослойные сандвичи, прохладительные с пеной в тысячу расцветок, заграничное спиртное — и вместо привычного «доброе утро» бросила:
— Сосут и сосут эти гринго!
Распахивались двери в огромный, вместительный зал, заставленный круглыми приземистыми столиками и массивными неуклюжими креслами, обитыми рыжеватой кожей (такие кресла удобны для бездельников и выпивох); столики из пористого дерева ежедневно оттирали шкуркой, не прибегая к мокрой тряпке, оттого они выглядели всегда свеженькими, новенькими, будто только что внесены сюда.
Все здесь блистало чистотой — будто только-только обновили все, — если, конечно, не брать в расчет чистильщиков обуви, жалких, грязных, оборванных ребятишек, похожих на старичков с детскими голосками:
— Почистить!.. Кому почистить?.. Почистим, клиент?.. Одним махом, клиент!..
Все здесь блистало, как новенькое, в десять часов утра. Впрочем, почему в десять — стрелки уже подступали к одиннадцати!..
Новым казался и цементный пол, отливавший глазурью; как новые, искрились свежепротертые оконные стекла и зеркала, в которых цветастыми сполохами отражались сверкающие автомобили, проносившиеся по Шестой авениде. Новыми в это утро представлялись и прохожие, высыпавшие на тротуары; они сталкивались друг с другом, обгоняли друг друга, на ходу приподнимая шляпы, рассыпаясь в любезностях, обмениваясь взглядами, поклонами, рукопожатиями. Новыми казались и стены таверны, расписанные по тропическим мотивам, и алебастровый потолок, и лампы отраженного света — хрустальные гусеницы, превращающиеся по ночам в дивных бабочек с флюоресцирующими крыльями. Новое время показывали часы. По-новому красовались официанты в черных брюках и белых курточках — совсем как тореро на бое быков. Новыми были и пропойцы — белобрысые гиганты, тупо созерцавшие хмельными голубыми глазами кишащий муравейник гватемальской столицы. И вновь слышался голос Анастасии:
— Сосут и сосут эти гринго!
Спозаранку расквартировались в «Гранаде» офицеры и солдаты в зеленоватой форме, потягивая whisky and soda, пережевывая чикле,[1] смакуя ароматные сигареты, лишь кое у кого торчали в зубах трубки, и всем им было наплевать на все, что происходило вокруг — в этой столице, в этой стране. В высшей степени были безразличны ко всему эти парни, одуревшие от угара надконтинентального величия своей Америки.
Утренние клиенты расположились за соседними столиками. Коммивояжеры не расставались и здесь с неразлучными своими компаньонами — чемоданчиками, набитыми образцами товаров; машинально проглатывали они завтрак, пожирая глазами яства, рекламируемые на глянцевитых страницах иллюстрированных журналов. Не хлебом единым… но и рекламой жив buisness man[2]. Порой в таверну заглядывали местные завсегдатаи, горевшие желанием с утра пораньше пропустить глоточек. А осушив стопку, сплевывали на улице: не по вкусу им было, что чужеземная солдатня тут торчит. Конечно, это союзники, но так и жди от них пинка в зад. Кое-кому, правда, не претило сидеть у стойки или за столиком рядом с янки, и вовсе не волновал их престиж родины; может, потому, что воспитывались они в Yunait Esteit[3] или когда-то работали в Yunait, они не только разговаривали по-английски, но, казалось, даже рыгали по-английски — во всю глотку. Попадались и такие, что выдавали себя за бывалых, много ездивших по свету людей, — и хотя по-английски они не говорили, да и не понимали ни слова, это им не мешало то и дело восклицать: «O'kay! O'kay, America!»
Солдаты чувствовали себя здесь как дома: одна нога вытянута под столом, другая закинута на подлокотник кресла. Расправившись с очередной дозой whisky and soda, они с размаху ударяли пустым бокалом о стол и принимались бормотать. Помолчат, побормочут, еще побормочут и опять помолчат. Будто телеграфируют друг другу. Иногда кто-нибудь, оторвавшись от сигареты или трубки, выдавал соленую остроту под громкий одобрительный хохот собутыльников. И рыжие, голубоглазые, белорукие парни, рассевшиеся у стойки бара, спиной к тем, что сидели в зале, тотчас поворачивались на крутящихся высоких табуретах и, не расставаясь с бокалом, пытались разглядеть, кто это так здорово рубанул, а потом разражались аплодисментами. И отовсюду сверкали, как у гренадеров императорской гвардии, золотые кольца на пальцах, золотые браслеты с золотыми часами на толстых запястьях…
— Сосут и сосут эти гринго!
— Тетенька, осторожней! Еще услышат!.. — подал голос худенький мальчуган, тенью следовавший за мулаткой.
— А пусть услышат… Говорю, что на душе лежит… Пусть слышат, ежели хоть единое слово разберут по-испански!..
Бармен принимал от клиентов заказы и, почесывая затылок, цедил сквозь зубы:
— Могло бы их принести и попозже… Подумать только, с самого рассвета окопались тут… эти — с военной базы…
Косоватые глазки, большой тонкогубый рот под жидкими отвислыми усами — бармен удивительно походил на акулу, притаившуюся в тени.
Из ящиков и корзин он выбирал бутылки и, вытаскивая каждую, словно шпагу из соломенных ножен, выстраивал их, как солдат, в боевом порядке. В авангарде шли бутылки виски, за этими ударными частями шествовали бутылки импортного и местного — подслащенного и тошнотворного — рома, а за ними — бутылки джина, точно прозрачные кирпичи, пылавшие белым огнем, бутылки коньяка с кичливыми призовыми медалями на этикетках, бутылки марочного вина, обернутые золотистой бумагой, бутылки ликера, напоминавшие сирен, запутавшихся в сетях…
И пока бармен выстраивал ряды бутылок, его помощник, обслуживавший посетителей, изливал душу:
— А оттого, что полынь растираю, сеньор Минчо, у меня лиловеют ногти, но что еще хуже — порой в голову бьет, бьет и бьет…
Резкий запах болеутоляющего эликсира, полынной — собственно, даже не полынной, а перно — кружил ему голову, а ногти его лиловели потому, что пальцами он крепко-крепко сжимал бокалы с кусочками льда, выжидая, пока капелька эликсира не придаст нужный колер белесовато-мутной жидкости.
— Тетенька, я пойду-у-у… — тянул мальчуган, устало переступая с ноги на ногу перед дверьми таверны.
— Ну, иди, иди… — подтолкнула мальчика мулатка.
Сразу как-то перекосившись и начав прихрамывать, скривив рот и приподняв одно плечо, чтобы вызвать больше жалости, мальчуган со шляпчонкой в руках вошел в таверну. Донельзя грязный, испещренный лишайными пятнами, в лохмотьях и босой, он приблизился к столикам, за которыми восседали белобрысые гиганты — рядом с ними мальчуган казался еще более черным. («Аи, — вздыхала мулатка Анастасиа на пороге, — совсем негритеночком выглядит мой мальчонка среди этой публики!») Солдаты, занятые жевательной резинкой, не переставая двигать челюстями — в такт жвачке они даже ушами шевелили, — бросили ему несколько монеток. Кто-то предложил мальчику виски, кто-то отпугнул горящей сигаретой. Официанты чистыми салфетками отмахивались от него, как от мухи.
Седеющий розовощекий сержант, обращаясь к кассиру, выглядывавшему из-за витрины с сигаретами, шоколадом, карамельками и другими сластями, кричал:
— Не пугат! Убиват надо, один щелчок… насекоми… Убиват… убиват… вес hispanish[4] насекоми!
И, довольный своей, как ему казалось, остротой, он разразился хохотом, а малыш спешно ретировался к двери — почти бежал под резкими взмахами салфеток в руках официантов.
— Сколько собрал-то… — вымолвила Анастасиа, зачерпнув в горсть монетки и прикинув на вес.
А мальчуган, оставив у нее шляпчонку, уже понесся выпрашивать афишку с львиными и конскими мордами, с портретами каких-то людей и неведомыми ему буквами — такие афишки раздавали прохожим около кинотеатра. Как бы ему хотелось быть одним из тех, кто распространяет эти афишки, — если бы разрешила тетя! Тогда можно будет смотреть кино задаром…
«Дева Мария, сидеть в темноте, да еще платить за это?.. — обрывала мальчика Анастасиа всякий раз, как он просился в кино. — Дома у нас электричества нет, так зачем же нам, беднякам, деньги еще платить? Стемнеет — вот и начинается наше кино. Нет, сыночек, жизнь и так дорога, зачем еще тратить… зрение на темноту!»
— Значит, hispanish — насекомые? — откликаясь на слова сержанта, спросил по-английски юноша, сидевший со своими друзьями за ближайшим столиком. — Вот вы называете нас насекомыми, а сами в нас нуждаетесь!
— Мексике — насекоми, кусат очен крепко, — все громче ораторствовал по-испански сержант. — А Сентрал Америка — насекоми маленки, безумии… Антиллы — нет, не насекоми, только гусеница… а Южная Америка — таракан с претензиями!
— И все же в Латинской Америке вы нуждаетесь!
— Мы в Миннесота не нуждаемся, приятел. Миннесота — это не Вашингтон, не Уолл-стрит!
Из-за соседнего столика раздался звонкий голос:
— Скажите-ка ему, пусть убирается в …!
Гудят клаксоны автомобилей последней модели, проезжающих по Шестой авениде. Спешат прохожие. Полдень. Жара. «Гранада» полным-полна. Все столики заняты. Бармен — маг и волшебник напитков — берет бутылки не глядя, на ощупь, и, ловко перебросив с руки на руку, наполняет бокалы. Официанты сбиваются с ног. Неумолчно звякает касса. Телефон. Газеты. Автомат-проигрыватель «Рокола». Анастасиа…
— Сосут и сосут эти гринго!
На улицах громкоговорители рекламируют спектакли и фильмы. «Великий диктатор» Чарли Чаплина!.. «Великий диктатор»! «Великий диктатор»!..» Но человеческие глотки заглушают радио: шоферы такси зазывают громче, красноречивее. Выкрикивают продавцы лотерейных билетов — богатство рука об руку с нищетой. Племянник мулатки снова в «Гранаде» — торопливо перебегает от столика к столику, пользуясь тем, что официантам, занятым посетителями, некогда оглянуться на букашку.
Однако в полдень ему не повезло. Много тут было расфранченных кабальеро, много дам, разодетых и полураздетых, напудренных и накрашенных, причесанных и надушенных, — и однако едва-едва удалось выклянчить две-три монетки. Одни сеньоры прикидывались глухими, другие — рассеянными. Подгоняемый голодом, мальчик набирался храбрости и даже притрагивался грязными ручонками к господам, но те как ни в чем не бывало продолжали беседовать, не обращая на него никакого внимания. Попадались и такие, что на его просьбы отвечали бранью, а то и грозили вызвать полицию. Кто-то грубо и пренебрежительно спросил у него: «Почему твои родители тебя не кормят?» Малыш не знал, как ответить, — он упивался ароматами яств, его глаза следили за блюдами, которые официанты расставляли на столиках между бутылок и пепельниц; он провожал взглядом каждый кусок, глядя, как эти люди из «общества» брали еду с тарелок руками и отправляли в рот, запивая вином.
— У тебя должны быть родители…
— Папа, может, и есть… — промямлил мальчуган.
— А мама?
— Нет, мамы нет…
— Она у тебя умерла?
— Нет…
— Ты ее помнишь?
— Нет… у меня не было мамы…
— Как же так? У каждого есть мать…
— А у меня нет… Я родился от моей тети…
На мальчика обрушился шквал смеха, шуток, острот, каких-то непонятных словечек… «Незаконнорожденный… подкидыш… гомункулюс из реторты!..»
А оборвыш, босой, грязный, протянув шляпчонку, продолжал жалобно выпрашивать монетки. От дразнящего запаха ветчины и сыра, тостов и воздушной кукурузы, жареного картофеля, приправленного дольками острого перца и оливками, у него текли слюнки.
С того дня посетители стали подзывать мальчугана и охотно бросали ему монетки, заставляя его повторять под взрывы хохота: «Я родился от моей тети…»
Около двух часов пополудни, а то и раньше местное общество покидало таверну. Пустела Шестая авенида.[5] Парусиновые маркизы, растянутые над тротуаром, охраняли сьесту[6] заведения, где бармен и белобрысые гиганты по-прежнему занимались своим делом: бармен наливал, солдаты пили. Пили они все подряд: whisky and soda, полынную, пиво, джин, коктейли, а также напиток, который они прозвали «подводной лодкой», — ром, смешанный с пивом, или пиво, смешанное с ромом. Порядок составных частей не имел никакого значения для выпивох.
— Сосут и сосут эти гринго!
Забрел в таверну длиннорукий карлик-горбун, предлагавший бумажные салфетки. Когда он говорил, в уголках его рта пузырилась слюна — будто для того, чтобы он мог продемонстрировать достоинства салфеток, которые вытаскивал из черной кожаной сумки. Напрасно расхваливал горбун свой товар — искоса посмотрев на уличного торговца, эконом съездил его по горбу пачкой лотерейных билетов.
— К трем подходит, а у меня еще крошки во рту не было. Эх, что за проклятая жизнь!.. — проворчал карлик, поспешив, однако, унести свой горб, свою сумку, свою слюну и салфетки.
Уже очутившись на улице, он добавил:
— Что за проклятое заведение! Эти паршивые двуногие козлы даже за человека меня не принимают!
Эконома в дверях таверны атаковал было сборщик рекламных объявлений, но и ему повезло не больше, чем горбуну.
— У меня битком набито этих гринго, за каким дьяволом расходовать деньги на рекламу?.. — отмахнулся эконом.
— Чтобы посещали соотечественники…
— Пусть лучше не посещают! Для этого рекламы не нужно. И так не оберешься скандалов между гринго и нашими…
К четырем часам пополудни поток горожан устремлялся в кинотеатры, а к дверям «Гранады» подъезжали сверкавшие на солнце такси с новыми пополнениями солдат. Они прибывали с военной базы, расположенной за пределами города, или, как указывалось в официальных сообщениях, «где-то в Америке». На какой-то миг они задерживались, чтобы рассчитаться с шофером; обычно платил кто-нибудь один, а остальные гурьбой — вчетвером, вшестером, ввосьмером, сколько влезет в дверь одновременно — врывались в помещение. С порога они требовали виски, пиво, джин, коньяк, ром. По пути они хлопали друг друга по спине, не скупились на боксерские клинчи и другие силовые приемы, и тогда солдаты, засевшие за бутылки еще утром, снимались со своих караульных постов у стойки и, грузно переваливаясь, отходили, уступая место очередной смене.
За столиками чайного салона, неподалеку от бара, собирались сеньориты и кабальеро. К пяти часам. Без пяти минут пять пополудни. Каждая из сеньорит мечтала быть элегантной и потому старалась подражать какой-нибудь знаменитой звезде экрана — той, которая больше ей импонировала. Вместе с сеньоритами молодые кабальеро вновь и вновь переживали то романтические, то авантюрные эпизоды просмотренных кинофильмов. Таинственный полумрак, мягкий свет, гавайская музыка. Среди столиков с влюбленными находили столик для себя и подружки, выскочившие замуж еще в легкомысленном возрасте и теперь озабоченные лишь тем, чтобы не потерять фигуру и не потерять свою служанку — индеанку с глиняным лицом, которая с младенцем на руках и с пеленками в вышитой сумке повсюду следовала за хозяйкой. Замаривая алкогольного червячка или утихомиривая колики в желудке, здесь даже убежденнейшие противницы спиртного потягивали анисовку с водой.
Засунутые в чашки окурки дорогих сигарет со следами губной помады, словно экслибрис послеобеденного чая, попадали на кухню, где судомойки под командованием сеньора Бруно придавали зеркальный блеск посуде, не переставая ни на минуту судачить:
— Смотрите, из чайного салона гости уже расходятся, а солдаты с базы так и приклеились к бару. Никакой ураган их не сдвинет с места! Один — со свекольной мордой и выпученными глазами — нагрузился так, что вот-вот пойдет ко дну. А другой все в стопку вглядывается да вглядывается — с каждым глотком, наверное, видит все дальше и дальше. А вон тот тип — говорят, он летчик, — молчит и озирается вокруг, а сейчас в кого-нибудь вцепится…
— А клиентки… из чайного… разве лучше? Как они грязнят посуду!.. Мусору столько… хоть лопатой разгребай… чем не свин…арник!
— Не то что чая, даже водички не оставят, — прошамкал старик, — только чашки и остаются, их не сгрызешь…
— Как бы не так, дедушка! Ждите! Оставят вам кокосовое пирожное, крем да слойки с шоколадной глазурью! Черта с два!..
Сеньор Бруно не выдерживает:
— Хоть за работой помолчали бы! Замололи языками! Вам-то что, грызут сеньоры свои чашки или не грызут, грязнят посуду или не грязнят… Посуда грязная, так на то и вода, и мыло, и рабочие руки… А работа здесь надежная, платят хорошо. И нечего беднякам совать нос туда, куда не следует…
— Э, дон Бруно Сальседо, вы все по старинке считаете, что бедняк — бессловесный вол. По-вашему, раз у богатого в кармане деньжата, так он и значит больше…
— …больше, чем двое… чем трое!.. Да что говорить, старина… То, что богатый жует, бедняку и понюхать нельзя…
Бренные останки жареного цыпленка и отварной курицы, оставленные на засаленных тарелках, обещали судомойкам ужин.
— Гринго только это и жрут… — проговорил зеленоглазый паренек, подымая куриную ножку и вонзая в нее свои острые зубы; не отерев замасленные губы, он добавил: — Только вместо того, чтобы сказать — курица, они говорят — chicken…
— Эти типы с базы все цыплят едят. Без ножа, без вилки, прямо руками. Кто знает, может, дома они по мусорным кучам рыщут, а здесь мистеров из себя корчат…
— Дома… дома у себя никто не пророк. А вот тебя, черномазый, хоть ты в Китай поезжай, мистером никто не назовет!
— Мистером — нет, а вот доном буду, где-нибудь да буду!
— Вот подхлестнут тебя бичом, ты и будешь дон!
— Дон?.. Дон… донесешь груз, так не подхлестнут. Но из индейцев в доны все равно не попадешь, — вмешался третий.
Под струей воды в смуглых руках мелькают белые фарфоровые тарелки, разрисованные цветочками чашки, хрустальные бокалы, стаканы и стопки разных форм и размеров, посеребренные ножи и вилки, исчезающие и появляющиеся в мыльной пене.
— К счастью! К счастью!.. — хором кричат судомойки, если тарелка случайно выскользнет из рук и разобьется.
Тогда на сцену выходит Хуан Непомусено Рохас, обычно счищающий лучшие остатки пищи с тарелок до того, как они поступят к судомойкам; вооружившись щеткой, он сметает с пола осколки. Метет и брюзжит:
— Бьют, ломают, бьют, будто это их собственность! Прежде такого не бывало. С чужим добром обращались бережней, чем со своим. И стыд был, и совесть была. А нынче? Нынче одно бесстыдство…
Продолжая брюзжать, он выметает щеткой фарфоровые осколки — нет, не выметает, а священнодействует Хуан Непомусено Рохас, верховный жрец разбитой посуды, если, конечно, не считать самого главного здесь — хозяина таверны. Не раз обрезал он руку, собирая мусор с осколками бокалов и стаканов, если, Конечно, не удавалось виновникам, улучив подходящий момент, скрыть следы преступления. Ничего не поделаешь: убирает тот, кому это поручено. Недаром ему идут лучшие остатки от обеда. Было бы, ей-богу, справедливей Хуана Непомусено Рохаса — а именно так звали этого доброго христианина, никогда не щадившего свой желудок, — перекрестить в Хуана Не-помню-ужина-также-завтрака-полдника-обеда Рохаса.
Около десяти вечера Анастасиа возвращалась из Конкордии — парка,[7] пользующегося столь же печальной славой, что и чистилище. Прежде чем выйти из парка, она оправилась между деревом и какой-то статуей. А мальчик караулил, чтобы вовремя предупредить о появлении полиции или прохожих. Он свистел, глядя на звезды, свистел и пританцовывал босыми ногами на сыром от ночной росы песке.
— Чего ногами-то вытворяешь! Слушаешь одно, а делаешь другое! Стоило мне присесть, как ты начал выплясывать. Свисти, ежели кто появится, а не просто так…
— А чтобы вас никто не слышал, тетенька…
— Ну и грубиян же ты! Вот грубиянить ты умеешь!
Направляясь к «Гранаде», мулатка и мальчик медленно проходили по улице, которая была столь оживленной днем, а теперь — словно пустая скорлупа былого оживления, и широко открытыми глазами поглощали выставленную в витринах всяческую снедь — черные бобы в сухом растертом сыре, обернутые тонкой маисовой лепешкой, лепешки с маринованными острыми овощами и листиками салата, лепешки с копченой колбасой, с фаршированным перцем, бананы в сахарной пудре…
Зажмурила глаза Анастасиа и, схватив мальчугана за руку, поспешно пересекла улицу, стараясь как можно скорее уйти от освещенных витрин, особенно ярко выделявшихся на фоне торжественного мрака ближнего собора святого Франциска. Бежала она от искушения, крепко зажав в своей старой, изможденной руке холодную детскую ручонку. Маленькие ножки мальчугана шлепали по мокрым от ночной росы каменным плитам; шелестела на ветру потрепанная бумазейная юбка мулатки. Анастасиа не останавливалась, пока не поравнялась с церквушкой святой Клары, расположенной по соседству с огромным францисканским собором; здесь она перекрестилась и, перекрестив заодно ребенка, произнесла какие-то таинственные и грозные заклинания против богачей, призывая в свидетели самого господа — в церкви, освещенной масляными лампадами, был виден образ Иисуса с крестом на плече.
Из «Гранады», к которой они вскоре подошли — их неумолимо подгоняли пустые желудки, — доносилась музыка. Быть может, этот косматый дон Непо даст им чего-нибудь поесть. Подойти к дверям, заглянуть в таверну и пустить в ход язык — для Анастасии одно мгновение. И снова не смогла она промолчать, снова сказала то же самое:
— Сосут и сосут эти гринго!
— Тише, тетенька, еще арестуют!
— Это их надо арестовать — за все попойки, танцульки, за музыку эту ихнюю… В старое время, еще в Бананере, всегда они кутили… Ох, лучше не вспоминать те годы — вспомнишь и подумаешь: а была ли я когда-нибудь молодой?.. Нет ничего горше в старости, как сомневаться, была ли ты молодой…
— Тетенька, хотите, я зайду…
— Уже говорила тебе, сыночек, говорила…
Мальчик — маленький, грязный, темнокожий — покрутился возле таверны, проскользнул в зал и начал обходить столики. Посетителей было много, и официанты смотрели сквозь пальцы на попрошаек, надеявшихся выклянчить монетку, сигарету или что-нибудь съестное.
Белобрысые гиганты, все более пьянея, покупали газеты на испанском языке и водили носом по строкам, которых они не понимали; покупали лотерейные билеты, журналы на английском языке, букеты фиалок, жасмина, камелии, магнолии. Цветы из корзинки, прикрытой зеленым мхом, выкладывала женщина среднего роста, которая в молодости, должно быть, была хороша. Она заигрывала с солдатами, даже щипала их. «Может, купят у меня еще», — приговаривала она, но это был только предлог. Женщина хотела растормошить этих мужчин, похожих на целлулоидные куклы, рассчитывая, что кто-нибудь из них загорится и пойдет с ней, с ней или с девушкой, которую она им предложит.
— Есть у меня девица… такой букетик и не приснится!.. Замужняя тоже есть… фиалки разве можно перечесть?.. Пошли, дон мистер, надо только добраться до комнатки — здесь недалеко, за углом, в переулке!.. Там для вас есть девушка!..
Анастасиа стерегла корзинку Ниньи Гумер — так звали продавщицу цветов — всякий раз, когда кто-нибудь из гигантов, дошедший до скотского состояния после проглоченной спиртной мешанины, вылезал вслед за Ниньей из таверны — полакомиться живым товаром.
— А почему мистер этот не хочет пойти подальше, на Двадцатую улицу,[8] раз есть возможность выбрать?.. — спрашивала цветочница у сопровождавшего их случайного толмача — «американизированного» земляка, готового на любые услуги ради хорошей сигареты или глотка дарового виски.
— Нет, нет, my god[9], сеньор очень спешит, — пояснял толмач.
Карауля корзинку цветов, стоявшую у ее ног, мулатка Анастасиа размышляла вслух:
— И чего это мужчины не любят платить, когда их за нос водят в течение часа, — платят же они, если их обманывают на протяжении всей супружеской жизни?.. Но хуже всего этим несчастным девицам — нужда заставляет ложиться с кем попало… Эх!.. Иметь дело с мужчиной, которого не любишь или который тебе не по нутру?.. Пусть меня лучше черти заберут! Хвастаться не буду, но никогда не жила я с теми, кого не любила!.. Взять хотя бы отца моего малыша… Как родился мой мальчуган, я приучила его называть меня тетей — и он привык. Никакой матери… тетя — и все… А каково несчастным девицам, да, впрочем, и этой горлинке цветочнице! Вид у нее такой, будто и мухи не обидит… Букетики! Букетики!.. А сама расставила ловушки на мужчин… Охотница… а я, значит, сообщница, раз стерегу ее корзинку!..
И внезапно пинком ноги, обутой в рваную туфлю, она опрокинула корзину с цветами — камелии, жасмин и фиалки рассыпались по асфальту.
С электрических проводов срывались капельки ночной росы, сверкавшие при свете фонарей. А еще выше мерцали бесчисленные звезды.
Юноша с покатыми плечами, высокий и тощий, очень походил он на бутылку, остановился поглазеть: что тут произошло?
— Бедная сеньора! У вас упала корзинка? Я помогу вам собрать цветочки…
— Это не мои, и корзинка не моя… — поспешно сказала мулатка, но юноша уже бросился подбирать цветы и укладывать их в корзинку.
— Ах, это корзинка Гумер?.. Как же, только сейчас я ее узнал… — И, продолжая подбирать букетики фиалок и жасмина, юноша, дохнув сен-сеном, шепнул Анастасии на ухо: — А вы не знаете, Гумер уже достала «морскую игуаниту»?
— Мне она ничего не говорила. Оставила вот корзинку постеречь, а ее ветром опрокинуло. Господь вознаградит вас за то, что помогли мне…
— И похоже, гвоздику она тоже не достала. Как вернется, напомните ей, пусть не забудет для меня гвоздику и «морскую игуаниту».
Не подавая вида, что поняла намеки порочного юнца, мулатка сухо отрезала:
— Вернется — скажу…
— А далеко она отправилась?
— Не знаю…
— Передайте ей, пусть поищет меня в «Гранаде». Я буду в баре или в коридорчике возле туалета.
Анастасиа присела на край тротуара и прислонилась к столбу — так легче дожидаться.
— Упаси нас, господь, от этого омута… — пробормотала она, глядя на букетик жасмина, напомнивший ей о свадьбах, о первых причастиях и похоронах. А вот фиалки ни о чем ей не говорили; запах… будто запах тех духов, которыми любил обливать себя один из ее старых чернокожих поклонников, вонючий, как стервятник. — Упаси нас от омута… Ага, значит, Гумерсиндита эта, на вид дамочка дамочкой, а вот, оказывается, не только охотится за мужчинами, но и торгует «морской игуанитой». Почему, кстати, так ее называют? Маригуана… марихуана? Игуана, игуанита — ага, должно быть, потому, что она тоже зеленая. Или вот, наверное, почему: когда игуаны дышат, кажется, что они накурились марихуаны, — тяжело дышат. Скользкие, кожа искрится на солнце от росы, висят они на сучьях, как недозревшие плоды… Что за скверный народ пошел!.. Торговать «морской игуанитой», когда можно с успехом прожить и на цветы — торговать цветами да женщинами! Ах, как ловко эта Гумер все обстряпала прошлой ночью!.. Да-а, какой-то начальник, весь в галунах, с пьяных глаз решил жевать цветочные букеты, чтобы перегаром не разило. Подумать только, двадцать три букетика сжевал один за другим. Уже на ногах не мог держаться — так надрызгался, — а все продолжал жрать цветы; чтоб невеста, дескать, не догадалась, что он вдребезги пьян, хотя, по правде сказать, от него уже не перегаром, а перегноем несло. «Забудь невесту, у меня есть прелестная девица, нежный цветочек!» — ворковала Нинья Гумер, подставляя, как быку, корзинку офицеру, чтобы ему удобнее было пожирать и гвоздики, и фиалки, и жасмин. Начальничек тут же заснул, так и не дошло до него предложение Ниньи Гумер. А его приятель с морковно-красной рожей до слез хохотал над этим цветочным банкетом, хлопал в ладоши, стучал каблуками о пол, бил кулаками по столу, а потом все же оплатил эти пахучие витамины. Долгонько его начальника рвало потом лепестками…
Почесала затылок мулатка. Лучше не думать ни о чем, иначе совсем изведешься. Поднялась, похлопала себя обеими руками по окоченевшему заду — хотела согреться да заодно пыль с юбки отряхнуть. Оторвавшись от раздумий, она поглядывала то на корзинку, то на дверь «Гранады» — как там племянничек? Потянулась, зевнула и снова не удержалась, только на этот раз голос ее был пронзителен, видимо от зевка:
— Сосут и сосут эти гринго!
Вдруг ей стало страшно. В полуночной тишине ее слова отдались звонким ударом. Она быстро оглянулась. Никого. Улица пуста. Шоферы спят в своих машинах, будто мертвые индейцы, захороненные в стеклянных урнах. Лишь полицейские в желтых плащах с шарфами на шее бродят, точно лунатики.
Нинья Гумер вернулась, подхватила корзинку и исчезла в ночи, даже не попрощавшись. Какая неблагодарная! А может, она просто не заметила Анастасию… Впрочем, это и к лучшему: за соучастие в преступлении могут притянуть, если узнают, что караулила корзинку, в которой среди душистых цветов, видать, была и «морская игуанита». Хуже то, что Гумер ушла, не выполнив своего обещания. Поэтому-то, конечно, и прикинулась, что не заметила Анастасию. А ведь она просила у Ниньи всего только таблетки хины против лихорадки. Приступы малярии изводили мулатку после недавнего ливня. Ливня? Да это потоп настоящий был! Когда они с мальчонкой возвращались домой, будто плыли в воде…
А в баре пьянчуги продолжали усердно угощать друг друга, тост следовал за тостом, и в конце концов чуть не каждый норовил пить из бутылки друга, когда доходил черед ставить свою бутылку. Подальше, в дансинге, неутомимо гудела «Рокола». Из светящегося чрева огромного и ярко раскрашенного проигрывателя вырывалась какая-то не то визжащая, не то верещащая утробная музыка, и под эти звуки извивались пары, cheek to cheek[10]. Гринго не давали ни одной женщине присесть — разумеется, к вящему удовольствию дам, не особо привлекательных и на других праздниках или домашних вечеринках чаще остававшихся без партнера. Здесь танцевали все женщины: старые и молодые, хорошенькие и безобразные, и пусть за танцы с гринго их прозвали «грингухами», что за важность!..
А кое у кого буги-вуги кончались чуть ли не адскими мучениями. Протанцевав, они спешили исчезнуть в туалете: от виски с содовой да еще после таких «модерных» танцев здорово достается мочевому пузырю. И не только мочевому пузырю… поэтому-то, быть может, а может, и без быть может столь дели… эти буги… более дели… к примеру, чем блю… хотя блюзы так же дели… да, да (обо всем этом щебетали в дамском туалете)… блюзы более дели… чем буги, да, да, более дели… катны — кто не согласится с этим? Но вот буги — более дели… чем блюз, разве можно это отрицать, ведь они более дели… катесны…
— Ой, сколько набрал, племянничек, сколько!.. — с восхищением воскликнула Анастасиа, как только мальчик появился в дверях «Гранады», держа шляпчонку, полную монет. — Ей-ей, тебе больше повезло, чем свояченице, когда мистер решил съесть у нее цветы…
— Свояченице? Разве она наша родственница, тетя?
— Нет, конечно, но, раз она тоже бедная, это все равно что родня…
По субботам и воскресеньям «Роколу» задвигали в дальний угол. Джаз и маримба в эти дни и ночи наибольшего наплыва людей гипнотизировали, электризовали публику. Маримба растягивалась на полу, словно толстая змея с ножками. Джаз располагался наверху, как на церковных хорах. И с высот по мановению дирижерской палочки — а точнее, пальца толстощекого серафима с фосфорическими волосами, творца нового геологического возмущения, — струны, дерево и металл оглушали всех шумами, восходящими еще ко временам сотворения мира, — от грохота каменного обвала до томного стенания прилива, замершего на мгновение в паузе перед отливом. В этом хаосе то слышится и рождение и гибель каких-то островов, то воцаряется немота силурийских глубин. Джаз подхватывает звуки, разрывает их, сбивает в адском ритме, и они сливаются в неистовое хрипение, в завывающий ураган, в остро-пронзительный свист, который внезапно обрывается, низвергаясь в пропасть глухого молчания, и только новые, еще более дикие, еще более бешеные столкновения молекул огненно-расплавленного металла и конвульсивно вздрагивающего дерева заставляют подняться из бездны новую джазовую бурю в неведомых, безумных сочетаниях звуков.
Два часа ночи. Не хватает столиков. Больше столиков! Не хватает стульев. Больше стульев! Больше столиков! Больше стульев! Площадка для танцев все сокращается. Больше столиков! Больше стульев! Больше стульев! И все меньше, все меньше площадка для танцев. И все больше и больше танцующих пар. Они уже, правда, не танцуют, а кружатся, топчутся на одном месте, одурманенные алкоголем и табачным дымом, тесно прижавшись, словно приросшие друг к другу; они что-то шепчут друг другу, целуют друг друга, ласкают друг друга, как первые создания на заре сотворения мира, воплощением которого был сам джаз. Они уже не танцевали. Не двигались. Не говорили. Ощущалось лишь дыхание нежных творений. Все сливалось в какую-то туманность: и этот буйно неудержимый разлив пылающей магмы саксофонов, и чокающие лунные литавры, и перекличка цимбал, и жужжание струн, и самодовольный рокот рояля, и трескотня телеграфных сигналов марак…
Отовсюду несутся аплодисменты, восклицания, голоса, смех… Больше виски! Больше содовой! Больше джина! Коньяка! Рома! Еще пива! Шампанского!..
Зал в полутьме. Блюз или танго? Танго… Широко, свободно растянулись аккордеоны, словно распахнулись просторы пампы… аргентинской пампы… пампы, которую можно обнять руками… А за танго следует болеро.
Все хором, кто знает и кто не знает, подхватывают слова болеро — не слова, а «словоблудие», как сказал о них один местный поэт.
Закончилось болеро, и вслед за оркестром прозвучала маримба. Три такта — широких, медленных — отбивает тот, кто играет на басовых.
Пон!.. Пон!.. Пон!..
Дон Непо Рохас — так звали его дома и в таверне, сокращая полное имя Хуан Непомусено Рохас Контрерас, как окрещен он был после рождения, — услышав эти глухие удары, вздымающиеся из глубин звучащего деревянного ящика, благословил аккорды вальса «Три утра уж наступило». Чудесный вальс. Конец работе!
Непо Рохас кончил работу и собрался идти домой: весь мусор собран в ящики от продуктов, которые выстроились вдоль стены. И точно скот, клейменный тавром, заклеймены эти ящики таинственными словами — Калькутта, Ливерпуль, Амстердам, Гонконг, Шанхай, Сан-Франциско… На скамейке в прихожей, через которую снуют служащие, под плащом лежит сумка с остатками пищи: лучшее — для себя, остальное — для Анастасии. Больше всего мулатке нравятся сосиски, кусочки курицы или куриные косточки с рисом, остатки бифштексов по-гамбургски с острым соусом, жареная картошка и майонез. А вообще-то она брала все, иногда даже перепадали откусанные пирожные для ее сопливого мальчишки.
После первых трех тактов вальса — как только прозвучали все клавиши маримбы — гуляки хором запели:
Три утра уж наступило…
А Анастасиа все твердила свое:
— Сосут и сосут эти гринго!
Никто ее не слышал, да и сама она не слышала своих слов: голод пчелиным роем гудел в ее ушах; не слышал их и мальчик, дремавший возле двери, — голова на руке, служившей ему подушкой, лицо прикрыто шляпчонкой, в которую он собирал милостыню; из-под лохмотьев чернели босые грязные ступни.
Едва услышав звуки вальса, Джон поднялся и подхватил легкомысленную креолочку, в голове которой вмещалось больше кинофильмов, чем на складах голливудской кинокомпании, и вскоре они затерялись среди пар, танцевавших и подпевавших в такт музыке: «Три утра уж наступило…»
Джон танцевал механически — слабое эхо авиационного пропеллера беспрестанно звенело в его ушах, — и танцевал он лишь ради того, чтобы потанцевать, а креолочка надеялась еще и завоевать его; хотя нехватки в поклонниках она не испытывала — их у нее было больше дюжины, — но это что-то новое, в нем обнаружила она героя, о котором всегда-всегда мечтала.
Порой Джону казалось, что креолочка слишком тесно прижимается к нему, однако она, прикрыв черными ресницами глаза и совсем не думая о своем флегматичном партнере, всецело отдалась мечтам: она чувствовала себя в объятиях другого, своего Джона — того, которого видела на экране. Ее антрацитовые волосы, ниспадавшие каскадами, развевались в такт вальса, будто маятник качался над ее плечами, отсчитывая три часа, которые наступили. Она изгибалась, откидывалась назад, как только могла, ощущая упругим телом пряжку форменного ремня Джона. Пряжку с золотой звездой летчика, В последнем фильме, который она видела, ее Джон играл роль солдата, раненного на фронте. Он был божествен!..
— Как божественна война!.. — задыхаясь, вымолвила она, а ее партнер, Джон во плоти и крови, не ожидая, пока окончится этот, казалось, нескончаемый вальс, вдруг остановился перед своим столиком и залпом опорожнил стопку виски.
— Джон!.. Джон!.. — пыталась удержать его креолочка, но тот, опорожнив свою стопку, стал допивать виски и с соседних столиков.
Война… война… по ту сторону ночи тропических ресниц… война…
И опять пьяный…
— Пьяный, потому что я здешний… будь я иностранец, вы бы сказали, что я просто выпивши! — твердил на пороге пятидесятилетний мужчина. Чтобы не потерять шляпу, он натянул ее на уши и крепко зажал в руке бутылку, боясь уронить… Бутылку?.. Нет… самого себя…
Три утра уж наступило…
— Будут и два… будут и три… и четыре, пять, шесть утра! — подпевал он. — Будут и два… будут и три… и четыре, пять!..
Голос его прервался. Какая-то женщина трепала мальчишку за уши.
— Так, значит, ты родился от тети?.. От тети?.. А ну, скажи-ка мне!.. Мне! Мне, а не этим гринго. Ах ты, безмозглый! Ах ты, бесстыжий!..
Анастасиа разбудила племянника, схватив его за ухо. Не понимая, в чем он провинился, мальчишка истошно вопил, губы его дрожали, сонные глаза наполнились слезами. Обезумев от ярости, Анастасиа набросилась на несчастного мальчишку, как на предателя, изобличенного в измене, как на врага.
Подошел пьяный:
— Как ты смеешь бить ребенка!
А она кричала:
— Мне уже говорил, мне говорил сеньор Непо… Как, ты решил опозорить тетю, чтобы легче выпрашивать монеты у этих свиней… да, да… это же не люди, а свиньи!.. А ты пошел на такое ради нескольких жалких сентаво!.. Чтобы ради каких-то сентаво над нами смеялись. Сейчас же повтори, что ты родился от твоей тети!.. Ну, скажи это мне… прямо в лицо… а не за спиной… бандит ты этакий!
Мальчугану удалось выскользнуть из рук мулатки, оставив в ее руке клок волос. Ослепленная бешенством, Анастасиа сыпала проклятия. А пьяный, подняв над головой бутылку, чтобы не пролить драгоценную влагу, уже шествовал вниз по улице, напевая себе под нос:
— Будут и два… будут и три… четыре, пять… и шесть!
У игравших на маримбе музыкантов от усталости сковало спины, руки были влажными от пота, волосы в беспорядке упали на лоб, а они все били и били по клавишам — их заставили трижды исполнить вальс.
В дверях показалась голова Анастасии.
— Ха-ха!.. Вальс… Ха-ха! Три утра уж… Ха-ха!.. Значит, родился от тети… Ха-ха! Сосут, опять сосут эти гринго!..
На рубеже звездной ночи и знойного утра, как обычно, в засушливый сезон, сеньор Хуан Непо Рохас возвращался домой на велосипеде; впрочем, на велосипеде он возвращался и в период дождей, только тогда он накрывался плащом, который почти не защищал его, — крупные дождевые капли беспрепятственно скатывались по лицу, а когда приходилось пересекать улицы, превратившиеся в судоходные реки, то переднее колесо его машины вздымало хрустальные веера воды. Летом и даже дождливой зимой он легко катил к дому — дорога шла под уклон, по склону холма, через центральную площадь Пласа де Армас, затем — через торговые ряды — в заросшую деревьями влажную низину, в предместье бедноты.
Но для сеньора Непо езда на велосипеде благодаря инерции — молчаливейшей из движущих сил, продолжала оставаться загадкой, каким-то чудом, хотя это чудо и повторялось каждое утро. Утренние поездки служили как бы возмещением сил, расходуемых накануне, когда он на исходе дня ехал в «Гранаду» на работу, — все вверх, в гору, изо всех сил нажимая на педали. Пока он добирался до бара, его одолевала одышка, сердце бешено колотилось, во рту пересыхало, ноги отказывали. Конечно, куда тяжелее было бы ехать в гору после нескончаемых часов работы, ведь всю ночь он простаивал на ногах, изнемогая от усталости, борясь со сном. Размышляя об этом, дон Непо все более проникался верой в могущество божьей десницы. Еще бы, после изнурительного ночного труда иметь возможность возвращаться на велосипеде, летящем вниз, словно на крыльях! Не хотелось сдерживать бег колес — они сами увлекали его в таинственный мир скорости. С каким-то ощущением мужества и отваги, которое переполняло его, он, вместо того чтобы тормозить, иногда даже нажимал на педали, чтобы прибавить им силы, — его охватывало непонятное опьянение.
Разбуженные собаки, силуэты одиноких прохожих, рассеянный свет…
У него опять вырвалась правая педаль — давно ее надо бы сменить; потом нога сорвалась и с левой, но он, не замедляя хода, продолжал вести машину. Сейчас он спускался по склону, миновал собор.
В предрассветных сумерках фонарик светил еле-еле и ехать приходилось чуть ли не вслепую. Резко верещал звонок, на котором, словно на курке, дон Непо держал большой палец, и то и дело, точно пулеметные очереди, раздавались трели, чтобы в этот ранний час не попала под велосипед какая-нибудь христианская душа и чтобы посторонилась повозка. Невозможно было справиться с педалями, крутившимися во всю мочь, пока он не просунул носок башмака в вилку, стараясь притормозить ногой вращение переднего колеса.
Наконец это ему удалось, и как раз вовремя: еще мгновение — и он бы врезался в грузовик, который шел на большой скорости с включенными фарами. Они едва-едва разминулись — хрупкий велосипед и многотонная громада грузовика. Снова вырвалась правая педаль. Он наклонился, чтобы достать ее и прижать. У театра Колумба велосипед перестал быть катящимся чудом, теперь надо было пустить в ход собственные силы.
«Не спеши… — говорил он себе, — не спеши, ночь долга…»
От церкви святого Иосифа и к дому склон был таким пологим, что можно было и подремать за рулем и вознести благодарение господу богу за столь щедрый дар, как велосипед, на котором после тяжелой работы легко, как во сне, переносишься к родному очагу.
Растрогавшись от этих мыслей — о материальном, воплощением которого являлся велосипед, и о духовном, олицетворяемом господом богом, — дон Непо совсем было забыл о чувстве собственного достоинства. Он не обращал никакого внимания на то, что скажут соседи — дескать, несолидно человеку его лет кататься на велосипеде; ведь он не катался, как, например, эти юнцы, которые по воскресеньям оседлают свой велосипед, усадят возлюбленную на раму перед собой и направляются куда-нибудь на прогулку. Он же подвергал себя риску — мог разбить голову, но, так или иначе, это был единственный способ передвижения, когда Непо на рассвете нужно возвращаться домой.
Несносная педаль вырвалась снова — и он совсем было отчаялся, но все-таки ему удалось поймать ее перед кабачком «Эль релох», что на авениде Чинаутла, где он чуть не налетел на караван огромных грузовиков, которые катились медленно и тяжело, заставляя содрогаться соседние дома. Дон Непо слизнул холодный пот, выступивший под усами. Свет слепил его. Яркий свет фар. Сердце сжалось, когда он, изо всех сил нажав на педали, проскочил мимо огромных, как миры, колес, мимо ревущих от напряжения моторов. Он нажимал, нажимал на педали. Конечно, лучше всего как можно скорей убраться с этой автострады, по которой из Ла-Педреры возят на аэродром строительные материалы — там прокладывают новые взлетные дорожки.
И вдруг — вот еще чего недоставало — его ногу сковала судорога. Он с трудом спустил ноги с педалей на землю. Грузовики все шли и шли. Дон Непо забрался на тротуар перед домишками, которые дрожали с фундамента до крыши от тяжести проходивших мимо стальных мастодонтов. Судорога, сильнейшая судорога не отступала. Он выпустил руль и, положив велосипед на землю, обеими руками стал растирать ногу.
Из какого-то дома донесся звон будильника. Гасли огни уличных фонарей. Воцарялся день. В холодном белесом небе постепенно появлялись краски зари: они переливались от жемчужной к розоватой, к розово-желтой, апельсинно-золотистой, затем к нежно-дымчатой с лиловатым оттенком и, наконец, к сиреневой, которую властно вытеснила голубая.
В свои владения Непо. Рохас вступал уже при ярком дневном свете, отвечая на приветствия погонщиков, кричавших ему из корралей:[11] «Добрый день, сеньор Непо!» Едва вскочив с постели, они набрасывали веревки на рога быков; еще полусонные — крепили упряжь к повозкам; вконец проснувшиеся — под собачий лай и пение петухов отправлялись на погрузку в Северные каменоломни.
— Это петушок сеньоры Полы!.. — узнавал по голосу дон Непо. — А вот ему отвечает хрипун испанца! Никак не припомню, кто это мне рассказывал, что Пола и испанец спелись и теперь по утрам перекликаются… будто петухи. А этот… как безобразно он поет… точь-в-точь паровозный гудок… ага, а вот это петушок моего внука!.. Говорил я ему, что ничего хорошего в этом петухе нет… перья, правда, красивые, зато шпора растет уродливой — надо бы сменить его на другого, который годился бы для петушиного боя, либо изжарить на день Сан-Дамиана — все-таки день ангела внука…
Внук, по обыкновению, поджидал его у дома, если не уезжал в этот день за грузом. Парнишка — кожа да кости, хотя и славно сбит, — любил встречать деда, который, невзирая на свой преклонный возраст, все еще, словно юноша, каждый день с первыми лучами солнца катил на велосипеде. Старик тормозил или даже соскакивал на ходу, улыбаясь внуку, а тот спешил взять машину за рога — за горячие рукоятки руля. Затем мальчик ставил велосипед и приносил чашку черного кофе — крепкого и горячего; такой кофе нравился деду.
Сеньор Непо любил накрошить в кофе кусочки хлеба и потом вытаскивать их из чашки пальцами — и пальцы и усы напоследок блаженно обсасывал.
— Так ведь вкуснее… — приговаривал дон Непо. — Правда ведь, Дамиансито? А не то что у нас, в «Гранаде», где все, даже поварята, едят вилкой. Чудаки, не понимают, какого удовольствия они себя лишают… Только когда ешь руками, по-настоящему ощущаешь вкус пищи!
Пока дон Непо завтракал — пусть даже это были две-три лепешки, вкусные или невкусные, что попадалось под руку, — он размышлял, не следует ли ему еще раз поблагодарить бога за утренний кофе с лепешкой — и при этом без домашнего врага, то есть без женщины. Полный покой, никаких баталий с женой, а ведь битва с женой — худшее из сражений. В его доме, с тех пор как скончались жена и дочь, мать Дамиансито, ни одна юбка не появлялась. За завтраком дон Непо покоя языку не давал: поболтать на работе времени не хватало, да и не с кем там отвести душу.
— Собаки виляют хвостами от удовольствия, а мы, христиане, болтаем языком, да разве не похож иной язык на хвост дворняги?..
— А педаль все еще шалит? — прервал его внук.
— Ты кстати напомнил мне. Она так расшаталась, что лучше ее сменить.
— Мне нужно тут, неподалеку, перевезти известь — двенадцать арроб.[12] Как только вернусь, схожу в мастерскую.
— Если я буду спать, не забудь — правая педаль…
— Пусть проверят обе, а то дорога опасная: грузовик за грузовиком, и день и ночь. Податься некуда… А теперь ложись отдыхать. — И Дамиансито почтительно поклонился деду.
— Пожалуй, пойду сосну с божьей помощью.
— Разделся бы сначала. Сними одежду и обувь — иначе не отдохнешь. Одетыми спят только мертвецы да мертвецки пьяные…
На следующий день, возвращаясь с работы, дон Непо все проверял педали — они стали будто новые, спасибо Дамиансито. Он бросал руль и тормоза, велосипед набирал скорость — дон Непо как раз спускался по Центральному рынку и временами слегка притормаживал, очень довольный тем, что ему подчиняется эта таинственная шестерня передачи: она зубьями замедляла ход машины, словно хватала скорость зубами. Увлекшись, он слишком резко затормозил и, не удержавшись на сиденье, больно ударился грудью о руль.
Рассвет все не наступал. Возникало странное, тоскливое ощущение, будто ночи нет конца. Звезды не бледнели, а, казалось, сверкали еще ярче, небо становилось все выше и выше. Электрический свет словно не разгонял, а сгущал мрак.
Дон Непо проезжал через рынок, прокладывая себе путь меж торговцев, обгоняя осликов и мулов с кладью, медленно вышагивавших или спешивших рысцой. Подметальщики улиц поднимали облака пыли, которые сливались с облаками предутреннего тумана. И эту серую пелену прорывали грузовики с надписями «US Army»[13]. Каждый из них таил в себе смертельную опасность — катящаяся гора с грозно сверкающими, словно янтарные шаровые молнии, фарами чуть не столкнулась с крошечным велосипедиком, вооруженным всего-навсего тормозящей педалью и рулем; велосипед будто играл в кошки-мышки с опасными гигантами. Однако главной опасностью была судорога: мускулы голени внезапно стягивала такая резкая боль, что хоть бросай велосипед и соскакивай на ходу, а если не успел спрыгнуть на землю, падай навзничь. Уверенным дон Непо чувствовал себя лишь тогда, когда, возвращаясь домой, он выбирался на дорогу, ведущую к каменоломням, оставляя справа — среди равнин, кущ деревьев и сгрудившихся домишек — бетонную автостраду. По этой автостраде возили строительные материалы на аэродром; она шла параллельно железнодорожной линии, по которой мчались поезда, груженные нефтью и взрывчаткой.
Погода благоприятствовала дону Непо: дул южный ветер, настолько сильный, что он даже подгонял велосипед. Почти весь путь удалось проделать, не прибегая к педалям. А рассвет все не наступал. Невольно закрадывалось опасение — а вдруг ночь так и останется ночью на вечные времена? Кто в самом деле может гарантировать, что день наступит? Не зародится ли этой ночью вечная тьма?.. На автостраде фары огромных армейских грузовиков сметали мрак, и казалось, что под мощными взмахами этой ослепительной метлы вдали, над затихшей землей, появлялась предрассветная дымка. Грузовики и поезда двигались, как войска на поле боя, и словно для того, чтобы нагнать побольше страха, откуда-то издалека доносились взрывы динамита, там взлетали куски взорванных скал. Все больше грузовиков, все больше поездов!
Дон Непо спешил: так хотелось ему скорее добраться до дому, увидеть внука, выпить горячего кофе, прилечь отдохнуть. В течение всего пути, пока чуждые шумы нарушали величественное молчание заросших дубняком или облысевших от эрозии гор, он мечтал о сне. А воздух разрывали ревущий гул моторов на автостраде, протяжные гудки паровозов, звяканье сцепки вагонов, далекие удары, сухой и резкий треск отбойных молотков в Ла-Педрере и бесконечный грохот камня, сыплющегося из вагонеток подвесной дороги в огромные воронкообразные пасти камнедробилок.
Ущелье, над которым кружились бабочки, становилось все глубже. На мосту, выстроенном еще в эпоху испанской колонизации, — императорском мосту, если судить по высеченному на камне гербу, — дорога резко сворачивала в сторону. Разбуженное воинственным шумом, неумолчным завыванием автомашин на гусеничном ходу и появлением людей-призраков в комбинезонах, перчатках и очках, ущелье пробуждалось от векового сна. На серебристых столбах с зелеными глазами гусениц — ибо ни на что иное не походили стеклянные изоляторы, на которых висели провода, — люди натягивали кабель высокого напряжения.
Как только дон Непо миновал мост, наперерез ему откуда-то выскочила собака и с заливистым лаем помчалась рядом с велосипедом, готовая вцепиться в переднее колесо. Дон Непо даже не взглянул на нее. «Пусть себе лает, — подумал он, — она выполняет свой долг». Однако тут же ему пришлось притормозить, чтобы проскочить между каменной стеной и громыхающей повозкой, которую тащила невзрачная лошаденка. Нет, это было не случайно: на него явно хотел наехать этот испанец, который всю свою жизнь чуть не рабом был в богатой родовитой семье, а теперь, на старости лет, словно став вольноотпущенником, обзавелся собственным ранчо. Звали его Сиксто Паскуальи-Эстрибо, и эту вторую его фамилию все воспринимали как меткое прозвище, очень подходившее к нему, ибо любил старик совать нос в чужие дела, или, как здесь говаривали, совать ногу в любое стремя[14].
Мало того что этот Сиксто Паскуаль-и-Эстрибо чуть не наехал на него, он даже не счел нужным ответить на приветствие. С одной стороны, конечно, это к лучшему. Обычно испанец останавливался, заводил длиннющий разговор. Он высыпал щепотку табаку на листок рисовой бумаги, затем неторопливо сворачивал самокрутку, облизывал краешек бумаги языком, зажимал сигарету тонкими синеватыми губами и разжигал ее кремневым огнивом. Не обращая внимания на зевки дона Непотщетные взывания, нет, завывания сна и усталости, — испанец затягивался самокруткой и говорил, говорил без конца. Потягивая самокрутку и сплевывая, он благоговейно перечислял звучные титулы своих сеньоров-хозяев и делился какими-то своими стародавними обидами.
Сеньор Непо и сам был не прочь потолковать и поспорить, но только не сейчас, после утомительной ночи, когда едва хватало сил добраться до постели. Однако — сказывалось хорошее воспитание — он слезал с велосипеда и, отчаянно зевая, выслушивал очередные излияния. А спорил он с испанцем обычно по воскресеньям или по праздникам в кабачке Консунсино, вдовы Маркоса Консунсино, куда после мессы соседи заходили выпить пивка и закусить жареным пирожком. Они встречались здесь обычно по воскресеньям и праздничным дням, около одиннадцати утра, — испанец, который непрестанно разглаживал рукой свою морщинистую кожу, все растирал и растирал складки на лице и шее, и Непомусено, который рукой старался разгладить складки на костюме, слежавшемся в сундуке. Весь день до позднего вечера испанец разглаживал свои морщины — это доставляло ему несказанное наслаждение. На неделе у него, должно быть, не хватало времени. В будние дни они служили ему верную службу. Эти суровые, глубокие морщины внушали уважение не только пеонам, но и хозяевам.
В ответ на шутки дона Непо он неизменно говорил:
— Вот разглаживаю, дружище, все разглаживаю… Эту кожицу, видать, господь по ошибке прилепил мне на физиономию, взяв ее с другого места!
Однако на сей раз испанец не стал болтать на дороге. Вместо ответа на приветствие дона Непо послышался лишь скрежет повозки испанца, задевшей каменную стену. Дон Непо поспешил нажать на педали, чтобы не остаться на камнях стены в виде детской переводной картинки. Лишь позднее, оправившись от страха, он понял, что испанец мстит за свое поражение во время их последнего спора, который не вылился в вооруженный конфликт только потому, что успела вмешаться Консунсино, вдова Маркоса Консунсино.
«Короли не боги, тореро не герои, а все хозяева, какими бы благородными они ни казались, отнюдь не святые!..» — в сердцах выпалил дон Непо.
Это его изречение до глубины души возмутило испанца, и теперь он мстил дону Непо. Он мстил за дочь своих хозяев, испанских аристократов, вышедшую замуж за разбогатевшего бананового плантатора, который в свое время был мелким чиновником в могущественной Компании. Так говорилось о сыне тех, кто унаследовал богатства Мида на Южном берегу!
Что же вызвало приступ бешенства у испанца? То, что один из внуков его блистательнейших и знатнейших хозяев, который носил имя Лестер Кохубуль[15] (а не Кэйджебул) Сотомайор — да, да, из рода Сотомайоров, живших близ Родонделы, в испанской провинции Понтеведра, — потомок Кохубулей, нынче не без успеха доит чужеземных коровок и наживает себе жирок…
— Сотомайор из герцогов, а не маркизов Сотомайоров! — уточнял дон Сиксто, разглаживая морщины. — Да, да! Я не позволю себе солгать, именно из герцогов Сотомайоров, которым Филипп Пятый пожаловал этот титул, возведя их в сан грандов Испании первого класса, а вовсе не из маркизов Сотомайоров, которым Карл Второй предоставил дворянство только семьдесят с лишним лет спустя.
— Уф-ф-ф! — фыркнул дон Непо. — Не нравятся мне эти смешки!
— По-другому не умею, дон Сиксто!
— Ну, смейтесь, смейтесь! Заявил же папа в своей знаменитой булле, что вы, уроженцы Американского континента, отличаетесь от скотов только тем, что умеете смеяться…
— Из этой самой буллы и стала известной фамилия Кохубуль, вам-то следовало бы это знать… — с иронией заметил дон Непо.
— Геральдические причуды…
— «Кохубуль» происходит от слов кохо — значит, «хромой», и булла… заметьте, хромой и булла. Это из тех креольских фамилий, которые попали в буллу, потому что их предки… хромали на голову…
Не поспей Консунсино, вдова Маркоса Консунсино, они вцепились бы друг в друга.
С Кохубулями сеньор Непо познакомился много лет назад, когда на побережье хлынули бедняки, такие нищие, что у них ничего не было, кроме того, что на них надето, — и вот все они бросились сюда, клюнув на уговоры какого-то чахоточного приезжего, усиленно расхваливавшего эти далекие земли, где можно якобы легко подзаработать. Тогда-то и появились здесь Бастиансито и она, Гауделия… как сейчас он видит их перед собой. Они были рекомендованы некоему сеньору по фамилии Лусеро. И тут же, чуть не наступая им на пятки, появились здесь Айук Гайтаны, братья Гауделии. Как говорится, кому бог дает, того и святой Петр благословляет. Конечно, нажиться на своих посевах они не сумели — и ястреб перепелятник не сразу становится ястребом стервятником, — но зато им повезло в другом: они унаследовали капиталы преуспевавшего акционера «Тропикаль платанеры» Лестера Мида, настоящее имя которого Лестер Стонер; он потом погиб на Юге во время страшного урагана вместе со своей женой Лйленд Фостер.
Все это Паскуаль-и-Эстрибо знал назубок: и историю геральдической ветви фамилии Кохубулей, и то, как появилось это сказочное наследство в акциях могущественной Компании, и о том, как переехали наследники Кохубулей и Айук Гайтанов вместе со своими женами и детьми в Соединенные Штаты, и о том, как они потеряли свои капиталы при продаже акций «Тропикаль платанеры» Джо Мейкеру Томпсону, пирату, известному под кличкой Зеленый Папа; тогда они были уверены, что решение о границах обернется в пользу «Фрутамьель компани», и после краха уже не смогли восстановить былое положение; единственно, что им удалось, — это пристроить своих детей на высокооплачиваемые посты в «Платанере».
Но была еще и другая причина, из-за которой сморщенный дон Сиксто Паскуаль, который если и имел что-нибудь общее с пасхальными праздниками, так только свою фамилию[16], снова лязгнул зубами и бросил испепеляющий взгляд на своего обидчика. Как только было произнесено имя мулатки Анастасии, за испепеляющими взглядами последовали плевки, затем ругательства, а потом и кулаки застучали по столу. Дело в том, что дон Непо, предпочитавший все раскладывать по полочкам, назвал имя Анастасии как свидетельницы варварской жестокости, с какой у крестьян на Атлантическом побережье янки захватывали земли и разбивали на этих землях плантации. Штыком и бичом чужеземные пришельцы выгоняли крестьян из хижин — разлагающая сила золота натолкнулась здесь на волю тех, кто не хотел отказываться от земли, политой потом отцов, не хотел лишаться того, что мог в свою очередь оставить детям. Никто не обращал внимания на протесты коренных жителей побережья — грабеж был легализован законом. Захватчики уничтожали каждого десятого из местных жителей, многие были брошены в воды реки Мотагуа или призваны на военную службу, как только янки увидели в них опасных соперников.
— Благородство обязывает!.. — Дон Непо не говорил, а вещал глухим голосом, раздававшимся словно из глубины колодца. — Сколько было маркизов, сколько князей, и, однако, вся семья рухнула в бездну, в том числе и лакей, вставший на колени перед «Платанерой»!..
— Я не позволяю вам так говорить, Рохас!
— …вместе с внуком — евангелистом и квартероном! — Дон Непо, не обращая внимания на слова испанца, нанес ему последний удар под громкий хохот и одобрительные возгласы.
И тут снова вмешалась Консунсино, вдова Маркоса Консунсино, иначе спорщики пустили бы в ход уже не только кулаки — разъяренный Сиксто схватил трехногий табурет, а Дон Непо, обороняясь, поднял стул.
С тех пор они не встречались.
Поэтому, увидев дона Непо, проезжавшего мимо каменной стены, дон Сиксто злобно заворчал — ему захотелось уничтожить, раздавить своего врага! Дону. Непомусено Рохасу едва-едва удалось проскользнуть между повозкой и стеной.
На последнем подъеме, уже недалеко от дома, дону Непо показалось, что не велосипед несет его на себе, а он сам тащит тяжелую колымагу; велосипед теперь казался совсем другим — он совсем уже не был похож на волшебную падающую звезду.
Но вот подъем остался позади — распахнув калитку, дон Непо въехал в небольшой двор. Внука, по-видимому, дома не было. Дон Непо подрулил к навесу — он всегда оставлял своего «коня на колесах» там, где были сложены самодельные седла, конская упряжь, ярмо для волов, тыквенные бутылки, мешки, овчины и старый плуг. Остановился у навеса — ногу сводила судорога; он обливался потом и тяжело дышал. Он подтолкнул велосипед, и тот покатился сам в свой угол. Обычно велосипед принимал внук, но когда того не было дома, то сипе, как ласково дон Непо называл свою машину, сам догадывался, куда надо катиться и где встать… «Умная и добрая у меня машина, — подумал дон Непо, развязывая платок на шее и вытирая им пот со лба. — Добрая и умная…» Добрая — она не позволяла ему брести пешком на рассвете… умная — сипе походил на живое существо, обладающее инстинктом самосохранения, которое защищало его от грузовиков, проносившихся в эти предрассветные часы с зажженными фарами, похожими на звезды, перемещающиеся на небе. По дороге велосипед будто сам по себе старательно избегал столкновений со столбом или пешеходом… а это так важно, когда возвращаешься с ночной работы, обалдевший от усталости, полусонный — ресницы повисают, как ветви плакучей ивы. В такие часы едешь, и твое тело — избитое, грязное, с болью в суставах — ощущает поддержку умной машины, мчащейся навстречу миру, где свет еще напоминает тень, а тень только начинает быть светом, навстречу миру, в котором деревья и дома невесомы и весь дремлющий город парит где-то между явью и сном.
Платком он потер за ушами, провел по затылку, его наполняло чувство такой же душевной благодарности к велосипеду, какую всадник испытывает к своему коню. Сегодня это чувство было вполне обоснованным: велосипед спас его от кто знает каких ушибов и ран, помог ускользнуть от дона Сиксто, который явно намеревался превратить его в пыль и прах. Вспомнив об этой встрече в предрассветных сумерках, дон Непо помянул врага отборнейшими словечками из своего обширного лексикона.
Он подошел к кровати, точнее, к накрытым покрывалом доскам на деревянных козлах. Из-под двери и из щелей под крышей проникал утренний свет — белый, жаркий, обжигающий, не такой ли огонь в печи для обжига превращает известняк в самую настоящую известь?.. Ложиться пока не хотелось. Глоточек бы! Вот-вот. Стаканчик… чего бы то ни было, только бы покрепче, чтобы встряхнуться, избавиться от неприятных мыслей… Решил прежде раздеться; обнаженный до пояса, заросший волосами, он походил на косматую обезьяну… Пошарил по углам… Ничего не нашлось. Бутылки из-под сладкого вина, из-под марочных ликеров, пивные — все пусто; из горлышек, еще так недавно источавших изумительный аромат шипучего напитка — дон Непо не ко рту их подносил, а к глазу, — неприятно пахло пробкой. Но еще отвратительнее был запах опьяневшей и уснувшей на дне бутылки пыли. Среди всякого хлама и пустых бутылок ему попалась пробка от шампанского… а бутылку внук приспособил для сиропа… Шампанского… шампанского было бы неплохо… Но нет ни капли… Его разбирал смех, и, чтобы не засмеяться, он стал кусать губы… Пусть смеется этот проклятый домовой, старик Эстрибо, который только и умеет, что совать ногу в чужое стремя. Пусть себе смеется, щелкая вставными челюстями… звякают они, как лошадиные подковы… плохо подогнанные подковы… Пробка от шампанского! Эх, найти бы глоточек… Но не шампанского… оно для праздников… лучше чистого агуардьенте[17] или чистейшего кушуша, чтобы драл в глотке, как наждачная бумага… Да, да, пусть все внутри продерет, чтобы забыть обо всем на свете…
И вдруг захотелось горячего. Горячего захотелось даже больше, чем горячительного. Горячего в глотку и желудок. Глупец! Раз велосипед тут, что ему мешает одеться и подкатить к Консунсино? Нет, нельзя. Он поклялся, что не переступит ее порог. Поклялся?.. Но если мучает жажда, клятвы ничего не стоят. Пусть глотке станет жарко от крепкого глотка — и не для того, чтобы забыться, как это обычно утверждают, а чтобы зажечься яростью, бешенством, гневом и пустить в ход язык. Ведь когда выскажешься, на душе становится легче, обиды забываются, уходит боль… А если по пути удастся встретить внука, можно и с ним перемолвиться…
Он натянул штаны стоя: значит, не так уж стар! Всунуть в штанину одну ногу, затем другую, натянуть. Рубашка, куртка, башмаки на босу ногу — и он готов. Нечего возиться, ведь и надо-то только съездить, пропустить глоток. Дон Непо поискал шляпу, вывел велосипед, вскочил на него… и через несколько минут этот проклятый велосипед сам остановился перед дверью кабачка Консунсино. Как там веселились! Хозяйка от души хохотала над рассказом старикашки-испанца.
Раз уж ему не удалось разделаться с врагом, старикашка решил объявить, что хотел лишь припугнуть его, заткнуть ему глотку, чтобы не злословил по поводу Кохубулей и «Тропикаль платанеры», которая столько добра сделала и делает стране.
Трусом дон Непо не был, но все же он не вошел в кабачок Консунсино — не хотел он видеть хихикающие физиономии, не хотел снова ввязываться в спор: игра не стоила свеч. Пусть кутят.
Он повернул домой. Слепило солнце. Мало облаков. Много солнца. Где-то далеко рычали грузовики, языками пламени локомотивы пожирали уголь, от взрывов динамита сотрясалась земля. Видно, близок конец света, и пусть лучше он дождется светопреставления на своей койке.
— Рохас-и-Контрерас заново родился!.. — провозгласил дон Сиксто, входя в кабачок вдовы Маркоса Консунсино.
— Это кто еще? — откликнулась хозяйка, не оглянувшись на испанца; она была целиком поглощена рюмками и с такой силой терла их, что они едва не плакали.
— Как кто? Рохас — твой сосед.
— Дон Непо?
— Он самый, хозяйка, он самый. Такова его полная фамилия… Все равно как меня называют Паскуальи-Эстрибо.
— Ну, вам-то не все равно. Ведь вам, дон Сиксто, это самое Эстрибо не по нутру.
— Гром и молния на ваши головы! Благородную фамилию моей матери, дарованную господом богом, превратить в какое-то прозвище!..
— Прозвище?
— Даже в мерзкую кличку! Чтоб ты язык проглотила…
— Ну а вам-то что? Не обращайте внимания…
— Эстрибо… Ты хочешь еще раз повторить, что я, дескать, залезаю ногой в чужое стремя?.. Не так ли?..
— Как вам угодно, дон Сиксто…
— Беда прямо, выпало мне на долю жить среди кафров…
— Эх, как вы отстали от жизни — в нашей столице уже нет монашеских кофрадий!
— Слава тебе господи, я и говорю не о кофрадиях, а о кафрах![18]
— Чтобы понять вас, дон Сиксто, надо сначала вызубрить Евангелие…
— Уж кому нужно Евангелие, так это Рохасу. Я насмерть его перепугал, прижал повозкой к стене, когда этот негодяй проезжал мимо, еще осмелился приветствовать меня, будто между нами ничего не произошло, прохвост этакий! Я не прикончил этого наглеца только потому, что час его еще не пробил!
— Мне одно известно, что и он и вы… простите… вы и он, — сначала надо упомянуть испанца, а затем уж индейца, — поклялись в мое заведение ни ногой…
— Что ж, пусть я буду клятвопреступником, уж очень ты мне по вкусу… аромат-то от тебя какой!..
— Не слишком ли многого вы захотели! — И, изменив тон, она продолжала: — Да разве кто-нибудь сможет спастись от вашего языка? Клянусь святым папским престолом, вы, дон Сиксто, такое скажете, что и самый последний погонщик ослов не придумает.
— Если меня заденут, я жалю, как скорпион. Но знаешь, сейчас я пришел неспроста, хотел кое-что рассказать тебе.
— Прежде скажите, что вам подать.
— Еще слишком рано.
— Как хотите, опохмелиться-то не вредно.
— От огорчения не опохмелишься. Как назло, столкнулся я с этим типом, твоим соседом.
— Чашка горячего кофе пошла бы вам на пользу.
— А если я выпил ее дома?
— От кофе нельзя отказываться… Если одни будут приходить сюда, чтобы поглазеть на меня, другие — излить свои горести, а третьи — чтобы понюхать меня, тогда мне придется закрыть свое заведение и начать отпускать грехи, и пусть все таращат на меня глаза да нюхают.
Вдова Маркоса Консунсино расхохоталась и ушла в кухню: из чашки, которую она приготовила для дона Сиксто, кофе расплескался на блюдце.
— Ты нынче в прекрасном настроении.
— Все, что вы здесь видите, создано благодаря моему хорошему настроению, все — и спиртное, и этот святой Доминго де Гусман, у которого, как видите, — она показала на выступ возле двери, — всегда и цветы, и лампадка.
— А святой-то наш, испанский.
— Святые принадлежат небу, а не какой-либо одной стране на земле. А как же кофе?.. Может, выпьете и потом расскажете о своих делах? У меня ведь кофе особенный: сама жарю зерно, так что оно не пережарено и не сырое. Сама и размалываю его, не по-аптекарски — в мелкий порошочек, но и не крупно, и сама варю кофе, не спуская глаз с кофейника.
— Подожди ты со своим кофе. Я пришел тебе рассказать…
— Ну, рассказывайте, только начинайте издалека, ведь издалека видно и быка.
— Я и хотел тебе рассказать…
— Хотели… хотели… Рассказывайте-ка скорее, не тяните! Что, язык проглотили?
— Проглотить не мудрено — вон у тебя какое декольте, не декольте, а целая витрина! Выставка что надо! Ну ладно, шутки в сторону. Я хотел рассказать, как чуть было не разделался с этим прохвостом, твоим соседом.
— Когда? Сегодня утром?
— Да, на пути сюда.
— Что ж, пусть на себя пеняет. Нечего было подливать масла в огонь. Вначале я думала, что вы не хотели спорить, но он так и рвался в бой.
Хозяйка принесла дымящийся кофе, и испанец припал прокуренными усами к чашке.
— Осторожней, кофе еще очень горячий! А что касается дона Непо, какое это имеет значение, что он мой сосед? Болтать-то все можно. А чем он вам так насолил? Сказал что-то по поводу тех, кто сменил свою фамилию, подделываясь под иностранцев. И еще он сказал, что этот самый мистер Кэйджебул родился от какой-то толстозадой индеанки! Лично я не знаю этого мистера, но сеньор Непо говорит, что рожа у него — ну точь-в-точь как у индейца, и как бы ни подделывался он под гринго, за янки ему все равно не сойти…
— Да что он знает, этот болван! Ведь есть индейцы краснокожие… А краснокожие — это особые индейцы, их снимают в кино, их не сравнить со здешними ублюдками. Они даже по-английски говорят.
— А вы, дон, говорите по-английски?
— Боже упаси! Не в такой гнусный день я рожден, чтобы болтать по-английски!
— Уберег, значит, вас от этого господь!
— А вот у вас, латиноамериканцев, и языка-то своего нет. Говорите на нашем языке, это мы его вам одолжили. По-испански вы говорите плохо, так почему бы вам не заговорить плохо и по-английски? Ведь это язык господ столетия!
Консунсино, не ответив, убрала пустую чашку. Дон Сиксто скрутил сигарету, послюнявил краешек бумаги и припечатал ногтем, затем сунул самокрутку в рот, прикурил от кремневой зажигалки, затянулся и полез за деньгами, чтобы расплатиться.
— Этого еще не хватало! — возмутилась хозяйка. — Не стану же я брать с вас за чашку кофе без аккомпанемента. Ах да, вы не любите мешать! Вы любите пить кофе отдельно и коньячок отдельно!
— Коньячок попозже, как вернусь.
— При условии, если не будете сражаться с моим соседом.
— Если он первый не полезет в драку. Не могу забыть, как он обливал грязью всех иностранцев, стало быть, и меня, никогда этого ему не прощу.
— Ну, если вдуматься, он был прав. Но не все иностранцы похожи на вас. Да и вы уже так давно здесь живете, что позабыли о своей родине.
Паскуаль-и-Эстрибо попытался было что-то возразить, но Консунсино повысила голос:
— А насчет того, что произошло на Южном берегу, и насчет миллионов, так обо всем этом еще долго будут говорить. Такое не каждый день случается, и не все с водой утекло… Что осталось от ваших хваленых аристократов? Кучка белоручек, болтающих по-английски, которые одеваются под гринго, живут, как гринго, женаты на грингухах — даже не подумаешь, что они родились здесь… По-моему, нет ничего хуже, чем быть чужим на своей земле. Это хуже, чем быть иностранцем.
Дон Сиксто сделал протестующий жест, хотел как будто вставить слово. Но хозяйка была начеку.
— Не перебивайте, не мешайте мне… — проговорила она. — Дайте мне высказаться, а потом уж скажете вы — за слова пошлину платить не надо! Никто из тех, кто наживал миллионы… никто из них не понимает и никогда не поймет, что многое в жизни стоит дороже денег. Слушайте и не прикидывайтесь глухим. Когда говорят то, что вам не нравится, вы всегда разыгрываете из себя глухого. Ведь этот самый Лестер Мид доказал, что можно бороться с «Платанерой», захватившей чужие земли.
— Я не отрицаю этого. Кажется…
— Так оно и есть, а не кажется. Речь идет о фактах, а вы говорите — кажется… Наследники Лестера Мида, эти Кохубули, отправились в те края, где, видите ли, им даже стыдно слышать упоминание об их родине.
— Нельзя обвинить отца в том, что он старается как можно лучше воспитать своих, детей. Кэйджебулы так и поступили. Это их право.
— Не на правде основано это право, и пусть скажет Кохубуль, ради какого золота или медового пряника индейцы должны перекрашиваться.
— Людей именуют так, как они сами хотят, тем более если они родились в хорошей семье и — карамба! — если они хорошо воспитаны.
— Пусть меня считают невеждой, но я никогда не скажу «Кэйджебул» вместо «Кохубуль», никогда! До чего же мы можем дойти? А что касается всяких там прав, так, по-моему, люди прежде всего не должны забывать о своем долге. Наследство — это не только деньги, но и заветы. А завет таков — надо продолжать борьбу с «Платанерой»…
— Сосед, видать, накачал тебя здорово!
— Сеньор Непо тут ни при чем. Все об этом говорят… А вы что думаете… что Анастасии, о которой упомянул сосед, нет на свете… что люди будут скрывать правду… или выдумывают… что нас, дескать, облагодетельствовала «Платанера»… Облагодетельствовала! Как быка под ножом. «Хорошо, что есть удила, — сказала ослица, — не люблю, когда морду рукой повертывают».
— А я считаю, что это вопрос вкуса. По-моему, они правильно сделали, что уехали со своим наследством подальше и стали воспитывать своих детей за границей.
— Именно так и поступил Иуда, именно так! Только вместо того, чтобы повеситься на суку, эти на женщинах виснут и детей плодят.
Старик отхаркался и, надвинув шляпу грибом на глаза, вышел из заведения вдовы Маркоса Консунсино. Вышел и сразу же, нос к носу, столкнулся с внуком Непомусено.
— Сын его дочери, — пробормотал под нос испанец, — его дочери и какого-нибудь калабрийца из тех, что работают тут пильщиками леса, — в синих глазах небо Италии, а лицо индейца, бронзовое, как у деда и той шлюхи, что его родила…
Дамиансито сидел на телеге, груженной известью, и насвистывал, погоняя быков; поскрипывая, катились колеса, и из мешков высыпалась струйка белой пыли, словно запись на дороге той мелодии, что насвистывал мальчик. Приподняв шляпу над черноволосой головой, он белой от известковой пыли рукой помахал кабальеро. Испанец не ответил, насупился, как мрачная сова, и его морщины остались неподвижными — пусть этот сопливый юнец поймет, что дону Сиксто не пристало отвечать внуку своего заклятого врага.
Погонщик, не подавая вида, что это его задело, продолжал как ни в чем не бывало насвистывать и наконец весьма четко вывел: «Эс-с-с-с… стри-бо!.. Эс-с-с-с… три-бо!.. Эс-с-с-с… три-бо!.. Сови-и-и-и-ще!.. Сови-и-и-и-ще!» Взбешенный старик в ярости кусал губы. Подбежав к своей повозке, он вскочил на ее подножку так, словно вдел башмак в стремя (эс… три-бо!.. эстрибо!!). Повозка покачнулась, резко накренилась, будто здание во время землетрясения, готовое вот-вот рухнуть. Но в самый опасный момент испанец восстановил равновесие, быстро перейдя по правую сторону от бидонов с парным молоком, еще теплым, пахнущим коровой и напоминающим о теленке, что остался сегодня голодным; слева лежали охапки травы, зеленой, как надежда.
Повозка сильно накренилась, но не упала… Разве не подтверждает это проект, предложенный им достопочтенному муниципалитету столицы, относительно строительства антисейсмических зданий? Жилые дома и административные здания в этой злополучной стране, где все рушится от землетрясений или как от землетрясений, даже когда подземных толчков нет и в помине, должны, по мысли испанца, строиться на рессорных основаниях, и, если подземные силы пробудятся, здание только качнется, как повозка, и останется целехоньким на месте.
Консунсино вышла следом за доном Сиксто с тазом, полным воды. Можно было подумать, что она намеревается будто ненароком выплеснуть воду на испанца, но она просто полила землю перед кабачком. И как раз вовремя — на часах ее примет наступила та самая минута, когда солнце, заливавшее мостовую, начало перебираться на стену. У Консунсино была своя тайна. Земле нравится агуардьенте, но не то, что хранится в бутылках, а то, что уже пили люди, и потому она поила землю водой, в которой мыли стопки и рюмки с недопитым вином; однако напоить надо до того, как солнце наберет силу. Если делать это каждый день, то земля, наделенная человеческим разумом, вознаградит тебя с лихвой — ведь это то же самое, что «засевать поле пьяницами»: тогда их число в ее кабачке приумножится, они словно вырастут из земли или — не в силах держаться на ногах — припадут к стене, как вьющиеся растения.
Круто взмахнув тазом — брызги разлетелись сверкнувшим веером, — Консунсино щедро полила землю. Жаждущая почва впитывала влагу с шипением — так шипят от воды гаснущие угли. Прислушавшись к голосу земли, Консунсино громко произнесла:
— Пусть все алкоголики и забулдыги обретут силы от глотка агуардьенте и не проходят мимо!.. — Она внимательно осмотрела политую землю перед дверью. — Пусть входят, пусть будет для них мое заведение надежным убежищем, пусть не устанут они пить в одиночку или с друзьями, пока не оставят здесь, у меня, последнюю монету, часы, бумажник, булавку для галстука, цепочку от карманных часов, запонки — все, что только имеют при себе ценного, и пусть уходят довольными и веселыми… Пусть не мочатся здесь, пусть их не рвет, пусть не ссорятся они здесь и не дерутся, пусть делают все это в каком-нибудь другом месте, ибо нет ничего зловоннее мочи, блевотины и словоблудия пьянчуги! — И она низко, так, что обрисовались ее мощные, точно сейбовые колеса, ягодицы, поклонилась солнцу, однако тут же спохватилась, как бы кто не заметил этого, и сделала вид, будто подбирает что-то с земли.
Прижимая таз к левому боку — ближе к сердцу, Консунсино готовилась свершить второе священное орошение.
— И те, кто любит пропустить глоточек, опрокинуть стопку, ибо у каждого всегда найдется подходящий предлог выпить — будь это праздник или поминки, — пусть не проходят мимо… — Она опять уставилась на уже вторично политую землю перед дверью. — Пусть зашевелится у человека червячок жажды и захватит его страсть, и пусть сядет он — если в состоянии еще сидеть, — сядет у стойки и опорожнит бутылку крепкого ликера, стопку жгучей настойки или литр доброго пива!
В третий раз поклонившись солнцу, она брызнула последними каплями на землю и произнесла:
— И тот, кто еще сохранил непорочность, никогда до сих пор не прикасался к спиртному, пусть не проходит сегодня мимо, пусть войдет сюда, чтобы отпраздновать радость или избавиться от тревог; пусть войдет сюда ради любопытства, чтобы почувствовать себя мужчиной, чтобы знать, как пахнет агуардьенте; пусть попробует его впервые, и пусть ему оно понравится, и пусть снова и снова разгорится желание потянуть из бокала; и тот, кто никогда не напивался, пусть напьется, ибо ты, земля, хочешь этого, ибо хочешь этого ты, солнце, отец и мать сахарного тростника, всемогущего нашего господа!..
— Тата Гуаро,[19] - добавила она, — благодаря тебе нет ничего на свете печального, нет ничего безобразного, нет ничего дорогого!..
Когда вблизи проходят грузовики с материалами для строительства на аэродроме взлетных дорожек, приземистые невзрачные домишки вздрагивают. Эти грузовики кажутся чудовищами на колесах и рессорах, они величественнее домов, а некоторые даже похожи на какие-то движущиеся соборы (вот где испанец мог бы полностью подтвердить свою теорию строительства городов на рессорах в странах с частыми землетрясениями и мог бы запатентовать свое изобретение!). Гудят локомотивы, требуют освободить путь; как коровы, потерявшие своих телят, блуждают они взад и вперед, отцепляя и прицепляя платформы, пустые или груженые вагоны. Вокруг высятся кипарисы, расстилаются пастбища, в период дождей превращающиеся в лагуны. Издалека доносятся выстрелы охотников за утками. Перекликается скрежещущее, скрипящее эхо: машины, работающие на выемке камня, экскаваторы, буры, лопаты врезаются, вгрызаются в каменистую землю. В крошечных вагонетках едут люди; по сравнению с огромными грузовыми составами вагонетки кажутся поездами-мышами. Гигантские челюсти с лязгом раскусывают, дробят, пережевывают камень, превращая его в мелкий порошок. Это целый мир, в котором нет ничего лишнего и нет потерь, здесь впустую не растрачивают время, не соблюдаются воскресенья… Котлы-бойлеры, конденсаторы-холодильники, гидравлические поршни. Люди, янки, ярды. Тут все смазано или вымазано машинным маслом — ни одного масляного пятнышка не попало лишь на небо, где среди облаков, алтарями возвышающихся в безбрежной голубизне, по утрам служат мессу ангелы.
Сеньор Непо Рохас растянулся на койке, как был — одетый. Второй раз за это утро вернулся он домой и второй раз растянулся на койке. Ударом о койку смял шляпу. Растянулся, как животное, которое спит днем, а ночью бродит; даже не снял башмаки. Не давало покоя проклятое желание пропустить глоточек — опять придется встать, вытащить велосипед и поехать поискать другой кабачок: снова вернуться к Консунсино он не мог. Ради какого-то несчастного глотка нужно ехать черт знает куда. Куда бы ни шло — из-за дюжины или полудюжины глотков, но ради одного… И Дамиансито нет дома. Шатается где-то на Северных каменоломнях, забыл о своем деде… Пожалуй, так даже лучше… пусть внук будет неблагодарным… Но плохо думать о внуке, который каждое утро встречал его — радостно, будто божий поцелуй, — он не мог. Просто сорвалось сейчас — Дамиансито не было дома… И вот он растянулся на койке как был, даже не сняв одежды, в куртке и даже в башмаках — что ж, он сам себе хозяин. И никто не возмущался, никто не возражал, никто не сказал, что он, дескать, похож на мертвеца или на мертвецки пьяного.
На мертвеца или на мертвецки пьяного?.. Если бы он не поберегся сегодня утром, то был бы не только похож на мертвеца, а и в самом деле стал бы мертвецом. И все же ему удалось ускользнуть от смертоносных колес — видно, господь милостив и еще не пробил его, Рохаса, смертный час. Выскочил он благодаря присутствию духа, благодаря педалям и рулю, потому что не потерял голову и нажимал на педали, рулил и маневрировал, словно тореро. Хотя повозка дона Сиксто и не сотворила злого дела, испанец все-таки напакостил ему — остановился перед кабачком Консунсино. Вот потому-то и не удалось дону Непо выпить. Сразу угас порыв, улетучилось желание пить агуардьенте, пить до тех пор, пока не перегорит все на сердце, чтобы ни о чем не думать и ничего не ощущать, — пришлось вернуться домой, даже не промочив горло. Дыхание прерывалось, он еле дышал…
Ему хотелось высказать все, что наболело на душе, поведать кому-нибудь и о том, что случилось, и о том, что с ним вообще происходит. Как назло, Дамиансито нет… Встретил бы его по дороге, поехал бы с ним сдавать известку. Погрузил бы велосипед на телегу, и никто не помешал бы им наговориться всласть. Когда выложишь кому-нибудь все, ощущаешь облегчение, а сейчас вот он вынужден сдерживать и бешенство, и гнев, и страх, и раздражение. Противно вспомнить эту утреннюю сцену: предательский удар дона Сиксто, повозка, неподвижно застывшая перед кабачком Консунсино, и как подумаешь, что будет трудно отплатить той же монетой, не совершив преступления, горечь переполняет сердце. В его мозгу созрел план мести. На соседней улице, по которой обычно проезжает Паскуаль-и-Эстрибо, надо разобрать снизу стенку, да так, чтобы она повисла в воздухе; как только испанец поравняется с этой стеной, она обрушится на него и похоронит под своими развалинами, а потом… потом можно будет купить газеты с сообщениями о гибели дона Сиксто и с комментариями по поводу того, как он погиб, став жертвой науки — испытывая свой оригинальный метод строительства антисейсмических домов на рессорах.
Дон Непо даже не выпил кофе — лишь сейчас об этом вспомнил… Даже куска хлеба не откусил… такой черствый… Липкой от пота рукой, вонявшей горячей резиной, он взял кусок, но откусить не смог: можно подумать, что кладешь в рот рукоятку руля. Даже вкусного хлеба теперь не выпекают.
Все выводило его из себя и будет выводить из себя, пока он не отомстит. Солнечный свет пробивался между досками потолка, как сквозь несомкнутые веки, бил из-под двери — белый, яркий, обжигающий. Потолок нуждается в ремонте, вот-вот развалится; нет сосновых реек и нет кедровых досок, чтобы починить его. Многого не хватало Непо. Но что делать, старикан, раз нет ни денег, ни сил… А что, если подняться и заложить щеколду?.. Неплохо бы закрыть дверь. Теперь от дона Сиксто можно всего ожидать, тем более испанец-то знает, что в этот час легко застать дона Непо спящим… На крючок и на щеколду. Береженого — бог бережет! Как же он все-таки устал… Бессонница расслабляет. Закрываются глаза. Он хочет поднять веки. Не может. Все ускользает куда-то. На щеколду… и крючок… было бы хорошо… Но нет сил подняться… даже нет сил защитить свою жизнь… ослаб из-за этой проклятой усталости, вечного неудовлетворения, горьких разочарований, из-за этой серой повседневности и чувства острой несправедливости… Если убьют, так хоть мертвого оставят в покое… Препоручаешь ведь себя на милость божью… Дверь… щеколда… крючок… легко ли от слова перейти к делу… эх, еще бы силенок… еще немного поднажать… Тогда можно быть уверенным, что его не пристукнут как беззащитного щенка!..
Еще бы силенок!.. Он хотел повернуться, чтобы легче было дышать, да так и замер, словно внезапно потерял сознание: голова рядом с подушкой, ноги раскинуты, рука свесилась с койки, ртом уткнулся в простыню, а спина открыта, не защищенная перед убийцей, — может быть, сам дон Сиксто появится в маске, а может, наймет кого-нибудь…
Он спал в одежде и обливался потом, будто не спал, а выполнял очень тяжелую работу. Потому-то за ночную смену и платят вдвойне. Это как бы аванс за тяжелый сон в дневные часы: нужны усилия, чтобы усталость обратилась в сон, солнечный свет — в тень, а хлопоты и беспокойство — в мир и покой. Но не всегда удается сомкнуть веки, зачастую усталость преследует ломотой в костях, от прилива крови мутная пелена застилает глаза и в бурливом потоке шумов тонет тень тишины.
Он помахал в воздухе рукой, свесившейся с койки, однако не достал земли, и это движение не вернуло его к реальной действительности — она исчезла в тумане сна. С каждым выдохом он выветривал смертельную обиду. И уже не вдыхал он, а подвывал… Выл, точно вентиляторы в «Гранаде», — это ему было поручено держать их в чистоте, но старый ветер покрыл густой пылью холодный грустный металл. Прежде вентиляторы начинали вращаться как бы после глубокого вздоха, а теперь, когда их пускают в ход, они поднимают вой. Времена меняются. Некогда, в былые романтические времена, ему поручалось следить за чистотой полудюжины клеток с птичками, которые своим пением развлекали посетителей. Но времена меняются. От птичек отделались — а если бы они и остались, то, наверное, завыли бы, как вентиляторы или вот как сейчас дон Непо, — вместо птичек в «Гранаде» водрузили «Роколы», завывающие, словно голодные суки с пестрым брюхом, жаждущим монет.
Наконец он повернулся на другой бок — хотелось избавиться от тяжести, душившей его, ведь он лежал ничком, подобрав под себя ноги, будто в утробе матери,[20] объятый таинственным сном. Полежав несколько минут без движения, он вдруг ощутил застаревшую боль в ухе и поковырял пальцем в ушной раковине, откуда волос торчало больше, чем из ноздрей. Недаром же дона Непо прозвали Косматым, впрочем, это нисколько его не сердило.
Он еще раз переменил положение, и лачуга огласилась сопением, храпом и каким-то бурчанием; бурчал, как кипящая на огне похлебка, которую варил он, дон Непо, — старик, осужденный погибнуть под колесами повозки из-за своего неуважения к «Платанере» и Кохубулям, Сотомайорам, папам, буллам и прочим реликвиям. Вот-вот будет свершен приговор — над ним уже повисли и повозка, и кляча, и морщинистый палач, раскачивающийся на ветру, как пучок жилок от табачных листьев. Он покрепче зажмурил глаза, чтобы не закричать, но смертная казнь миновала: не раздавили его колеса, не разорвали на куски, экипаж пронесло над ним, пролетел, словно сова, и снова возник за несколько шагов впереди, на этот раз уже похожий не на сову, а на какую-то фантастическую колымагу, опустившуюся, как зловещая птица, перед дверьми Консунсино.
(«Совиииии…ще!.. Совииии…ще!..» — насвистывает внук… Послышалось это деду или приснилось?.. «Совиии…ще!.. Совиииище!.. Эс-с-стриии… бо… Эс-сстриии… бо!»)
Он стиснул губы так крепко, будто хотел свистнуть во сне. Крикнуть колымаге, что остановилась за несколько шагов от него, крикнуть, разбив по слогам прозвище ее хозяина: «Эс-три-бо!.. Эс-три-бо!..»
И домой он вернулся совсем не из-за этого — разве может придавать значение всем этим пустякам такой человек, как он, Непо, который каждодневно бросает вызов смерти, встречаясь на дороге с чудовищно огромными, много-премноготонными грузовиками, которыми движут сотни и сотни незримых лошадиных сил и управляют рыжие гиганты. Правда, при виде их он сам себе казался мертвецом, расстрелянным на рассвете, — однажды он признался в этом своей красотке, которая теперь стала старой и безобразной и считалась его кумой, и та ответила: «Как раз это я и хотела сказать, Понемо (так нежно обращалась она к Непо с глазу на глаз — аи! — в доброе старое время)!.. Как раз это я и хотела сказать!.. А почему тебе не быть убитым, мертвецом, если ты выехал на рассвете и сразу же, у порога столкнулся со смертью?.. Вот так и погибнешь, ни за что ни про что, и похоронят тебя… посеют твои косточки в чистом поле или украсят твоей могилкой кладбище… Конечно, каждый умирает по-своему, но такие самоубийцы, как ты, могут выбрать себе смерть по вкусу. Однако у тебя, Понемо, даже для этого не хватит вкуса, как и тогда, помнишь, когда ты бросил меня из-за Каифасии… Погибнуть на велосипеде — где это видано! Был бы ты хоть молод, а то ведь… Что ж, придется заколотить тебя в деревянный ящик, ежели, упаси господь, шмякнешься да навсегда и вытянешься… Да, соберут твои косточки или просто-напросто вытрут промокашкой то место, где тебя переедет одна из этих игрушечек, что взваливают себе на горб целую скалу, превращенную в пыль и прах… Не так ли, Понемо?» Сказала и раскинулась на постели… Эх, хороша была, искусительница! А сейчас?..
И что за поганая нынче жизнь: порой увидишь ее во сне, но уж не такой красивой, как в молодости, а такой, какой она теперь стала, — высохшей, тряпкой. Одна шкура осталась. Груди опали. Развалюха. Никому и в голову не придет ущипнуть ее теперь. Все зубы потеряла — правда, в этом повинен один ловкий зубодер: чтобы побольше заработать, он опустошил ей весь рот, лечил якобы от ревматизма, еще уверял, что иначе выпадут волосы, вот и повыдергал… А теперь стала она его кумой.
Повозка испанца, то неподвижная, то катящаяся, преследовала его. Крылатым хищником, зловещей птицей, совой с четырьмя когтистыми лапами опустилась было она перед дверьми кабачка Консунсино. Но вот колымага свернула в сторону, и в ушах зазвенело эхо, расплескавшись звякающими кругами от железных шин; вокруг разнеслось галопирующее эхо ударов колес и оковки о камень, отзвук свиста бича и поток ругательств, хулы и плевков. А испанец все шмыгает и шмыгает носом, вытирая его своей худой, морщинистой и костлявой рукой… Ужасная рука у Паскуаля-и-Эстрибо, даже вожжи, зажатые в ней, толще. А ведь сколько раз сжимал он ее в дружеском рукопожатии. Теперь же эта рука направила колымагу прямо на него, дона Непо…
Он вскрикнул… Чуть не проснулся… Что-то огромное и громыхающее катило на него — он отчетливо слышал этот грохот, — постепенно приобретая очертания повозки, которая, стремясь настигнуть его, летела, едва не разлетаясь на куски. Колымага неслась на колесах, а может, и не на колесах — казалось, парализованные, они все же вращались с головокружительной быстротой. В вихре искр, словно вырывавшихся из кузнечного горна, невозможно было различить лошадь, гнавшую изо всех сил. Колымага дико подпрыгивала, лопалась упряжь, щелкали рессоры, что-то хрипело… Было похоже на ужасное землетрясение…
Дон Непо почувствовал себя беспомощным. Спасения нет: ничего у него не было, кроме велосипеда. Сотнями, тысячами ног он мог нажимать на педали, но они не спасут его от гибели — быть ему раздавленным. Ничего у него не было, ничего, кроме велосипеда, который мчался на бешеной скорости, и койка скрипела, и подушка упала на пол, и простыня сбилась на самый край. Надо бы свернуть с дороги на обочину. Но эта мысль мелькнула очень поздно, нет, не поздно… Да, поздно… Вон там, в ущелье, между скалами, Паскуаль-и-Эстрибо с ним покончит. А если бросить велосипед и спрятаться на дне овражка, уж там его не достанет зловещая колымага? Но жаль велосипед, он бросит его только в самом крайнем случае, если погоня настигнет… А пока надо бороться, чего бы это ни стоило… Он двигал ступнями, коленками, плечами и даже головой — в такт колесам, развертывавшим нескончаемый серпантин, в такт педалям, которые крутились, будто загипнотизированные, в такт цепи, все время задевавшей щиколотку. Упорно нажимая на педали, он чувствовал, что хрипящее чудовище остается позади.
Неожиданно дон Непо затормозил, и ему показалось, что его бросило вперед: он рухнул навзничь и инстинктивно прижал руки к груди. Умоляя, умоляя того, кто хрипел: потише…
Дон Непо бросил руль. Мучившая его икота превратилась в джаз, прерывистое дыхание — в жужжание электромиксеров, лязганье его зубов — в звяканье алюминиевой и цинковой посуды в тазу, буги-вуги — в вальс… «Три утра уж наступило»… «Руль!.. Руль!..» — кричал он, не зная, за что ухватиться, как остановить завывающие вентиляторы, которые могли перебить ему руки… «Руль!.. Руль!..» — хрипло откликалось эхо. Глаза вытаращены — будто мыльные пузыри вздулись на волосатой физиономии. Грудь наполнена ветром и шумом; он бессознательно двигал ногами по койке, нажимал на все педали, на все педали, на все педали — надо сделать все от него зависящее, чтобы колымага не раздавила велосипед с колесами, так похожими на проволочные западни, круглые мышеловки, где мечутся и попискивают мыши, напоминающие тех, что слышишь порой под скрипучей койкой, где он оставил почти не тронутый завтрак…
Теперь роскошная карета — почти триумфальная колесница — следовала за ним. Огромная, точно театр, позолоченная заревом пожаров, она мчится по языкам пламени, и несут ее кони — клубы дыма, а в колеснице — мужи и девы, вздымающие знамена, плуги и винтовки…
Все меньшее расстояние отделяет его от пламенеющего облака, далеко позади осталась колымага, в которой кроме морщинистого кучера-испанца, клявшего все и вся, ехали Кохубули, замаскированные под Кэйджебулей, индейцы, переодетые игроками в гольф, и сам президент «Платанеры», который, рукой в зеленой перчатке придерживая банановую гроздь, лишенную плодов, подгонял ею пугливо озиравшегося мерина.
Настигала… Карета его настигала… Расстояние, разделявшее их, сокращалось на глазах… Настигала… Настигала… Нажимая на педали, он оставлял позади того, кто хрипел… и тот, кому угрожала опасность… хрипя, отставал от нажимавшего на педали…
И тот, кому больше всего угрожала опасность, наконец проснулся. Подсознательно — где-то на рубеже сна и бодрствования — он успел различить очертания кареты. Среди ее седоков выделялось лицо безбородого, чем-то похожего на китайца… человека средних лет, который кричал: «Вперед, люди!.. Люди, вперед!..» Он приоткрыл глаза в тот миг, когда оторвался было от погони, но тут же снова зажмурил их и, погрузившись в сон, обнаружил, что ноги его по-прежнему на педалях и по-прежнему его преследует колымага. Смахнуть с ресниц влагу — слезинки и ночную росу — и бежать, бежать, нажимая на все педали, на все педали, на все педали!.. Чтобы не наехал на него этот бесшумный, угольно-черный бесколесый призрак… бесколесый?.. Даже колеса растерял где-то… где-то… Где-то теперь дон Сиксто?.. Сбежал?.. Укрылся в одном из городов, воздвигнутых на каретных рессорах, там, где во время землетрясения здания не падают, а покачиваются, как кареты, катящиеся по мостовой. А может быть, он там, где оставил свою повозку, и теперь рассказывает вдове Маркоса Консунсино о том, что случилось, не потратив ни одного песо на кофе и коньяк и поглаживая свои морщины, как будто это были струны, а он, перебирая их и шепелявя, складывал какую-то мелодию…
Кто-то открыл и снова захлопнул дверь, на которой не было ни крюка, ни щеколды. Дверь стукнула. Вернее, едва не стукнула. Придержав дверь, чтобы не стукнула, кто-то вошел. Вошедший ничего не видел, вступив в темноту сразу после ослепляющего солнечного света. Вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, и осторожно ступая, он направился туда, откуда доносилось прерывистое дыхание дона Непо. Вскоре глаза его привыкли к темноте, и он разглядел в полумраке распростертого на койке человека, погруженного в глубокий сон. Человек лежал в одежде. Ясно, как только пришел, сразу улегся, даже башмаков не снял. Человек еще не стар. Но и не молод. Лицо цвета желтоватой глины, пышные брови, ресницы, усы и седеющая шевелюра. Небольшие, но мускулистые руки — как видно, немало потрудились на своем веку. Подушка и покрывало на полу. Наброситься на него? Рискованно — закричит. Оглушить его ударом?.. Такая мысль мелькнула у вошедшего, но он уже тряс дона Непо за плечо, пытаясь разбудить его. Не разбудил. Спящий только перевернулся на другой бок. Вошедший снова стал трясти его. Бесполезно. Дон Непо защищал свой сон, яростно отмахиваясь. Незнакомец встряхнул его сильнее…
— Что?.. Кто это?.. — забормотал дон Непо. — Кто?.. — Кто вторгся в царство сна, куда никто не имел права проникнуть, кроме него самого?.. Прочь!.. Прочь, непрошеный!.. Вторгся!.. Где же он его видел?.. Прочь!.. Прочь!.. Прочь из сна!.. Отодвинувшись на самый край койки, он изо всех сил старался оттолкнуть от себя призрак. Но тот не исчезал, наоборот, приближался, наступал на него, становился осязаемым… Нет, не может быть!.. А что, если этот наглец, появившийся из глубин его сна, — дон Сиксто?.. Нет, нет, нет… Но он уже здесь. Он пришел, чтобы вонзить в него нож, застрелить его из револьвера или задушить простыней — словом, убить. Но тогда зачем ему понадобилось будить дона Непо?.. И дон Непо опять сжал веки, прикинулся спящим… Пока он не откроет глаза, никто не убьет его — тот, кто убивает спящего, не сможет покинуть место преступления… Так убивают только клятвопреступники. Ага, потому-то незнакомец и будил его, говорил ему что-то прерывающимся от волнения голосом, говорил с таким таинственным видом и так тихо, что дон Непо никак не мог разобрать, о чем же тот просит… Ах да, видимо, хочет, чтобы он проснулся… открыл глаза…
Спрыгнуть с постели, охотничье ружье Дамиансито и мачете — в углу, за баулом. Но разве найдешь их с закрытыми глазами? Начнешь искать — получишь пулю в спину. Дона Непо сковал леденящий ужас. А неизвестный все энергичнее тряс его, очевидно, считая, что лежащий на койке впал в летаргию…
А если это только кошмар, успокаивал себя дон Непо, что, если этот таинственный незнакомец просто приснился ему?.. Да, но как в этом убедиться, не открывая глаз — ведь открыть их он не может, — а вдруг это не сон и пришелец действительно решил убить его?.. Меж полузакрытых век проглядывали щелочки глаз — такие узкие, что убийца не смог бы их заметить, — через фильтр ресниц дон Непо старался разглядеть незнакомца. А не видел ли он уже где-то это лицо… быть может, видел в «Гранаде», или на Рыночной площади, или на мессе в соборе святого Франциска?.. А может быть… на параде? Он попытался сосредоточиться. Да, да, совсем недавно он видел его на каком-то параде… Однако он уже давно не бывал на парадах…
— Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. — донеслось до него.
Этот пришелец, должно быть, просто пьянчужка, которому страсть как захотелось опохмелиться; он увидел, что дверь не заперта, и вошел, рассчитывая выпросить пару монеток, чтобы пропустить глоток-другой. Подумав об этом, дон Непо открыл глаза, но тотчас снова зажмурился. И еще крепче, чем прежде, сжал веки. Лучше притвориться спящим… А что, если этот человек все-таки пришел убить его?.. А может, никто и не приходил и это просто тот человек, которого он видел в карете?.. В карете?.. Не может быть… Не может этого быть! Он спит наяву?.. А другой?.. Кто другой?.. Тот, что пришел убить его… А если никто не приходил убивать его?..
Охваченный ужасом, дон Непо метался между явью и сном. Открывал глаза — и кошмар боролся с действительностью. Еще шире раскрывал глаза дон Непо, таращил их, как безумный.
— Что с вами, дружище? — спросил чей-то резкий голос.
«Кто же это? Тот, кто пришел меня убить?» — дрожа от страха, подумал дон Непо. Или никто не приходил убивать его?.. Быть может, это тот, из кареты, тот, который просил убежища?
— Кроме этой комнаты… — вдруг услышал свой голос дон Непо (оказывается, он был даже в состоянии говорить, но как ужасен этот кошмар, никак от него не избавишься), — …есть еще навес.
— Вероятно, меня разыскивают… Не знаю… — проговорил незнакомец; на его лице под бледной, несмотря на загар, кожей проступали скулы, редкие волосы словно приклеены к черепу, тонкие губы вытянуты вперед, уши казались какими-то чужими. Голос пришельца окончательно вернул дона Непо к действительности.
Но где другой?.. Какой другой?.. Тот, что приходил убить его… А если никто не приходил убивать его и здесь только человек, который просит убежища, потому что его преследуют, и он и есть тот самый, который ехал в карете и кричал: «Вперед, люди!.. Люди, вперед!..»
— Я прыгнул на ходу с поезда (с кареты, подумал дон Непо) и бежал, бежал, пока не увидел эту дверь…
— А я из-за землетрясений никогда не закрываю дверь на щеколду… — Насколько богат оттенками реальный, звучащий человеческий голос! Дону Непо даже захотелось повторить свои слова.
— Мне помогла ваша предосторожность…
— Вас везли под арестом?
— Выслеживали…
— За вами гнались?
— Нет… но на всякий случай… бросился к вам, сюда… Простите, вы так крепко спали… мне стоило больших усилий вас разбудить.
— Да, у меня на редкость тяжелая работенка, — вздохнул дон Непо, — и потому сплю днем. Ведь это ужасно — даже совесть грызет, — валяться на койке, когда все работают. Я уже забыл, как спать раздевшись: чувствуешь себя точно больной в госпитале. А если кто увидит, как я сплю одетым, может подумать — и вы тоже, должно быть, подумали обо мне: вот нагрузился до чертиков… Бросил якорь, сказали бы вы. А у меня, признаться, кишки прополоскать нечем, хотя под кроватью много бутылок. Я-то вначале подумал, что вы зашли перехватить у меня глоточек.
— Было бы неплохо…
— И у меня была такая мысль. Очень хотелось пропустить, до смерти хотелось, а дома как на грех нет ни капли. Так откуда вы, говорите, прибыли, дружище?
— С побережья…
— Храбрец, на ходу прыгнуть с поезда…
— А тут, на повороте, он снижает скорость…
— Здесь нет, вы хотите сказать — на Коровьем мосту…
— Как раз оттуда я и иду — по улицам, через пустыри…
— Тогда ваш след уже потеряли…
— Надеюсь…
— Значит, с самого побережья…
— Оттуда…
— Ну, как там? Как дела?
— Здорово. Но все еще может случиться. Рабочие очень недовольны. Надо ждать худшего…
— Это к лучшему…
— Как к лучшему?
— К лучшему. Еще мой дед говаривал — нет ничего хуже, когда люди мирятся со злом…
Неожиданно послышался какой-то шум… Похоже, кто-то крался там, за стеной. Незнакомец и дон Непо обменялись взглядами.
— Ничего, ничего, — успокоил гостя дон Непо, — это чорча моего внука. Должно быть, солнце припекло ее в клетке, вот она и возится, просит выпустить ее. Пойду, с вашего разрешения. Открою. Если мы, старики, вырубленные в старые времена из векового дуба, не позаботимся о птицах и цветах здесь, где сплошной железобетон да железная арматура, — что будет с природой?..
Он вышел, неплотно прикрыв за собой дверь, и заговорил с птицей:
— Иди-ка сюда, а ну иди-ка сюда, хозяюшка!.. Птица с блестящим, длинным, острым и черным, как эбеновое дерево, клювом и такими же черными глазами — этот роскошный траур контрастировал с золотисто-огненными перьями, словно выплавленными из чистого золота — радостно подскочила к дверце клетки.
— Когда мой внук дома, — пояснил дон Непо, заглянув в комнату, — он выпускает чорчу из клетки, чтобы она погуляла по воле. А я вот не выпускаю. Боюсь, как бы с ней чего не случилось. Хоть по соседству никто не живет, котов у нас хватает.
И совсем другим тоном он обратился к чорче:
— Съест тебя кот, хозяюшка. Ей-богу, лучше тебе посидеть в клетке! Плохо, конечно, в тюрьме, но погибнуть еще хуже. Из тюрьмы выходят, из могилы — нет. На то ты и хозяюшка, чтобы дома сидеть.
Возвратившись в комнату, дон Непо начал расспрашивать беглеца о том, что произошло на Атлантическом побережье. Слухов было много, а что именно там случилось, никто не знал.
В комнате царил полумрак, было душно — солнце уже обдавало зноем. Было слышно, как в клетке прыгала чорча. Они тихо, вполголоса вели беседу.
— Много жертв… там, на побережье. По бастовавшим в порту открыли пулеметный огонь. Много убитых и раненых…
— Вы вовремя спаслись…
— Я не спасался. Я приехал, чтобы… — Казалось, он стыдился чего-то и не знал, как лучше объяснить все хозяину, но дон Непо решил помочь ему.
— Чтобы избежать…
— Да, да… — Человек из кареты потер руки.
Для Непомусено он по-прежнему оставался человеком из кареты, и подчас старику представлялось, что все это — продолжение сна.
— Ну, избежать — это еще не значит струсить… — заметил дон Непо. — Если бы я мог рассказать вам, что произошло со мной нынче на рассвете… Просто невероятно… Я тоже избежал опасности…
— Я тоже считаю, что избежать — это не то что сбежать. В благоразумии есть какая-то доля трусости… Но я появился здесь, чтобы выяснить, чем можно отсюда им помочь. В конце концов, они же свои… люди измученные, но отважные, героические…
— Мне кажется…
— Простите, пожалуйста, я прервал вас. Вы собирались что-то рассказать?..
— Ничего сверхъестественного… — поспешил заявить дон Непо, вдруг подумав, что как раз сверхъестественна эта беседа с таинственным — вышедшим из его сна — незнакомцем, которого он впервые увидел в карете или на колеснице — среди мужчин и женщин, вздымавших знамена, плуги и винтовки. — Ничего сверхъестественного… просто стычка с одним испанишкой, который тут живет и служит управляющим — командует несколькими коровами, молочной да небольшим лужком. Он утверждает, будто все это его, принадлежит ему, но я-то знаю, что не ему, а хозяевам. Они, видите ли, аристократы, им стыдно за свою бедность, а к тому же еще они, прикрываясь всякими титулами да гербишками, выдали свою старшую дочь за некоего Кохубуля, сына тех Кохубулей, индейцев, моих земляков, которые унаследовали капитал одного янки, погибшего вместе со своей женой много лет назад во время урагана на Тихоокеанском побережье. Так вот, как вы думаете, что же сделали эти Кохубули?.. Прежде всего — да поскорее — они переменили фамилию!.. Теперь стали выдавать себя за гринго, прозываются, как взаправдашние янки, мистерами Кэйджебулами, играют в гольф, болтают только по-английски и не признают своих земляков. Из-за этой чертовщины с Кэйджебулами и Кохубулями я и поспорил в кабачке с испанцем, слово за слово, полез в бутылку да и выложил ему все начистоту… Сколько спеси у этих… аристократишек! А они только и сумели что породниться с каким-то чиновником «Платанеры». Ну и что? Они даже не стали акционерами Компании, той самой Компании, которая начала свои «операции» с захвата земель, принадлежавших законным владельцам… Как только я упомянул о краже земель, испанец разъярился… А я всего лишь назвал грабительницей Компанию — кое-кто здесь пытается выдавать ее за благодетельницу… «Я могу доказать, что она — грабительница», — сказал я ему и сослался на свидетельство одной мулатки, моей знакомой. Эта мулатка — одна из тех, кого Компания обворовала, прогнала из родных мест. Ее зовут Анастасиа. Если одного свидетеля не хватит, можно расспросить Хуамбо, ее брата, который тоже был очевидцем разбоя и грабежа. Он видел, как Компания отнимала земли, сжигала хижины жителей, забивала скот, уничтожала посевы… Вот какие дела у нас творились… — Дон Непо умолк и после паузы спросил: — Хотите сигарету?
— У меня есть… — И незнакомец протянул пачку.
— С удовольствием затянусь. Это что же у вас — «Кэмел»?
— Верблюд, мой друг, самый настоящий верблюд!.. Сигареты из местного табака, а только обертка от «Кэмел»… Не переношу я ни «Кэмел», никаких других сигарет вроде «Кэмел», но приходится: это как бы свидетельство о благонадежности.
— Не стану вам докучать, пересказывать эту историю с «Платанерой». Скажу одно: испанец меня так возненавидел, что даже хотел прикончить… Сегодня утром, когда я возвращался на велосипеде с работы, он попытался наехать на меня в своей повозке, и только благодаря тому, что господь наш великодушен, мои мозги не остались на камнях…
— Да, такие-то дела… и все из-за этой Компании. Я приехал с Атлантического побережья… мы нуждаемся в поддержке людей с плантаций Юга…
«Он! Это он — человек из кареты, — промелькнуло в мозгу Непомусено. — Из кареты!» — и, воодушевленный этой мыслью, он радушно предложил:
— Если смогу помочь чем-нибудь, я к вашим услугам…
— Я хотел бы переговорить с вашим знакомым мулатом… Нужно прощупать почву…
— Попробую выяснить, как лучше это сделать. Во всяком случае, вы можете оставаться здесь…
— Хорошо бы поговорить один на один… — заметил гость и зажег другую сигарету.
— Я еще не рассказал вам… Когда я проснулся и увидел вас, меня это не удивило. Сначала, правда, стало даже страшновато: вдруг тут кто-то появился. Не знаю почему, но я уснул с мыслью, что испанец подошлет ко мне наемного убийцу. Хотел было встать и закрыть дверь на крючок и щеколду, но потом решил: будь что будет, как господь повелит… увидев вас, я в первый момент испугался. Подумал: меня будят, чтобы не убивать спящим. Открыл глаза, и вдруг передо мной лицо того человека, которого я только что видел во сне… вернее сказать, который только что снился мне…
— Это называется предчувствием…
— Вот-вот, правда?.. И вам, должно быть, интересно будет узнать, каким вы мне приснились: вы были не то в колеснице, не то в карете — экипаж этот походил на театральный зал, даже кресла расставлены ярусами: театр катился на огненных колесах, а в упряжке — клубы дыма. В колеснице были мужчины и женщины, а в руках у них — знамена, плуги и винтовки…
— Там был и я?
— Да, да, и вы кричали: «Вперед, люди!.. Люди, вперед!»
— Что ж, друг мой, все вполне объяснимо. Вы видели во сне колесницу в тот момент, когда я будил вас, и персонаж вашего сна слился с моим образом. Однако мне хотелось бы думать, что я действительно был там…
— В триумфальной колеснице?..
— Да, друг мой… — И гость, заметно взволнованный, встал и обнял дона Непо. — Если все это происходило в триумфальной колеснице, пусть вашими устами глаголет истина… — И тут же, чуть отстранившись от дона Непо, попросил: — Не спешите поздравлять меня, до триумфа еще далеко… Лучше ущипните!.. Ущипните меня, теперь я хочу убедиться, что не сплю!..
— Три… три… три… утра уж наступило…
— Сосут и сосут эти грин-н-н…
Так и замерло это слово в разинутом рту Анастасии. «Грин-н-н» — звоном погремушки отдалось в переносице. «Грин-н-н…» — задержалось в рассеченных, разбитых губах. Не могла она сразу сообразить, где еще была боль — «гринн-н-н-н…» — пока не поднялась и не выплюнула первый кровяной сгусток, за которым, разбавленная слюной, потекла жидкая кровь, горячая, клейкая.
Полицейские янки ловко прыгали с подъехавшего военного грузовика — некоторые, не дожидаясь, когда машина остановится, соскочили на ходу, — и штурмом захватили бар «Гранады»; остальные ворвались через боковую дверь, к которой прильнула было мулатка, пытаясь разглядеть, что происходит в зале. Каски, ботинки, кожаные ремни — все заплясало под взлетавшими резиновыми дубинками, под кулаками, пинками; удары сыпались сверху и снизу, справа и слева.
А возле бокового входа с трудом подымалась с земли мулатка. Ее никто не собирался избивать — очищая себе путь, янки так основательно стукнули ее по спине, что она свалилась и, падая, ударилась лицом о косяк двери, в которую подглядывала, как перепившиеся верзилы пытались линчевать бармена: он осмелился отказать им.
Линчевание предупредил наряд военной полиции; выручив из беды перепугавшегося насмерть бармена, полицейские принялись выгружать гигантов из бара: их вытаскивали, подхватив под мускулистые ручищи, — и рыжие и белобрысые головы раскачивались, как подвешенные горшки с медом; волокли пьянчуг — и огромные ножищи чуть не вспахивали землю. Вдребезги пьяных, лежавших неподвижно, будто сраженные в битве, поднимали и, придерживая на весу, тащили до ближайшего грузовика, одного из тех, что каждую ночь — совсем как муниципальные мусоросборщики — подбирали пьяных солдат в барах, кабачках, клубах, погребках и в домах терпимости.
Это была обычная «молниеносная операция». На какое-то время в баре стало легче дышать. Но вот нагрянула новая компания гуляк; сначала они танцевали в салоне, а когда кончился вальс трех часов утра, заняли со своими партнершами освободившиеся места и потребовали виски, пива, рома, коньяку. Сменившийся бармен не стал их ограничивать.
Анастасиа кончиком языка потрогала рассеченную губу и, сплюнув кровь, невнятно пробормотала:
— Сосет и сосет это отродье…
Мальчик, успевший при появлении военной полиции юркнуть в ближайший подъезд, возвратился, как только миновала опасность.
— Те-етенька, что с тобой?..
— Заткнись, несчастный!.. Разве не видишь?.. Написать бы жалобу… да кому только?..
— В полицию? — наивно спросил малыш.
— В полицию?.. Не такая уж я дура… И ты не будь дураком… Идти в полицию… жаловаться на полицейских? Ха-ха!.. Уж лучше изойду кровью… Видишь, губу мне расквасили… Даже зубы шатаются… Пойду-ка пожалуюсь Иисусу в церкви святой Клары… благо близко…
— А церковь-то сейчас закрыта…
— То, что кипит в душе, я скажу и с паперти. Разве господь не услышит меня? Подобру потребую от него. Каждую пятницу мы тратимся на свечи ему, и он должен оберегать нас… Что он думает? Бросил нас на произвол судьбы — и живи как хочешь! Нас, у кого ни еды, ни крова, кто бродит, будто Вечный жид, и совсем не потому, что неимущий, — не дерьмо же мы, в конце-то концов! И не потому, что мы хуже всех, подонки какие-нибудь! Во всем виноваты проклятые гринго! Это они нас выкинули с наших земель на побережье, теперь там заправляет «Платанера».
Появление дона Непо Рохаса, который направлялся домой, придерживая велосипед за руль, заставило ее забыть о малыше.
— Я рассказываю племяннику, — обратилась она к дону Непо, — о тех счастливых временах, когда у нас были свои земли, свой дом, свое имущество. Ах да, вы еще не знаете, как я стала козлом отпущения в этой заварухе, что разыгралась в баре!
— Чепуховый скандальчик! — воскликнул Непомусено. — Чуть не дошло до расправы над барменом. Хе! Но и наши тоже не промах, сразу же решили вступиться за сеньора Минчо: повара схватили ножи, судомойки — ведра с кипятком, пошли в ход и топоры, и вертела, и кочерги… кто-то стал даже разливать бензин в пустые бутылки… до сих пор не успокоились, не хотят приступать к работе, пока не получат гарантий…
— А когда нагрянула военная полиция… — начала Анастасиа.
— К счастью! — оборвал мулатку дон Непо, как только та заохала, жалуясь на боль в разбитой губе и в зубах. — К счастью, нагрянула, а то не дай боже, что было бы! Беда лишь, что в суматохе я забыл пакет с продуктами для вас…
— Когда нагрянула военная полиция… — настойчиво повторила Анастасиа, сплевывая кровь, — я была у двери сбоку, и они меня так двинули по спине, что если бы я не уперлась руками в стену, не быть мне в живых… И знаете, еще вовремя успела опереться — руко… мойник не разбила. Не то лежать бы мне в холодной могиле и встретились бы только на том свете, поминай как звали… — Она вздохнула. — Аи, боже мой, Иисусе из церкви святой Клары, до каких пор мы будем терпеть от них!..
— Что верно, то верно — обобрали они нас на побережье, хоть и много времени с тех пор прошло…
— А кажется, будто случилось вчера, — проворчала мулатка.
— Вот чего я не припомню… — рассеянным тоном, но явно не без задней мысли произнес дон Непо, — расквитались ли мы с ними?
— Черта с два! Выгнали нас, и все тут… Мы еще должны благодарить их за то, что хоть живы остались… Лучше бы убили, чем оставили вот так… нищими! — вздохнула Анастасиа.
— Значит, не расквитались…
— Ни тогда, ни потом… Как это по-нашему говорится… «Чос, чос, мойон, кон!» Вы знаете, что это означает?.. Нас бьют… руки чужие нас бьют!..
Слегка опираясь на руль велосипеда, дон Хуан Непо шел рядом с толстозадой мулаткой, тащившей за руку мальчишку, который дремал на ходу. Тени следовали за тенями посреди улицы: в столь поздний час уже опасно было идти по тротуару, мало ли кто мог притаиться в подъездах. На всякий случай лучше шагать по мостовой, забытой в эту пору и прохожими и проезжими.
Невозможно было расслышать, о чем они толковали. Мулатка приблизила свое темное оттопыренное ухо, холодное, как у покойника, к шевелящимся губам дона Непо, поседевшие усы которого казались приклеенными под носом клочьями тумана.
Дон Непо, похоже, был очень доволен этой беседой.
— Что? Хуамбо, мой брат?
Имя мулата, произнесенное Анастасией — губы ее еще ныли от удара и душа еще ныла от воспоминаний о счастливом времени, когда у нее была своя земля, — эхом отозвалось на улице.
— Да, Хуампо!
— Ху-ам-бо… — поправила мулатка, — а не Хуампо. Я с ним не разговариваю.
— Вы же брат и сестра!
— Негодяй он! Бросил родителей и прикидывается, будто меня не знает…
— А ты разве не забыла о них?
— Но ведь забота о стариках — его долг, он мужчина!
— Он самый младший, Анастасиа, и ты сама мне рассказывала, как в детстве родители хотели бросить его на съедение ягуару и как он спасся чуть ли не чудом: в горах, где его оставил твой отец, мальчика подобрал Мейкер Томпсон. Понятно, что твой брат на всю жизнь затаил обиду на родителей…
— Насчет ягуара — это я придумала… — Мулатка сплюнула окровавленную слюну, она произнесла эти слова так, словно раскрыла важную тайну.
— Тем более, значит, тебе надо с ним встретиться…
— Думаю, что он живет там же, у Мейкера Томпсона, но я туда ногой не ступлю.
— Поговори с ним по телефону.
— Да что я, из этих?..
— Однако, Анастасиа, ты должна встретиться с ним… ради меня…
— Ради вас, может быть, и решусь. Я стольким вам обязана…
— Ладно, считай, что мы договорились. Хуамбо должен прийти ко мне сегодня или завтра. Самое позднее — завтра. А если ему удобно, то пусть приходит после семи вечера на работу, где всю ночь нас тиранит электрическая музыка… Эта «Рокола» похожа на электрический стул, на котором убивают током, вместо того чтобы расстреливать… пусть уж лучше меня расстреляли бы…
Дальше они шли молча. Это было не просто молчание улицы. Это было чудо — молчание прозрения: молчание, обволакивающее, сливающееся с молчанием земли, охраняющей покой мертвых.
В опаловой дымке при свете последних, высоких звезд перед ними возник Серро-дель-Кармен,[21] и на вершине его в густом тумане, словно в пене бушующего прибоя, угадывался — точно деревянное изваяние на носу древнего корабля — силуэт часовни.
Мулатке и велосипедисту, шедшим, как во сне, показалось, что они очутились в каком-то неизвестном городе, среди людей иной эпохи. Из Сантьяго-де-лос-Кабальерос[22] приехали на конях какие-то персонажи в смехотворных, чуть ли не карнавальных одеяниях. Дамы. Епископ. Монахи. Пехотинцы XVI века. Слуги. Индейцы. Целая свита. Собравшись у подножия холма, они начали подниматься к часовне: самые богомольные впереди, затем студенты-богословы университета Сан-Карлос,[23] дамы в сопровождении вооруженных капитанов с плюмажем на шляпах и, наконец, покровительница этого паломничества — золото-серебряный образ девы Кармен — той, которая сопровождала дона Пелайо.[24]
Строитель часовни Хуан Коре, вышедший навстречу благородным и знатным обитателям столицы королевства, свернул с пути и направился к Анастасии, мальчику и велосипедисту. Они были уже близко друг от друга, вот-вот должны встретиться — оставался один только шаг, и они непременно столкнутся, — однако они не остановились и не столкнулись; отшельник прошел будто сквозь них, а они прошли сквозь спешившего испуганного отшельника, точно пересекли стлавшийся в низине дымок.
— Что случилось, брат? — спросили они его.
— Инквизиция!.. Инквизиция!.. Не задерживайте меня, дайте пройти!
— Проходите, брат, проходите!
— Вы задерживаете меня. Вам предстоит сделать то же, что делал я три-четыре века назад, взяв на себя великую милосердную миссию — защиту индейцев от испанских конкистадоров, и за это меня все время преследует святейшая инквизиция!
— Брат Хуан…
— Не называйте меня братом, иначе вас сожгут вместе со мной, меня обвиняют в том, что я чужеземец и занимаюсь волшебством!
И после паузы, трепетной, словно листья пальмы, посаженной близ часовни еще отшельником, зазвучал голос Хуана Корса:
— Идите, идите, продолжайте свою борьбу! Я благословляю вас. Но прежде взгляните…
— Это же ад! — воскликнула Анастасиа, цепенея от ужаса.
— И они туда попадут. Вон тот слабоумный и слепой демон подвергнет их вечным мучениям… это — архиепископ, это — посол, а это — подполковник, их имена прокляты во веки веков…
От прилива непонятной тоски, от неудержимого бега мимо окутанных предрассветной мглой деревьев, темневших на розовом бархате зари, развеялось колдовское наваждение, которым были охвачены все трое — велосипедист, мулатка и мальчуган; впрочем, Анастасиа ощущала только ручонку малыша, тельце его тащилось где-то позади, сморенное сном, усталостью и голодом.
Мулатка наконец подняла ребенка, завернула его в шаль.
— Раз вы просите, я пойду. Ладно уж, поищу брата. А вообще-то я так на него зла, что, как только вижу его, пусть издалека, даже кишки перевертываются. Но чтобы услужить вам, дон Непо… вы так добры к нам…
Сеньор Непо уже не слышал ее. Оседлав велосипед, он повернул в переулок, ведущий к Эль-Мартинико.[25] Мычание коров в загонах, ржание лошадей, лай собак, кукареканье петухов, перезвон колоколов — эти звуки встречали его повсюду, встречали, и провожали. Собственно, улиц здесь не было, одни лишь тропинки — на отсыревшем песке, а кое-где путь обозначали плоские камни, брошенные в грязь. Дома с внутренними двориками — патио, хижины и пустыри. Огороды, сады, конюшни. Крутятся лопасти ветряков, поднимая воду из колодцев. Разбойничают тут дрозды-санаты, по пронзительному пению которых можно представить, что питаются они цикадами. Они стайками перелетают с апельсинового дерева на авокадо, с авокадо на хокоте.[26] Роса, как капельки дождя, обрызгала плащ дона Непо, когда он, проезжая под деревьями, спугнул стайку санатов. Он промчался так стремительно, что птицы едва успели вспорхнуть.
Вот и Эль-Мартинико. Водоем, у которого стирают. Женщины склонились над грудами белья. В этот ранний час их немного. Некоторые отправились к колодцам за водой. Между вздыбленных скал тянутся цепочками козы, слышится треск бича Мошки, москиты. Валяются отбросы, белеют кости, черепа. Стервятники, которые так грузно ступают по земле, неожиданно легко взмывают в воздух. Будто из-под колес велосипеда они взлетают, из последних сил отрываясь от земли, но, набрав высоту, они горделиво парят над нещадной колючей проволокой, над ближними холмами и голубыми горными цепями, над посевами маиса и пастбищами, — парят господами автострады, по которой на полной скорости мчатся быстроходные военные грузовики со слепящими фарами и едва различимыми шоферами.
Расставшись с доном Хуаном Непо и все еще держа мальчугана на руках — лишь голова его высовывалась из закинутой через плечо и чуть не волочившейся по земле шали, — Анастасиа поискала глазами отшельника: идет ли он в Потреро-де-Корона? Образ Хуана Корса не исчез из ее воображения. Он прошел сквозь нее, но задержался в памяти, как призрачное видение — человек с развевающейся по ветру бородой и глазками, сверкающими, словно угольки. Прозвучали удары колокола, созывающего на пятичасовую мессу, и это было уже не утро лета господнего тысяча шестьсот пятнадцатого, а печальное, как всегда, печальное утро наших лет…
Мулатка вошла в полуразрушенные ворота. Взад и вперед по двору ходили скотники, лениво переступали коровы и телята. На земле разбросаны сыромятные ремни, подойники.
Отовсюду слышалось мычание, тягучее, пахнувшее парным молоком, сливками, маслом, сыром, травой, мочой, навозом, отдававшее луговой зеленью и дыханием влажной земли, грязными копытами и желтыми цветами, которые выглядывали на лугу, как душистые очи раннего утра.
— Марсиал! — окликнула Анастасиа одного из работников — сухопарого, безбородого и косоглазого крестьянина, и, как бы предчувствуя его отказ, сказала: — Ты, конечно, не пожалеешь немного молока для парнишки…
— Если выложишь деньжата… Хозяин как-то узнал, что я раздариваю его молоко по стаканчику — якобы продаю в долг, такого мне задал перцу, чуть не побил. Можешь, — сказал он напоследок, — дать этой негодяйке негритянке яду, но молока — ни капли!
— А все потому, что я не могла каких-то злосчастных три месяца заплатить за угол. Возьми за молоко. Сволочи эти богачи, все они из одного гов… из одной говядины!
— Жаль твоего мальчонку, но приказано не отпускать даже за звонкую монету.
— Вот как? Такого я от Парика не ожидала…
— У хозяина есть имя. Что это еще за прозвище — Парик?
— Давай-давай молока, полтора стакана…
— Я и наливаю полтора…
— Эх, забыла купить крендельков, заговорилась с кумом…
— С чьим кумом?
— А паренька — разве он не христианская душа… Скоро поведу его на конфирмацию…
— Бред!
— Что за бред?
— Бред! Чистый бред все эти церковные церемонии! Крещение — бредни священника, этого пузатого юбочника, этого клопишки, пустомели и звонаря; конфирмация — бредни епископа, который занимается шашнями с женами прихожан; бракосочетание — бредни их обоих; соборование — бредни смерти…
— Здорово тебя напичкали катехизисом!
— Подзатыльниками… Кое-чему научила меня в детстве одна вегетарианка — она, видишь ли, заходила к моему отцу, чтобы выпить молока с горячими лепехами…
— Тоже бред!
— Я так и хотел сказать…
— Бред — я говорю не о лепешках, а о лепехах…
— Но ведь и они от коровы…
— Понимаю. И между прочим, понимаю и то, что наливать надо доверху, а ты, смотри-ка, плеснул — и все. Я же говорила — полтора, а не полстакана…
— Ну и пройдоха! Нарочно заговаривает зубы, чтобы выждать, пока пена спадет…
— От пройдохи и слышу! Вон что вздумал — на полстакана надуть. О мошне Парика все заботишься…
Пока скотник доливал, Анастасиа вытащила из-за пазухи платочек с деньгами, который хранила у самого сердца.
Черномазый мальчуган уснул; солнечными зайчиками на лице его играли лучи, проникающие сквозь щели на крыше, — на верхней губе засохло молоко, и при каждом вдохе он облизывался, наслаждаясь воспоминаниями о недавнем счастье. Он видел себя во сне теленком. Теленочком пестрой коровы. Он повсю- ду бродил за ней, подпрыгивая и помахивая хвостиком; лизал языком вымя, чтобы дала пососать, или тыкался безрогой головенкой, когда иссякало молоко. Бодал ее и бодал, а она отвечала ему долгим, мягким, меланхоличным мычанием.
Мулатка легла рядом с сыном на той же койке, после того как с жадностью негритянки и брезгливостью белой женщины еще раз взглянула на остатки пищи, которые отдал ей сеньор Хуан Непо. Вспомнив о том, что ей предстоит заниматься розысками беспутного брата, она почувствовала себя совсем скверно и даже не притронулась к пище. Даже отвернулась было от тарелки. Лучше уж лечь на голодный желудок. Вообще-то грешно так думать. Отвращение к еде! Да и силы теряешь. Она улеглась в одежде, не сняв блузку, сорочку и нижнюю юбку. Ее преследовали блохи и вонь, застоявшаяся в лачуге. А где помыться? В Коровьей речке грязная вода: туда сваливают городские отбросы. В банях «Кабильдо» — очень дорого. В банях «Администрадор» — упаси боже, там выползают змеи; в Южных банях, чего доброго, подцепишь паршу.
Она вздохнула. Мысли не давали сомкнуть глаз. Негде помыться, негде жить, негде умереть. Беднякам приходится умирать в больницах. Больницы для того и существуют, но и там не хотят, чтобы бедняки занимали койки, и когда больной совсем уже при смерти, его выбрасывают на улицу. Умирают бедняки на дорогах, в подъездах, как умирали те, кого Мейкер Томпсон — тогда он еще был молодой красавчик и путался с доньей Флороной — согнал с земель, чтобы разбить необозримые банановые плантации — такие, что пешком их не обойти.
И родителей, и ее — в чем были — согнали с их земли. Полыхала в огне хижина, а мать, вцепившись в свою черную косу, глотала слезы и захлебывалась от рыданий. «Закон… Майари, Чипо Чипо»… Ничего не помогло. От Майари и Чипо Чипо остались только имена, и растут они теперь цветами на побережье: Майари — дождь золотых чечевичек, а Чипо Чипо — орхидея, напоминающая полуоткрытый рот. Ничто не помогло. Выбросили людей со своих земель. Донья Флорона, дебелая, уже в годах (нет существа покорнее, чем пылкая старуха), связавшись с этим гринго, Мейкером Томпсоном, затяжелела Аурелией. Да и Аурелия хороша — сына родила без отца. Дали ему фамилию деда, а назвали Боби, то есть Бобик, песик Бобик. И она, Аурелия, живет припеваючи где-то в Соединенных Штатах…
…Уже подошел полдень, а сынок все еще крепко спит. Анастасиа, должно быть, совсем потеряла голову — то все говорила: племянник, племянник, а тут вдруг раза два или три, забывшись, назвала его при всех сынком. Мулатка одернула на себе юбку и кофту, провела по волосам гребнем и отправилась искать одну приятельницу — решила оставить на ее попечение своего… племянника, пока будет искать братца, чтобы ублажить сеньора Хуана Непо — стольким ему обязана…
Резиденция Мейкера Томпсона, ныне ставшего президентом Компании и потому давным-давно перебравшегося в Чикаго, утопала в разросшемся саду, где бурьяна было больше, чем цветов. Мулатка кончиками пальцев — словно закопченными — нащупала звонок. Сквозь решетку она увидела своего братца, игравшего с длинношерстной собакой… Сеньор… настоящий сеньор!.. И это ее брат — кто бы мог подумать — стал большим человеком, живет в доме самого Зеленого Святейшества.
Подойдя к ограде и заметив сестру, Хуамбо сразу же открыл калитку.
— Хуан-н-н-н…
— Та…
— …бо!
— …ча!
Лица обоих расплылись в широкой улыбке, и улыбка, наткнувшись на жесткие скулы, выжала слезинки — не могли они удержаться в уголках глаз. Хуан Табоча… Анастасиа, тогда еще молодая, и он, совсем ребенок, играли в этого таинственного незнакомца, имя которого слагалось из перемешанных слогов их имен. Хуан Табоча. От Хуан-бо и от Тача — таким уменьшительным именем звали Анастасию в пору юности.
И обнявшись, почти одновременно они заговорили — не об отце, похороненном на Южном побережье, и не о матери, которая еще была жива, хотя и ослепла, и не о сестре Тобе — нет, они вспомнили Хуана Табочу, которого представляли себе похожим на распятое на маисовом поле чучело, и на святого Хоакина из деревенской церквушки, и на пропахшего табаком протестантского пастора, который с Библией в руках убеждал родителей подобру оставить землю в руках Мейкера Томпсона.
— Чего ты стала в дверях, сестра? Проходи… Ты так неожиданно появилась… Проходи!..
Мулатка боязливо озиралась на пса, прыгавшего от радости.
— Не пугайся, он не укусит, он просто любит играть…
— К…К…КЗК его кличут?
— Ты даже заикаться стала с перепугу. Что, никогда не видала подобных собак?
— Да, но не такой большой, и шерсть лохматая…
— Его зовут Юпер… правильнее — Юпитер, но мы кличем его Юпер.
Услышав свою кличку, огромная собака ростом с телка — теленок с лапами борзой — снова запрыгала от восторга.
— Входи, Тача. Идем, я покажу тебе дорогу.
— Только не оставляй меня одну с этим… упаси боже! Такой громадина… в этом доме даже кобели знатные…
— Не пугайся! Вообще-то он в самом деле знатный, из благородных. Но по ночам — просто зверь, никто лучше него не может охранять дом. Входи. Решилась наконец разыскать меня. Это отрадно. Кто же будет любить тебя больше, чем твой собственный брат? Я — да, впрочем, что тебе рассказывать — был на побережье с матерью, когда умер отец…
Вместе с гигантским псом они вошли в комнату, не слишком просторную, где вдоль стен стояли застекленные шкафы с бутылками и консервными банками, висели окорока и мешочки с орехами, сухими фруктами и шоколадом.
Хуамбо пододвинул маленький табурет к покрытому темно-красной скатертью столу, но, покосившись на внушительный зад сестры, отставил табурет. Табуретик для нее? Она большего заслуживает!.. И поспешно подтащил кресло, которое подошло бы скорее для какого-нибудь пузатого монаха или чванного феодала средних веков.
— Ты ведь любишь пиво… Во всяком случае, любила раньше… — Он вынул из белого шкафа две бутылки пива, запотевшие от холода. — Помнишь, машинисты, или кочегары, или проводники всегда угощали тебя черным пивом, смешанным со светлым? Они прозвали тебя Темносветкой и говорили тогда, что пьют твою кровь. А ты всюду ходила со мной, потому что присутствие мальчишки, каким бы маленьким он ни был, заставляло всех относиться к тебе уважительно…
— А ну-ка укуси, укуси мой палец! — Сдув пену и потягивая пиво, мулатка поднесла к губам брата мизинец левой руки.
— Нет, Тача, я не разыгрываю младенца! Захотелось вспомнить былое, высказать тебе то, что я могу лишь тебе одной сказать, зная, что только ты это можешь понять! Ты с собой таскала меня, чтобы вызывать к себе уважение, а ведь они мне давали деньги — доллар, а то и два — за то, чтобы я ушел куда-нибудь подальше, посвистеть… Я делал вид, что соглашаюсь, а сам прятался и подглядывал, у любопытства острые глаза… Я видел, как тебя чмокали… запускали руки за вырез платья… Видел, как иногда пытались задрать платье, — правда, ты никогда не позволяла, чтобы тебе кто ни попало задирал юбку, ты сжимала коленки крепко-крепко, стискивала ноги плотно-плотно, как бы тебя ни щипали и ни душили поцелуями…
Тача, до сих пор сохранявшая безразличный вид, уставилась — глаза, как два горящих ненавистью угля, — в лицо брата, взглядом приказывая ему замолчать. Как это красиво — под предлогом воспоминаний — вытаскивать все грязные тряпки на солнце! А не лучше ли ему заткнуться? Брат осекся. Молчание становилось все более мрачным. Слышалось лишь прерывистое дыхание собаки да жужжание мух; пена сползала со стенок бокалов, растворяясь во влаге.
Анастасиа никак не могла придумать — мысль стучала в ее мозгу в ритм бокалу, который она вертела в руке, — не могла придумать, как сообщить брату о цели своего визита, как передать поручение сеньора Непо. На столе появились новые бутылки светлого и темного пива. И вдруг ее осенило. Быстро наклонившись к уху Хуамбо, она произнесла:
— «Час, чос, мойон, кон…»
Больше ничего. Да больше ничего и не требовалось. Все было ясно — Хуамбо бросало то в жар, то в холод, в горле запершило.
— «Чос, чос, мойон, кон!..»
Там, где слышались эти звуки, земля была смочена слезами, потом, кровью…
«Чос, чос, мойон, кон!..» Нас бьют… нас бьют… чужие руки нас бьют!
Эти слова — простые звуки, но они тяжелы, как звенья цепи, внушительны, как раскаты разбушевавшегося прибоя.
Сердце его замирало, но Хуамбо взглянул на сестру ничего не выражающим взглядом, отер губы тыльной стороной руки. Наклонился к Таче.
— Что нового?
— Есть кое-что…
— И ты пришла сообщить мне эти новости? Или у тебя что-то болит?
— И то и другое, Хуамбо. Один мой знакомый — он живет близ Северных каменоломен — просил разыскать тебя. У него вести оттуда, где мы…
Оба замолчали. «Оттуда, где мы…» Предельно ясно сказано: где все принадлежало им, все было свое. Их отцы не продавали землю. Ее отняли. Вырвали. Захватили самым наглым образом. Теперь люди восхищаются грандиозными сооружениями Компании. «Тропикаль платанера»: необъятные — чуть не с луну — плантации, сверкает бликами река, разделенная плотинами для отвода воды на поля; безмятежны, как скот, пастбища; разветвились рельсы — будто металлические ветви рухнувшего на землю дерева. Однако несмотря ни на что Хуамбо и Анастасиа продолжали считать все это своим собственным.
— Там, где мы… — повторил Хуамбо печальным, каким-то чужим голосом; он и сам не верил в то, что говорил. — Там, где мы…
— Тебе надо спросить сеньора Хуана Непомусено Рохаса. Это неподалеку от Северных каменоломен. Пройдешь старый мост, ветхий такой, полузасыпанный. Минуешь его. Потом за оградой из розового камня по правую руку увидишь дом. Лучше встретиться с ним сегодня.
— Может, пойдем вместе? А?.. Темносветка, тебе нравится пиво? Возьми себе пару бутылок, возьми сгущенного молока и сухого молока в порошке, возь- ми земляничного мармелада и оливкового масла, — это высший сорт! — а вон там твои любимые галеты.
— Да возблагодарит тебя господь, Самбито. Доброе у тебя сердце. Недаром говорят, что мы, мулаты, взяли все самое лучшее от негра и от белого, и потому мы лучше и белых, и негров… — Она встала, выпрямившись во весь свой огромный рост, и в нерешительности остановилась в дверях. — …мы лучшие, и в подтверждение этого я хочу тебе покаяться. То, что я в сердцах делала против тебя, скорее било меня, чем тебя… Но меня с той поры грызет совесть, и я никак не могу найти покоя…
Хуамбо махнул рукой, как бы отметая все, что она сказала, но Тача настаивала:
— Это я придумала, что родители хотели отдать тебя на съедение ягуару. А тебе это доставило много горя, ты даже возненавидел стариков…
— Ничего подобного. Родители отдали меня Мейкеру Томпсону. А тот сочинил историю с ягуаром, чтобы я отрекся от стариков и не пытался к ним вернуться…
— Тогда еще хуже, Самбито, еще хуже… Он воспользовался моей выдумкой, и вот мы очутились на улице. Мы сами себе делаем много зла и не понимаем этого!
— Так-то оно так. И кроме того, все это на руку им, они сильны, могущественны…
— Значит, никто их не сможет…
— Что ты хочешь от меня услышать?..
Они пересекали сад, по которому проносился ветер, редкие цветы и густые сорные травы склонялись волнами, будто под чьей-то невидимой ладонью, нащупывавшей местечко помягче.
— Ну, теперь дорогу знаешь, надеюсь, будешь заглядывать ко мне почаще?.. Ты по-прежнему одна?
— Подобрала малыша…
— Мне рассказывали…
— Между небом и землей ничего не спрячешь, верно? На днях приведу его, познакомишься.
— Какой он масти?
— Как смесь светлого и темного пива.
— Приведи…
— А Мейкер Томпсон не вернется? Не хотела бы я видеть этого проклятого гринго.
— Ты никогда не встречала его на улице?
— Если встречала, переходила на другую сторону…
— Не думаю, чтобы он вернулся в ближайшие годы. Теперь он президент Компании. Знаменитый. Его Зеленое Святейшество. А вот его дочь Аурелия иногда приезжает.
— Та, что хорошо пляшет?
— Мы с управляющим занимаем весь дом. Остались здесь совсем одни. Даже этот сопляк, Боби, бродит где-то по побережью.
— Еще бы, он у себя дома — все побережье принадлежит им.
— Он сейчас у сеньоров Лусеро. Они стали большими друзьями с тех пор, как старик спас им акции. Теперь они ярые сторонники Компании.
— Так я и думала. Ну ладно, я пошла… Будь осторожен. Приходи на каменоломни обязательно — сегодня же или, самое позднее, завтра… Если этот кобель побежит за мной, я, чего доброго, помру со страху. Позови его… Ну и зверюга, так и смахивает на Кадэхо![27] Того и гляди, собьет с ног. Покличь его!
— Юпер!.. Юпер!.. — позвал мулат.
Тремя-четырьмя прыжками собака подскочила к хозяину. Тот взял ее за ошейник. Глядя вслед удалявшейся сестре, он опять вспомнил Хуана Табочу.
Таинственный Хуан Табоча вновь связал их вместе.
Глаза, покрасневшие от известковой пыли, похожи на раздавленные томаты; мордочка мышонка, вылепленного из теста; белые волосы — кто мог бы узнать в пеоне, помогавшем Дамиансито перевозить известь, человека, который прибыл сюда несколько дней назад после бойни в порту, где власти пытались в крови утопить забастовку? Никто! Совершенно другое лицо. Сам Непомусено не смог бы его узнать.
— Ну и помощничка завел себе ваш внук, — как-то заметила Консунсино, вдова Маркоса Консунсино. — И во все этот помощничек сует свой нос. Вы сейчас скажете, что это его дело, но, заметьте, куда надо, он носа не сует, а в дела, которые его не касаются, лезет.
— Что поделаешь?.. Ведь он приехал…
— Не виляйте, дон Непо, говорите прямо.
— Внук не справлялся — заказов слишком много, вот он и нанял этого поденщика.
— Поденно или полюбовно?
— По правде сказать, не знаю.
— А вот дон Сиксто, у которого до всего есть дело, говорит, что помощничек — это только начало…
— Начало?
— Да, начали вы с помощничка, а пройдет время, и грузовичок купите… Все с чего-нибудь начинается…
— Начинается с человеческого мяса, потому как оно дешевле. Если бы оно дороже стоило, войн не бывало бы. Подумать только, в это самое время, пока мы тут с вами разговариваем, люди убивают друг друга. Тысячи и тысячи солдат падают на землю, чтобы никогда не подняться.
— Не забирайтесь так далеко. Какое нам дело до того, что где-то происходит? Вон у нас, в Бананере, людей совсем не щадят. Даже мурашки бегают по коже, как услышишь, что вытворяют с бедным людом…
— Что ж, вот и скажите дону Сиксто, что у нас уже есть помощник.
— Скажите ему сами!
— Я с ним не разговариваю — с тех пор, как он хотел меня убить. Ведь чуть-чуть не сделал из меня лепешку. К счастью, успел я прижаться к камням, иначе от меня мокрое место осталось бы… Но, видно, не пробил еще мой час. Так вот, передайте дону Сиксто, что у нас уже есть помощник. И ежели он способен на нечто большее, чем только совать ногу в чужое стремя, пусть даст нам деньжат на приобретение грузовика. Мы с ним расквитаемся, перевезем ему лес. Он и его хозяева, наверное, знают, что за Перикерой[28] рубят леса.
— Они перевезут лес на спине какого-нибудь парня, зачем им грузовик! Испанцы знают — сотня индейских спин дешевле, чем один грузовик. Это им обойдется в гроши!
— Да что же это я? Поболтать поболтал, а ничего не заказал. Дайте-ка мне анисовки. Что-то желудок побаливает…
— Одну анисовку? А многие предпочитают с водой…
— Ерунда!
— Анис с водой и льдом называют «голубкой», а не ерундой.
— Знаю, знаю, женщина, не такой уж я невежда. Больше того, знаю, что эта «голубка» в моде у сеньор… — сказал дон Непо и поперхнулся: анисовка, по-видимому, попала не в то горло.
— Вот и наказал вас господь! Болтаете все бог знает что. Если сеньорам по вкусу анис с водой, ну и пусть себе…
Сладким ликером улыбки подернулись глаза Консунсино, вдовы Маркоса Консунсино, и она даже похорошела: черные, как чернила, зрачки расширились, чуть сомкнулись пухлые губы под немного вздернутым носиком, как будто еще округлились плечи и бюст. Правда, лицо ее несколько портили красноватые рубцы около уха — след после операции, — их не могли скрыть даже распущенные волосы и массивные серьги в виде колец — одно в другом.
— Еще анисовки, но теперь с водой…
— Ну вот, а вы говорите, что только сеньорам нравится «голубка». Впрочем, вы, дон Непо, сами голубятник — у вас дома день-деньской чорча возится.
— Чорча эта моего внука…
— Лучше бы открыли клетку да выпустили ее на волю… а то как бы чего не накликала вам…
Локоны Консунсино дрожали, поблескивали зубы, меж зубов озорно высовывался язычок, она вся тряслась от смеха.
— Раз Дамиансито — хозяин этой голубки… птички, я хочу сказать, — продолжала она, — так уж передайте ему…
— Не знаю, когда он вернется, отправился далеко, повез известь куда-то за Марсово поле… там большое строительство…
— Военные строят… На днях слышала я от дона Сиксто, что земля стала похожа не на землю, а на Марс и что в один прекрасный день священник, чего доброго, обнаружит военных даже в своей дарохранительнице.
— Нет, эта анисовка с водой мне определенно не по вкусу.
— И не будете пить? Вам, должно быть, не по вкусу, что я говорю о доне Сиксто, о дарохранительнице и о военных?
— Да нет, анис чем-то отдает. Вот чего мне вдруг захотелось, так это кусочек копченого мясца, ребрышко кабанчика или что-нибудь в этом роде. Пожевать бы и почувствовать мясцо на зубах, да еще добавить для остроты перчику, лучку с томатом и, конечно, тортильи.
— Губа не дура. У меня, кстати, есть свиные колбаски, колбаски с салатом гуакамоле,[29] а гуакамоле из авокадо, а авокадо оттуда, откуда мексиканец, — не авокадо, а чистейшее сливочное маслице. К слову сказать, мексиканец — парень что надо. Всегда он чистенький как стеклышко и бравый, залюбуешься. Не то что здешние мужчины, из которых покорность так и лезет наружу, точно грязное сало…
Последнее слово донеслось уже из-за двери — хозяйка вышла из комнаты. Дон Непо остался один. Тишину нарушало только тиканье часов да потрескивание фитиля в лампадке перед ликом святого Доминго де Гусмана; еле слышно звенят — то ли в хороводе, то ли в крестном ходе — мошки, словно откликаясь на доносящееся издалека гудение моторов. О стекло забилась заблудившаяся оса…
Дон Непо вспомнил о таинственном пеоне и мысленно представил себе, как тот беседует с братом Анастасии. Для беседы нет места безопаснее, чем катящаяся телега. Внук занят быками; помощник, растянувшись на пустых мешках из-под извести, прикидывается спящим, даже шляпу надвинул на лицо, а рядом сидит мулат — будто какой-то знакомый, которого они случайно прихватили по дороге.
Только однажды побывал Хуамбо в доме Рохаса-и-Контрераса — визиты не слишком-то полезны в нынешнее время, — и дон Непо тогда познакомил его с тем, кто выдает себя за помощника внука, — с высоким и тощим человеком с глубоко запавшими и близко посаженными глазами, с несколько треугольным лицом и крепкими зубами.
— «Час, час, мойон, кон…»- Он будто откусывал звуки, а мулат, завязав язык узлом, распускал другой узел — узел своего галстука, чтобы легче было дышать.
Там, где слышались эти звуки, землю поливали слезы, пот и кровь, клокочущая, словно бьющая из раны кровь.
Решили поговорить по пути в громыхающей телеге. В самом деле, нет другого, более безопасного места.
Известь возили далеко, за Марсово поле, и времени для беседы было много — и в пути и на месте, пока внук сходит за покупками и получит новые заказы на перевозку извести.
— Октавио Сансур, — помощник Дамиансито повторил свое имя, чтобы врезалось оно в память мулата, и, подогнав остроконечной палкой бело-пегого быка, отстававшего от своего напарника, добавил, обнажив крепкие, зернистые зубы: — Октавио Сансур, или попросту Табио Сан… Запомните?
— Но вас зовут также…
— Зовут также Хуан Пабло Мондрагон. Это мое настоящее имя.
Усевшись рядышком, они затянулись самокрутками из чичикасте,[30] распространявшими такое зловоние, что даже вонь от бело-пегого быка воспринималась как тончайший аромат.
— Ну и паскудник этот бычище!.. — Сансур снова ударил быка палкой с острым концом, заставив бело-пегого ускорить шаг и потянуть за собой другого, более покорного быка. Колеса завертелись быстрее.
— Сколько вас осталось?.. Вероятно, мало… — продолжал Сансур. — Много хороших людей погибло в самом начале.
— Да, мало нас осталось, — ответил Хуамбо. — На побережье люди, а тем более бедняки, долго протянуть не могут… Умер мой отец, умерли все Марин, все Сальседо…
— Смерть так и косит. Один за другим исчезают свидетели того, как расправляется с нами Компания. Уничтожено целое поколение, за ним — второе, третье…
— Бедный отец мой. Он кончил жизнь грузчиком бананов. И я должен был так кончить… Как хотелось бы, чтобы простил он мне плохое отношение к нему…
— Вам-то не придется грузить бананы. Вам выпало на долю воздать по заслугам…
— Да, я хочу отомстить… Пусть нам заплатят за все — и за то, что украли наши земли, и за то, что превратили нас в нищих… Эх, сил маловато… и это тяжелее всего… Только тот, кто, как я, испытал все на собственной шкуре, знает, что это такое…
Вдоль дороги легкой рысцой проскакал кавалерийский эскадрон. Кони, каски, люди — все потонуло в дорожной пыли.
— А такой боевой народ был… Известна ли вам история, которая произошла у Обезьяньего поворота? Нет? Так вот, слушайте. Наши люди — Эскивели, Лесамы и другие — решили свести счеты с мистером Томпсоном, спустить его с моста… Но мистер Томпсон тогда случайно уцелел, а на тот свет отправил — даже на дрезине — какого-то своего гостя, тоже гринго… Той же ночью мы решили заглянуть к Томпсону домой — с мачете в руках. На мосту можно было пустить в ход пистолеты и ружья, а в доме лучше было действовать мачете — бесшумно, и наши мастерски им владеют… Я караулил возле двери и должен был, как только он заснет, завыть, будто собака по покойнику, — ведь и в самом деле речь шла о покойнике… Однако проклятый всю ночь напролет глаз не сомкнул. Угрызения совести его, что ли, мучили? Все-таки он только что ухлопал одного из своих земляков, сбросил его под откос, чтобы гость не разболтал про его делишки… Уже рассвело, а он все не спал — курил и тянул виски, глоток за глотком… Может, почуял что-то?.. А ребята возле дома ждали, ждали, когда я завою, от нетерпения даже слюна капала на мачете…
— Ну, сейчас, если все выйдет, как мы задумали, вы сможете рассчитаться за многое. Конечно, отобрать земли вряд ли удастся, но заплатить вам заплатят.
— Не знаю, слыхали ли вы о братьях Лусеро? Они тоже нам обещали кое-что. Они — акционеры Компании и хотели заступиться за нас, чтобы нам дали кое-что… Кое-что — это уже неплохо, как, по-вашему? Но в конце концов они ничего не сделали…
— Этих Лусеро я знаю. Богачи и либералы и… ни на что, кроме обещаний, не способны… Мы, дорогой, должны рассчитывать только на себя, на свои силы… Пеонам надо подняться и требовать…
— Пеонам и даже «ползучим», — лукаво произнес мулат. «Ползучими» называли тех, кто пресмыкался перед правительством, кто верой и правдой служил очередному диктатору.
— «Ползучим»? — удивленно переспросил Сансур.
— Да, мы выиграем, если вовлечем в заговор даже этих рептилий…
После паузы, прерываемой лишь — толок-ток… толок-ток… толок-ток… — перестуком колес по булыжнику, Сансур заговорил:
— На Южном побережье не хватает сплоченности. Там нужно сеять, как семена, идеи создания организации. Для одних это пустые слова, для других — осознанная необходимость перед лицом опасности…
Толок-ток… толок-ток… толок-ток… — продолжался перестук колес, телега тащилась за быками, которые едва отрывали копыта от земли.
— Говорят, что в Бананере было много убитых; и в Бананере и в Барриосе, всюду…
— К несчастью, да, — ответил Сансур. — Много товарищей пало под пулями солдат, которым было приказано защищать интересы «Тропикаль платанеры». Но ведь забастовка продолжается, а это значит — там действует организация. И жертвы приносятся не даром, как это произошло у вас, когда ваших земляков прогнали с земли, чтобы разбить плантации; многие тогда поодиночке пали жертвами, но ничего не изменилось… — Голос погонщика почти не был слышен; телега громко тарахтела по камням. — …ничего не изменилось…
— «Час, час, мойон, кон!..» — воскликнул Хуамбо, надеясь, что слова эти, ставшие боевым кличем, найдут отклик в сердце и этого мужчины, который должен понимать их значение.
— Верно, остались эти слова. Остались как призыв, обращенный в будущее, как приказ… — Сансур пристально посмотрел в глаза Хуамбо.
Мулат отвел взгляд и сплюнул. Плевок, как дождевая капля, блеснул стеклышком в лучах вечернего солнца, садившегося за вулканами, и упал на дорогу.
В памяти Хуамбо всплыло имя Чипо Чипо; мулат знавал его еще в ту пору, дома, когда полицейские ищейки разыскивали Чипо живым или мертвым. Однако Чипо Чипо — смутное юношеское воспоминание мулата — оставался для него живым человеком, тогда как этот Табио Сан — человек из плоти и крови, которого он видел, слышал и осязал рядом с собой, пока длилась их беседа в телеге, — представлялся ему каким-то известковым призраком, появившимся на кладбище живых… Чипо Чипо призывал бороться за землю, Сансур требовал выступить на защиту человека. Чипо утонул в водах реки Мотагуа — и борьба прекратилась; тенью мог исчезнуть и Табио Сан, однако теперь это ничего не изменит: на его место встанут другие. С именем Чипо Чипо связывалось ощущение усталости, — усталости, сожженной отчаянием, усталости, которая застыла в глазах потерявших веру родителей Хуамбо, а Сансура он видел многоликим, неутомимым, собранным, несокрушимым. Слушая Сансура, он невольно вспомнил загадочное молчание Чипо Чипо — молчание воды, всепоглощающее молчание пропасти.
— Да, сеньор, вы будете нам нужны, — говорил Сансур, заглушая своим голосом перестук колес. — Пришла пора действовать. «Час, чос, мойон, кон…» Надо вдохнуть душу в эти слова, но для этого нужно не бесполезное самопожертвование одиночки, а уверенность в том, что ключ к победе в наших руках. Борьбу теперь поведем организованными силами.
Они замолчали. Им казалось, что все всколыхнулось в мире, грудь теснили новые чувства, которые невозможно выразить словом или жестом и которые познаются лишь в молчании.
Хуамбо вздохнул:
— Я старше вас и помню, как на побережье, в Бананере, когда у нас отняли все, что мы имели, люди повторяли пророческие слова знаменитого ЧипоЧипо Чипопо. Он сказал, что глаза погребенных видят все на свете, а их больше, чем звезд… и еще он сказал, что надо вернуть обратно наши земли!..
Телега наехала на более крупные камни, и размеренный стук колес — толок-ток, толок-ток — сменился резким, чуть не оглушительным така-токо-лон-тлак, токо-лон-тлак, токо-лон-тлак.
— Вернуть наши земли!.. — повысил голос Хуамбо. В воздухе появились летучие мыши и мошки.
Такие докучливые мошки летают обычно перед наступлением ночи. Шумели араукарии и эвкалипты. Проносились по небу облака, что-то шептал ветер.
— Придет время, — произнес Сансур, — придет время отобрать земли или получить их стоимость. А теперь надо спасать человека, надо сплотиться, организоваться, чтобы бороться против наших врагов, они еще сильны, очень сильны… Да, хотел спросить вас, не сможете ли вы поехать на Южное побережье? В ближайшее время?
— Когда?..
— Это зависит от вас, во всяком случае, нельзя допустить, чтобы живые забыли погибших на Северном побережье.
— Я могу уехать под таким предлогом: моя мать очень стара, больна. Тобу увезли, и за старухой некому ухаживать. Тоба — моя младшая сестра. Братья Досвелл увезли ее учиться в Соединенные Штаты. Они — адвокаты, были здесь, оформляли завещание Лестера Мида…
— Да…
— Под этим предлогом я смог бы поехать на побережье. Но, пожалуй, лучше послать телеграмму и попросить разрешения у патрона.
— Зеленый Папа по-прежнему в Чикаго?
— Говорят, из-за беспорядков в Бананере он собирался сюда приехать, однако его дочь звонила по телефону из Нового Орлеана управляющему и сказала, что отец не приедет. Поэтому-де и дом незачем ремонтировать.
— Ага, любопытно. Очень хорошо, что этот бандит не приедет. Именно это мы и хотели знать прежде всего. Поскольку вы отправляетесь на побережье, чтобы позаботиться о вашей сеньоре матери, нет нужды предупреждать Мейкера Томпсона, достаточно разрешения управляющего.
— Он не осмелится отпустить меня без согласия патрона. Этот человек больше всего на свете боится осложнений и ответственности.
— Сообщение о тяжелой болезни матери разжалобит даже камни…
Ликующий собачий лай заставил Хуамбо, разлегшегося на телеге, поднять голову. Увидев Юпера, он не мог удержаться от радостного восклицания — приятно было оторваться от тяжких воспоминаний.
— Ах ты, зверюга, — обратился он к псу. — Ну, будь благоразумен! Такой большой и такой шалун! Тише! Тише! Как ты узнал меня? Как нашел меня?
Юпер заливался лаем, прыгая вокруг повозки, и лай его рассекали спицы колес, которые, быстро вращаясь, чередовали, как в кинематографе, тени и лунный свет.
— Простите, что везу вас по этим местам, но здесь живут и работают угольщики. Мне надо скрываться — а здесь я долго жил и знаю места как свои пять пальцев.
Голос Сансура зазвучал громче. Юпер уже устал лаять на колеса — они не обращали на него никакого внимания — и только время от времени жалобно поскуливал и, зевая, подвывал.
— Ну-ка, Рогатый… Ну-ка, ленивец! — понукал быка Сансур.
Под ударами палки Рогатый свернул на проселочную дорогу. Вскоре они въехали в пустынную улочку, вдоль которой кое-где виднелись домишки.
— Мы едем к угольщикам?.. — в мигающей мгле звездной ночи тревожно прозвучал голос Хуамбо.
— Если играть с огнем опасно, то играть с горящими углями, пусть они даже покрыты золой, еще опаснее! — с тоской в голосе проговорил Сансур. — Вон там, чуть повыше, я останусь и буду ждать поезда на юг.
Из пепельно-серой низины появлялись какие-то белесые существа; они говорили, смеялись, закуривали сигареты и затем исчезали в той стороне, где, по-видимому, были дома. Единственный фонарь, подвешенный на столбе, выхватывал силуэты из тьмы. Как отличался пепельный цвет их лиц от белизны кожи тех, кто работает на известковых карьерах! Известковая пыль — сочная, живая, а этих лжепризраков, казалось, покрывал саван — пепел сгоревших углей.
Коты, попадавшиеся им по дороге, были будто поражены проказой: от золы шерсть слезала с них клочьями, они жалобно мяукали, а глаза их синевато светились от голода.
Сансур сплюнул и раздраженно бросил:
— Все по-старому! Здесь я вырос, а много лет спустя здесь же скрывался от полиции, которая начала разыскивать меня после расстрела этого… не помню уж, как его… многих расстреляли тогда… Как печально… они погибли героически, а мы даже не можем вспомнить, как их звали… И вот теперь возвращаюсь и вижу, что ничего тут не изменилось, все, все по-прежнему…
— А если вы останетесь, кто вернется назад с быками и телегой? — спросил Хуамбо. — Я-то умею править только мотокаром. Научился еще в Бананере.
— Не беспокойтесь, вернется сын сеньора Непо, и вы отправитесь вместе…
— Сын?.. Вы хотите сказать, внук?..
— Да, верно, внук. Старикан выглядит молодо, и в голове не укладывается, что он уже дед. А вы давно его знаете?
— Нет, знаю только, что у него когда-то были амуры с моей сестрой Анастасией.
— Вашей сестре мы ничего не скажем.
— Кое-что придется сказать…
— Что ж, тогда сообщим, что есть надежда вернуть землю, но об остальном — ни слова. Язычок у нее привязан слабовато, может проболтаться.
— Об этом я тоже подумывал. Но хорошо, что вы предупредили.
Одним прыжком Юпер выскочил на дорогу и залаял на летучих мышей и на далекие фигуры угольщиков, которые проходили, согнувшись под тяжестью мешков с золой, пепельно-серые, молчаливые. Юпер захлебывался от неистового лая — его выводили из себя летучие мыши, чертившие ночной воздух, неожиданно возникавшие и столь же неожиданно исчезавшие; его выводили из себя тени людей,[31] сгибавшихся под тяжестью мешков с остывшей золой — ничего не бывает тяжелее мертвой пыли, — людей, ожесточенных тем, что им выпало на долю перетаскивать останки когда-то великолепных стволов, и ветвей, и целых лесов, превращенных в дрова и угли, а затем и в золу. Золу использовали как щелочь на мыловарнях, разносящих смрад. Неподалеку находилась скотобойня, где с утра до вечера лилась кровь, а по соседству с ней высилась тюрьма, где тоже готовилось кровопролитие…
Спускались тени со стороны великой реки переливающихся световых пятен — фонарей и автомобильных фар; высоко вверху огни словно увенчивали глубокий овраг, куда сбрасывали золу, здесь же, среди зарослей крапивы, стояли лачуги. Босиком, или в грубых самодельных сандалиях, или в старой, поношенной обуви угольщики один за другим спускались в овраг. Толстый ковер пыли поглощал звук их шагов. Они снимали с плеч веревки, которыми перевязаны были джутовые мешки, освобождались от мекапаля — кожаной ленты, перехватывавшей лоб и придерживавшей груз, и опорожняли мешки. Зола падала на золу беззвучно, как свет луны, только что поднявшейся на горизонте. Опустошив мешки, они вытряхивали их, кашляя, зевая и чихая; зола обжигала глаза, от нее пересыхало в горле, горело в носу, и быстро-быстро, будто опасаясь стервятников, зорко следивших, не свалится ли кто-нибудь из них замертво — это обещало хищникам пир горой, — угольщики исчезали в своих лачугах. Сооруженные из фанерных дощечек, обломков, каких-то брусков и картона, лачуги терялись среди серебряных морей — под лунным светом походили на моря необозримые мертвые пространства, покрытые белесой пылью сожженного угля.
— Здесь, говорите, и выросли?
— Да. Я остался сиротой, и меня подобрала одна сеньора, заменившая мне мать. Она жила тут, неподалеку, в Бельялусе. В молодые годы она была буквально мужеглотом: сколько раз ни выходила замуж, вскоре вдовела, и в конце концов от мужей у нее осталась лишь коллекция фамилий, которую, впрочем, она сокращала для удобства, чтобы самой не запутаться. Магдалена Анхела Сенобия — так начиналось ее имя, а девичья фамилия ее была Каньис. Магдалена Анхела Сенобия Каньис, вдова Виванко, — такую фамилию носил ее последний муж. Духу не хватит произнести разом все ее фамилии или фамилии всех ее мужей. Поэтому известна она больше под прозвищем Хуана Тьма-Тьмущая. Сама ли себя она так прозвала, или ее прозвали — этого я не знаю. Но все ее знали как Хуану Тьму-Тьмущую…
Пестрая юбка, облегавшая массивный зад, худые жилистые ноги в синей сетке вен, — такой вспомнилась она Табио Сану. Хуамбо и Юпер, сидевшие рядом с ним, с удивлением взирали на пепельно-серую, оставшуюся, очевидно, от времен сотворения мира, холодную, как мертвая кость, равнину. От духоты перехватывало горло.
Под опеку Хуаны Тьмы-Тьмущей маленький Октавио попал хилым ребенком с наивными стеклянными глазенками; он вспоминал, как из каморки, где его родители умерли от оспы, соседи увезли его в приют. Из лачуги, в которой он жил с родителями, вытащили во двор кровати, стулья, белье, матрацы и предали все огню. И вот когда его уже уводили, над мальчиком сжалился какой-то сеньор, которого, помнится, звали Трансито; он, видно, был дружком этой самой Тьмы-Тьмущей, потому-то и препоручил мальчика ее заботам.
— Тебя передали в мои руки. Как тебе это нравится? — спросила его сеньора с внушительными бедрами и ногами как прутики.
Табио отвел взгляд в сторону, но все же успел краем глаза взглянуть на эту мегеру, которая расчесывала волосы и вылавливала вшей — маленькие точечки потрескивали под ее ногтем на частом гребешке.
— У нас, женщин, волосы длинные, как и наши страдания, вместе с волосами растут наши беды…
Патио, где они встретились, был очень плохо замощен. С облупленной стены свешивались высохшие плети тыквы уискиля. Донья Хуана, услышав чьи-то шаги в соседнем патио, повысила голос, чтобы ее слышали:
— Если этот проклятый кот еще будет ходить сюда мочиться, ему несдобровать.
— Лучше кот, чем сова! — послышалось по ту сторону стены.
— Совы не мочатся! — заорала Тьма-Тьмущая в бешенстве. — Ко мне уже люди опасаются ходить — кому охота нюхать кошачью вонь…
— Не мочатся? — тут же последовал ответ. — Ха! Зато совы сами воняют от страха…
Из этого обмена любезностями между соседями маленький Октавио узнал, что в доме была сова; в тот же день, после завтрака, он ее обнаружил. Клюв крючком, перья на лбу взъерошены, ушки мышиные. Она восседала в полной неподвижности. И мальчик никак не мог понять, спит она или бодрствует. Птицу ее покровительница называла Панегирикой; услышав голос хозяйки, сова просыпалась, если считать, что она до этого дремала, и, раскрывая глаза, начинала ерошить перья.
— Панегирика, у нас теперь есть мальчонка, которого нам подарили, слышишь? Не слишком он красив, но и не урод. Потом не жалуйся, что я тебя об этом не предупредила. Мальчонку зовут Октавио. Его родители родом из Сансура.
С того дня как перед совой Хуана окрестила его Сансуром, так и пошло: «Сансур, Сансур, Сансур!»
Октавио Сансур любил наблюдать, как Панегирика по пятницам давала консультации. Ее покровительница вытаскивала из пропахшей потом колоды карту, предсказывая судьбу желающим узнать свое будущее.
По пятницам в Бельялус, что в предместье угольщиков, отовсюду прибывали дамы и кавалеры; правда, они появлялись здесь и в другие дни, но основным днем визитов была пятница; посетители терпеливо ждали, что им будет возвещено судьбой в образе Панегирики, а предсказательница разгадывала будущее по замусоленным картам.
— Здесь тебе будет лучше, чем в приюте, — категоричным тоном заявила донья Хуана мальчику, как только он появился в ее доме. — Главное зло приютской жизни вот в чем: там людей приучают быть покорными, а, по-моему, покорные люди — самые бесполезные. Эти приютские да богомольцы — тунеядцы и бездельники, вот их и морят голодом. А здесь, у меня, все по-другому, и будешь есть досыта. Меня зовут Хуана Тьма-Тьмущая, но не Хуана Голодуха. На страстной неделе у меня слоеные пирожки, молоко, мясо, овощи; на праздник тела господня — перец, фаршированный белым рисом; тыквочки, зажаренные по-индейски к дню пятнадцатого августа; в день всех святых — холодная закусочка, а на сочельник — пончики и сдоба. А на мои именины — маримба, агуардьенте и маисовый пирог с мясом.
Некоторые приезжавшие из провинции сеньоры, одетые в платья из какой-то топорщившейся ткани — словно скорлупа земляного ореха, — предпочитали чтение «Оракула».
Возле лап Панегирики, под плетенной из проволоки власяницей, по краям которой красовались припаянные оловом семь когтей дракона, — власяницей, которая в свое время доставила немало утех монаху, брату Северандо де ла Порсиункула,[32] - дремала, сомкнув кожаные веки, «Книга Семи Знаков», как называла ее Хуана Тьма-Тьмущая. Эту книгу она брала в руки, упомянув имя пророка, и, прежде чем раскрыть ее, целовала семь раз.
Проведя пальцем по колонкам страниц книги судеб, где Вавилон оставил полную бухгалтерию будущего вселенной, она обводила тем же пальцем какие-то символы и чертила в воздухе разные кабалистические знаки и что-то похожее на арабские письмена; потом засовывала кончик пальца в ухо, дабы услышать, что поведала «Книга Семи Знаков» даме, которая пришла к ней узнать свою судьбу. Одновременно донья Хуана заглядывала за вырез платья дамы, пытаясь разглядеть, какое на той белье — шелковое или бумажное, — чтобы в соответствии с этим установить плату.
Шло время, и покровительница Октавио перепоручила мальчика владельцу одной из трех лучших парикмахерских города, где Сансур начал с того, что шваброй и бронзовой лопаточкой подбирал с полу срезанные волосы клиентов — разумеется, когда не требовалось наводить лоск на туфли посетителей или смахивать с них пыль. Два-три раза в день он очищал плевательницы, собирал окурки сигарет и гаванских сигар, по этой очень важной детали — по окуркам клиентов — определяется разряд парикмахерской; затем он менял липкую бумагу для мух, которую мошки усеивали настолько густо, что она становилась черноволосой и вызывала не отвращение, а, скорее, зависть лысых клиентов, приходивших сюда побриться, сделать маникюр или массаж.
Молодой мастер, костариканец, уроженец Пуэрто-Лимон, с горчичными глазами и голосом трибуна, показывал мальчику буквы на газетных заголовках, требуя, чтобы тот их запоминал, а позднее стал учить его грамоте по школьной книге для чтения. Эту книгу ему подарил самый элегантный клиент парикмахерской, чистивший свои туфли два или три раза в течение дня, так что они становились похожи не на туфли, а на зеркала. В парикмахерской костариканца прозвали Ястребом — за его манеру ходить, за иссиня-черные волосы и глаза горчичного цвета. А настоящее его имя было Даниэль Мондрагон.
Если бы не этот человек, Сансур не научился бы читать. Его покровительницу — она ведь пользовалась сверхъестественным, магическим влиянием на жен начальников полиции — никто не мог заставить отправить мальчика в городскую школу.
— Мой мальчик должен ходить в колледж, а не в обычную школу, но я не настолько богата, чтобы послать его туда, так пусть лучше останется без образования. Еще чего не хватало! Чтобы какой-нибудь из этих учителишек, которые вечно всюду суют свой нос, стал стыдить его за то, что он беден. В вечернюю школу? Ну нет, лучше уж в тюрьму!..
Как только Хуана Тьма-Тьмущая узнала, что Сансур умеет читать, она сказала ему:
— Я не жалею, что послала тебя к дону Пепеке Лопесу в парикмахерскую. Нет, я не раскаиваюсь — тебя там научили читать, там ты мог увидеть порядочных людей и научиться хорошим манерам. Конечно, я могла бы послать тебя в ученики к сапожнику, но — боже сохрани! — сапожник никогда не поднимется выше, или учеником к пекарю, однако это еще хуже; по ночам они не спят и раньше срока умирают от туберкулеза. Некоторые, правда, пьют сырые яйца, вместо того чтобы класть их в тесто, но это нечестно, потому-то и говорят: «Честного пекаря самого запекли в пекарне…»
Панегирика прислушивалась к ее словам, и мальчику пришла в голову мысль, что сова следит за тем, как бы хозяйка не погрешила против истины.
— Подумала я было, пусть поучится плотницкому ремеслу, но потом сама себе сказала: нет, прошли те денечки, когда плотники были такими, как сеньор святой Иосиф; теперь все делают машины: распиловочные рамы, всякие там строгальные и лущильные станки — того и гляди, руку отхватят. Зато никогда я не собиралась сделать из тебя кузнеца. Вечно вертеться под копытами жеребцов — не ровен час, лягнет, да еще лягнет куда не надо, что тогда делать?.. А будешь горн поддувать — от огня кровь вскипает.
Первая прочитанная Октавио книга, «Кредо освобождения» Бергуа, произвела на него глубокое впечатление. Кто-то забыл ее в парикмахерской. Случилось это в субботу. До понедельника он не выпускал ее из рук. «Книги читают, а не вызубривают», — сказал ему мастер Пепеке, заметив, что Октавио на память декламирует отрывки из «Кредо освобождения»; безмерно счастлив был юноша слышать из собственных уст другую, необычную речь — ему казалось, что таким образом он приобщается к идеям комунерос,[33] которые подняли борьбу за свободу в Испании.
Почувствовав себя одним из комунерос, он представил себя затем сыном Французской революции. Увлеченный образом Марата, он буквально упивался его речами и памфлетами. Чтобы взбодрить себя, люди принимают душ — его же бодрил дух Марата, «друга народа». «Революция вся целиком — в Евангелии. Нигде дело народа столь славно не отстаивалось; нигде не посылали столько проклятий богатым и сильным мира сего…»- любил он повторять.
Первая статья Сансура, опубликованная на страницах журнала «Эль мутуалиста» под названием «Марат и современный пролетариат», хотя и в недостаточно четкой, слишком эмоциональной форме выражала боль обездоленных — тех самых, что бродили по улицам города, от двери до двери, с вечным вопросом или вечной просьбой: «Зола есть?..» — тех, что чистили печки домов буржуа, а затем возвращались с полным мешком домой, в предместье угольщиков, в район мыловарен — рабы, беднейшие из рабов.
В другой статье, «Свобода без хлеба», он следовал за мыслью Марата, который считал, что «нет свободы для тех, у кого ничего нет». Эту статью он опубликовал в «Реновасьон обрера». В ней он писал: «Владельцы газет обогащаются — да здравствует свобода! Сыновья богачей от безделья занимаются поэзией и прозой — да здравствует свобода! Коммерсанты приумножают свои прибыли рекламой — да здравствует свобода!.. И только народ не может повторить этот клич, потому что он голоден, потому что он в жалких лохмотьях, потому что безмолвие стало его привычкой — привычка молча переносить муки от палачей».
Неудачным оказался для него год, когда он впервые прочел «93-й год» Виктора Гюго, В ту пору от каких-то «индостанских предчувствий» умерла Хуана Тьма-Тьмущая; она сама себе поставила диагноз, но не успела приготовить спасительного лекарства: сахар с порошком из размолотых камнем жемчужин. В день кончины Хуаны появились откуда-то — будто из-под земли — бесчисленные родственники Тьмы-Тьмущей, которых Сансур никогда не видывал при ее жизни. Сейчас она лежала, вытянувшись в деревянном ящике, безразличная, как Панегирика. А Панегирику никто из этого племени мужчин и женщин, одетых в черное, не захотел взять к себе, хотя они растащили все имущество Хуаны. Кончилось тем, что сову вместе с пачкой запрещенных книг — по магии, хиромантии и астрологии — взял юный парикмахер, мастер причесок и бритья Сансур, которому всего несколько дней назад, во время попойки, дон Пепеке Лопес, старейший фигаро парикмахерской гильдии, вместо шпаги даровал белую салфетку, бритву и ножницы, предупредив, однако, чтобы юнец не резал клиентам уши.
Кровать Хуаны Тьмы-Тьмущей также оставили Сансуру. На тачке, в которую, точно мул, впрягся носильщик (о Марате Сансур тогда не вспоминал), перевозил он ложе, на котором целую ночь покоились бренные останки доньи Магдалены Анхелы Сенобии де Виванко, прежде — де Калькалуис, и еще ранее — де Партегас (порядок перечисления мужей значения не имеет), столик красного дерева, книжную полку и книги, а также сосновый ящик, выкрашенный желтой краской. А над всем этим скарбом восседала сова, эта зловещая птица заставила человечий двигатель, тащивший тачку, не раз сплевывать через плечо — он был уверен, что такая спутница не предвещает ничего хорошего. Рассвет следующего дня, четверга, Сансур встретил в комнатушке на авениде де лос Арболес и рано утром вышел на порог своего нового дома: так хотелось поскорее увидеть улицу, такое удовольствие видеть жизнь улицы! Так хотелось выйти из комнаты, в которой не было ничего, кроме четырех стен, пола и потолка, и вдохнуть свежего воздуха! Заодно надо было бы узнать, где можно позавтракать. Радостно ощутил он на своем лице солнечный свет — почти всю ночь напролет зачитывался «Условной ложью» Макса Нордау. Уже звонили к ранней мессе. Лучше уж было не выходить на порог: в этот час открывались и другие двери, и, на беду, распахнулась дверь одного странного и мерзкого заведения.
В этот день, как всегда, открывал свое заведение и сеньор Ронкой Домингес, которого в окрестных горах знавали лучше, чем красную сосну, что покрывала склоны; он платил лучшую цену тем, кто приходил в город продавать птиц с ярким оперением или дивным пением, и, кроме того, он, как никто, умел находить общий язык с охотниками и торговцами живностью.
Если его послушать, продажа певчих птичек не приносила никакой прибыли, хоть ему и удалось скопить несколько песо. Потому-то и носил сеньор Ронкой Домингес единственный старый бессменный балахон; потому-то и питался он тем же, что и его живой товар: кусочками авокадо, бананчиком, раскрошенной тортильей или молотыми сухарями; кроме воды, ничего он не пил, и то лишь когда в сузившемся от бездеятельности пищеводе застревала грубая пища. Единственным крупным расходом у него была покупка обуви — он приобретал башмаки на резиновой подошве, которой не было сносу, да и надевал он их очень редко — лишь в тех случаях, когда отправлялся в центр города. Все остальное время он ходил в самодельных каитес, сандалиях, — он страдал от экземы, и невыносимая боль жгла его босые ноги, если в каитес попадали экскременты пичужек, украшавших помещение белыми и белесыми брызгами, которые вначале были тепленькими, а потом затвердевали и становились похожими на корочки от оспенных пустул. Читать сеньор Домингес не умел, считал на пальцах, но в чем он был несравненным мастером — так это в умении вести расчеты на маисовых зернах. Ронкой Домингес в совершенстве знал свое дело: любителям звонкоголосого товара не удавалось его провести; он не позволял покупателям надувать себя, но и сам никогда не обманывал индейцев из Кобана, доставлявших ему пичужек с гор.
Монотонно текла жизнь в четырех стенах просторного полуподвального помещения, где на гвоздях и костылях, забитых в стену, висели клетки; много клеток стояло вдоль стен, многие были подвешены к потолку. Иногда он выставлял клетки на солнце у дверей как лучшую рекламу своего птичьего заведения, а заодно и для того, чтобы вернуть радость тем пленникам, которые, не видя голубого неба, переставали петь.
Чистка клеток, смена питьевой воды, распределен ние рационов: кусочки авокадо, лилового банана и хлебные крошки — для одних и размоченная маисовая лепешка — для других; все это делалось при закрытых дверях, в тот час, когда робкий свет раннего утра едва брезжил сквозь дверные щели. Потом он распахивал двери и, слегка побрызгав водой, чтобы не поднимать пыль, подметал кирпичный пол и тротуар перед входом. Из своего заведения Ронкой Домингес отлучался только на минутку — в соседнюю булочную, купить сдобу для своих попугайчиков; всякий раз, когда он думал об этих расходах, у него начиналась головная боль: надежды его никогда не сбудутся — один попугай был нем, а второй — глух и умел лишь выкрикивать хриплым голосом: «А, иди ты!.. А, иди ты!..» А теперь повсюду видишь могучих соперников — «хонографо», как говорил Домингес, и кому придет в голову приобрести попугая — эту курицу, которая требует пищи, а сама несъедобна, — если можно запросто купить заводного попугая с пружиной…
— Домингес, не дергай их за хвосты! — прокричал ему с улицы пьянчужка, самый заядлый из всех пьянчуг, который поднялся спозаранку, будто на работу, покинул свое логово, полное криков, икоты и блевотины, и, захватив книги, разную утварь, олеографии и образки святых, отправился совершать благородную коммерческую операцию — выменять эти сокровища в ближайшей винной лавке или кабачке на стаканчик спиртного.
Домингес не ответил.
— Запустить бы тебе коровьей лепешкой в харю, — продолжал угрожающим тоном пьянчуга, — будешь знать, как мучить пичуг…
Домингес по-прежнему не отвечал.
— Вот погоди, приду со всем моим семейством… Мы тебе покажем!..
Пьяница, покачиваясь, удалился. Однако, когда добрался до своего логова, он обнаружил, что три его братца уже ни на что не способны: двое пластом лежали на койках, а самый старший свалился на пол, глаза его остекленели, на губах пузырилась слюна.
Наконец один из лежавших на койке поднял голову:
— Ежели его укокошишь, то попугая — мне! Я продам за глоточек.
— Ишь что придумал, Сехихунто! Попугая я уже давно обещал хозяину подвальчика, что за углом. За целую бутылку!..
— Ну и оставайся с попугаем… Но тогда уж на меня не рассчитывай, ежели надумаешь отлупить старикашку… Я выхожу из твоего священного союза по освобождению пичуг, раз ты так… Попугай или ничего!..
— Тогда я пойду один…
— Ложись-ка лучше и не брыкайся…
Ронкой Домингес был уверен, что с помощью дубины и кинжала сумеет отразить любую атаку, и не придавал особого значения угрозам этой семейки подонков, волосатых, бородатых, вечно ходивших с незашнурованными ботинками и всю жизнь перегонявших через свои желудки алкоголь. Единственное, чего они добивались, — деньжат на выпивку, а уж этого им от него не дождаться. Его не пугали ни оскорбления, ни угрозы; им не удастся привлечь его к ответственности перед Обществом покровительства животных.
К счастью для Домингеса, этой ужасной семейке пришлось покинуть очаг своих предков; один адвокат — свободомыслящий и ростовщик — дал им денег под ипотеку, а затем по истечении срока продал дом с торгов. Ронкой Домингес чуть не аплодировал, наблюдая за тем, как его непротрезвевшие соседи склады- вали свою утварь и разный хлам на телегу и выезжали. После их отъезда в комнате почти ничего не осталось, только шкафы да столы — то, что нельзя было вытащить и загнать за бутылку, слишком тяжелы вещи. Однако спектакль был прерван — Домингесу пришлось вернуться к себе: прибыли одетые во все белое индейцы из Кобана и, ожидая торговца, расположились со своим крылатым товаром у его дверей.
Старейший из Кобана — лицо цвета копченого мяса, вывалянного в золе, на голове не волосы, а кора столетнего дерева, — не повышая голоса, повел с Домингесом переговоры о продаже; Ронкой отвечал ему на языке кекчи мягким тоном, как и подобало при заключении сделки между такими почтенными персонами.
Прохожие задерживались, чтобы поглазеть на клетки, нагроможденные одна на другую, — клетки из бамбука, отполированные, будто выточенные из зеленоватой слоновой кости. В клетках сидели чорчи цвета пламени и крови с траурной отделкой — клюв и лапки из черного дерева, черные-пречерные глаза; были здесь и сладкоголосые гуардабарранки с нежными зеркальными глазами, и шаловливые водяные попугайчики, будто со скрипкой в груди, рассыпающие волшебными капельками переливы родника; были тут и сенсонтли с кофейным оперением и четырьмястами хрустальными звуками в горлышке.
Домингес говорил и говорил, а Кобан,[34] вождь индейцев из Кобана, отвечал ему. Переговоры уже подходили к завершению — стороны начали считать на маисовых зернах: два и четыре, шесть и девять, семь и пятнадцать — считали они по-испански. Переговоры закончились; вождь подозвал своих спутников, посоветовался с ними, согласны ли они с назначенной ценой. Все были согласны.
Так было всегда. Так было и на этот раз.
Как только индейцы уходили — один за другим в сопровождении детей и собак, — Ронкой начинал устраивать вновь прибывших пленников, обращаясь к ним с фальшивой нежностью тюремщика, который знает, что эти несчастные будут жить в неволе всю свою жизнь; раздувая им перья, он размышлял, какая из них запоет скорее.
Лучше бы в то утро не выглядывал юный фигаро в дверь, желая познакомиться с новым кварталом, а заодно разузнать, нельзя ли позавтракать где-нибудь поблизости; лучше бы не попадалась ему на глаза эта отвратительная лавка.
Домингес только что открыл двери своего заведения, и птицы звонкими трелями приветствовали рождение нового дня, — этот оркестр каждодневно услаждал окрестные улицы.
Сансур сжал челюсти, пересек улицу и одним прыжком — заведение Домингеса, как известно, размещалось в полуподвале — очутился в птичьей тюрьме. Он ворвался, точно буря, — он был одновременно зарницей, молнией и громом. Грозным взглядом. Сансур окинул клетки.
Ударом кулака он свалил Домингеса на пол. Все произошло настолько внезапно, что тот не сумел даже протянуть руку за кинжалом и, уже лежа на полу, пытался достать из-за двери дубинку. Еще два удара — в плечо и в висок — и Домингес потерял сознание, а может, притворился бездыханным, чтобы его и в самом деле не убил этот безумец.
А этот сумасшедший, которому уже не хватало рук-рук-рук, открывал клетки и выпускал птиц. Они вылетали и, описав круг во мгле полуподвала, находили дверь и исчезали в сверкающем голубом сиянии наступившего дня.
Сансур возвратился в свою комнатенку, наскоро собрал пожитки — белье, книги, ножницы, бритвы, гребни — и бежал на Южное побережье, надеясь там найти работу. Он боялся, что убил продавца птиц. Единственное, что ему запомнилось, — это звуки собственного голоса: открывая клетки, он во все горло пел «Марсельезу», с особой страстью повторяя: «Святая свобода… Святая свобода…»
Панегирика и носильщик помогли полиции пролить свет на это ужасное, из ряда вон выходящее происшествие. Была установлена личность виновника происшествия, а также то обстоятельство, что преступление совершено отнюдь не с целью грабежа. Когда во время следствия спросили Домингеса, не был ли он во враждебных отношениях с Сансуром и не было ли у того повода для мести, Домингес отвечал философски, как истый сын гор: «Никому я не делал добра, чтобы иметь врагов; этот человек — сумасшедший».
«Да, — заявил носильщик мировому судье, ведшему расследование, — он заставил меня грузить какой-то хлам, который называл мебелью, да еще сову; с тех пор как я тащил эту проклятую птицу, не могу найти работу, никто не нуждается в моих услугах».
«Как же не сумасшедший? — продолжал продавец птиц. — Избил меня чуть не до смерти и все пел, что день славы наступил, а когда раскрывал клетки, кричал птицам: «Святая свобода, святая свобода!»
Был отдан приказ задержать Октавио Сансура, но тот словно в море канул. Некоторое время он скрывался в солеварнях близ порта Сан-Хосе, работал пеоном, потом устроился парикмахером на пароходе, который шел из Салина-Крус в Панаму. В Панаме он и остался, поступил в парикмахерскую лучшего отеля и набил себе карманы долларами. Дружеские связи, приобретенные с помощью бритвы, помогли ему достать панамский паспорт на имя Хуана Пабло Мондрагона. Имя Хуан Пабло он избрал в честь Жана-Поля Марата, своего идола, а фамилию Мондрагон — в память о коста-риканском учителе, который показал ему первые буквы. В его паспорте можно было прочесть: уроженец Табоги (на этом острове он хотел бы родиться), родители — неизвестны, католического вероисповедания, парикмахер, двадцати трех лет от роду.
Сансур — теперь его звали Мондрагон — работал и много читал. Но и тех денег, что он зарабатывал, не хватало, чтобы приобретать книги и изучать английский, — впоследствии он все же овладел этим языком в совершенстве. Покинуть Америку?.. Много раз он стоял у трапа пароходов, отправлявшихся в Европу, стоял с уложенным чемоданом и контрактом на работу. Будто слоновая болезнь сковала его, и он никак не мог сделать решительного шага. Он крепко зажмуривался, закрывал руками уши и весь дрожал, словно от звуков сирены, что прощально гудела на отходившем судне. И в конце концов оставался.
Ронкой Домингес позеленел от злости — желчь разлилась у него после всех треволнений — и еще больше опустился; в отчаянии стиснув руки, он расхаживал по помещению своей фирмы среди пустых клеток. «Беда не приходит одна, — повторял он, — у несчастья всегда есть близнецы!.. Заплачу все долги и лучше останусь без штанов, без всего, только бы судья не назначил меня опекуном Панегирики!..»
Нужен был адвокат, хороший адвокат, который защитил бы его — не от человека, уже не представлявшего собой угрозы, а от подлинной опасности: его, Ронкоя Домингеса, разыскивали, чтобы официально уведомить о передаче в его собственность совы в порядке частичной компенсации понесенного ущерба.
Однако адвоката так-таки и не потребовалось. Сову убили камнем, и она валялась на полу — комочек нежнейших перьев, в которых не билось больше сердце. Миссию уничтожения совы взял на себя носильщик, чтобы не умереть с голоду. С тех пор как он перевез ее на своей тачке, на него посыпались беды. Никто не давал ему заказов. Это было не убийство, а избавление. И, подойдя к тачке, он приближал губы к колесу, будто говорил на ухо, в огромное круглое ухо: «Радуйся, тачка, теперь будет у нас работа. Сова сдохла, будет у нас работа!»
…Наступила ночь, и, пожалуй, не было смысла кудато ехать дальше, да и переговорили они обо всем. Хуамбо получил задание спуститься на побережье, где помощник Табио Сана даст ему дальнейшие инструкции. Внук сеньора Непо ждет их у железнодорожной линии.
Дамиансито уже был на условленном месте. Пора прощаться. Хуамбо пожал руку Октавио Сансура, запачканную известью, и горячо повторил слова боевого клича:
— «Чос, чос, мойбн, кон!..»
Дамиансито ткнул палкой быков: медлить нельзя! И белая от извести повозка — призрак на пепельных колесах — затерялась среди бескрайних равнин и молчаливых вулканов, залитых лунным светом, растворилась в испарениях щелочной воды, на глади которой луна отражалась масляным пятном, а не золотистым диском. Юпер скалил великолепные клыки, но не лаял — даже он не в силах был нарушить величественный сон ночи и тишину покрытых золой долин.
1. Чикле — жевательная резинка из сока дерева чикосапоте.
Бизнесмен, делец (англ.).
Искаженное от United States — Соединенные Штаты.
Испанский (искаж. от англ. Spanish).
2. Шестая авенида — главный проспект г. Гватемалы.
3. Сьеста — послеобеденный отдых.
4. Конкордия — парк, расположенный вдоль Шестой авениды.
5. …пойти подальше, на Двадцатую улицу… — Двадцатая улица известна своими «злачными местами».
Бог мой (англ.).
Щека к щеке (англ.).
6. Корраль — загон для скота.
7. Арроба — мера веса, равная 11,5 кг.
"Армия Соединенных Штатов» (англ.).
Игра слов: estribo (исп.) — стремя.
8. Кохубуль — типично индейская фамилия, образованная от названия животного кох (киче) — «пума».
Pascua — пасха (исп.).
9. Агуардьенте — крепкий спиртной напиток из сока сахарного тростника; кушуша — вид дешевого спиртного напитка домашнего изготовления.
10. …я и говорю не о кофрадиях, а о кафрах… — Игра слов: кофрадия (исп.) — община верующих.
11. Тата Гуаро. — Так гватемальские индейцы называют спиртное из сока сахарного тростника.
12. …будто в утробе матери… — Астуриас не случайно упоминает «эмбриональную» позу дона Непо. В этой сцене сон и реальность тесно переплетаются в сознании героя. Процесс эмоционального возрождения индеец Непо ощущает в позе, которую его древние предки придавали умершим, веря в их возрождение.
13. Серро-дель-Кармен — холм в центре г. Гватемалы. На вершине расположены храм и часовня, построенная в 1620 году францисканцем Хуаном Корсом.
Сантьяго-де-лос-Кабалъерос — древнее название столицы королевства Гватемалы.
Сан-Карлос — старейший университет Гватемалы, основанный в 1676 году.
Дон Пелайо (ум. 737) — один из деятелей Реконкисты.
Эль-Мартинико — район на северо-западе г. Гватемалы.
Стр. 67. Хокоте — тропическое фруктовое дерево.
Стр. 76. Кадэхо. — По гватемальским народным поверьям, существуют два фантастических пса Кадэхо. Белый Кадэхо — доброжелателен. Черный Кадэхо — зловещ: в поймах рек он похищает девушек с длинными косами и повсеместно преследует пьяниц.
Стр. 77. Перикера — местность к югу от столицы, богатая лесами, изобилующими попугаями перико.
Стр. 79. Салат гуакамоле — блюдо из авокадо, растертого с солью и лимоном с добавлением мелко нарезанного лука.
Стр. 80. Чичикасте — разновидность крапивы, растущей в Центральной Америке.
Стр. 86..летучие мыши… тени людей… — Для характеристики невыносимого труда рабочих карьера Астуриас обращается к индейской символике: летучие мыши — божества преисподней, тени людей — призраки, остывшая зола, то есть холод, — признак потустороннего мира индейцев.
Стр. 89. Порсиункула (Порциункула) — первый монастырь ордена св. Франциска.
Стр. 91. …приобщается к идеям комунерос… — Речь идет о народных восстаниях (комунерос) в Кастилии против королевского абсолютизма в 1520–1522 годах.
Стр. 94. Кобан — административный центр департамента Альта-Верапас, расположенный к северу от столицы. На его территории проживают индейцы кекчи.