— Что он там делал? — начал было Граббе.
— Откройте двери! — прокричала графиня, гневно смотря на Чаня и возвышая голос, который словно бритвой прорезал весь зал.
У себя за спиной Чань услышал звук отодвигаемой щеколды. По толпе тут же прошел шепоток, люди повернулись, потом подались назад. Кто-то еще входил в бальный зал. Чань посмотрел на возвышение (лица стоявших там, как и лица толпы, были обращены к входящим), потом перевел взгляд назад; в шепотке стали слышны тревожные вскрики.
Наконец толпа расступилась, освобождая пространство между Кардиналом Чанем и медленно приближающимся к нему графом д'Орканцем. В левой руке граф держал черный кожаный поводок, прикрепленный металлическим карабином к кожаному ошейнику на шее женщины, которая шла следом за ним. У Чаня перехватило дыхание.
За д'Орканцем неторопливо вышагивала голая женщина, чьи волосы ниспадали на плечи роскошной волной, глаза ее обшаривали комнату и, казалось, не могли остановиться ни на чем конкретном, словно она видела все это в первый раз. Шла она медленно, но без всякого стыда, естественно, как животное, осторожно переставляя ноги, нащупывая ими пол и глядя на окружающие ее лица. Тело у нее отливало синим, мерцало изнутри яркой синевой, поверхность ее кожи была скользкой, как вода, податливой, но в то же время натянутой, и у Чаня возникло впечатление, что каждый шаг требует от нее сознательных усилий и подготовки. Она была красивой и какой-то таинственной (Чань не мог отвести от нее взгляда) во всем — в форме груди, в идеальных пропорциях тела, в соблазнительных очертаниях ног. Он увидел, что тело и лицо ее тщательно выбрито. Отсутствие бровей придавало ее лицу какое-то открытое выражение — как у абсолютно счастливых средневековых мадонн, и в то же время ее нагота сочетала в себе невероятную невинность и сладострастие.
Живыми казались только белки ее глаз, которые вдруг остановились на Чане.
Граф дернул поводок, и Анжелика пошла дальше. Бальный зал погрузился в тишину. Чань слышал каждый шаг по полированному полу. Он перевел глаза на д'Орканца и увидел холодную ненависть, потом посмотрел на возвышение — шок на лицах Граббе и Ксонка, но графиня, хотя и выведенная из равновесия, поглядывала на своих сообщников, словно пытаясь оценить, насколько успешным оказался этот отвлекающий маневр. Чань снова взглянул на Анжелику. Он не мог сдержаться. Она подошла ближе… и он услышал, как она заговорила.
— Кар-ди-нал Чань, — сказала она, тщательно, как и всегда, произнося каждый слог. Но голос ее стал другим — тоньше, напряженнее, словно часть того, что составляло его прежде, была удалена.
Губы ее не двигались — а могли они вообще двигаться? — и он с ужасом понял, что ее слова звучат только в его голове.
— Анжелика… — Он мог только шептать.
— Все кончено, Кардинал… Ты это знаешь… Посмотри на меня.
Он попытался сделать что-то еще, но ничего не мог. Она подходила все ближе и ближе.
— Бедный Кардинал, ты так хотел меня… И я тоже столько всего хотела… Ты помнишь?
Слова в его мозгу взрывались, как китайские петарды в воде, расцветали в яркие цветы, и наконец он почувствовал, что ее присутствие переполнило его. Ее мысли проникли в его сознание и вытеснили все его чувства.
Он уже был не в зале.
Они стояли вместе в сумерках на берегу реки, смотрели на серую воду. Было ли когда-то такое в их жизни? Он знал — было, один раз, когда они случайно встретились на улице и она позволила ему проводить ее до борделя. Он живо помнил этот день, хотя и переживал его теперь в ее памяти. Он говорил с ней — слова были бессмысленными. Ему тогда хотелось сказать что-то, что задело бы ее, что-нибудь об истории квартала, по которому они проходили, о своих опасных приключениях, о жизни на берегу реки. Она в ответ едва ли произнесла несколько слов. Тогда он подумал, что она просто плохо знает язык — она все еще говорила с сильным акцентом, — но теперь, когда ее мысли были в его голове, он, потрясенный, понял, что она просто не хотела говорить и весь этот эпизод не имел к нему никакого отношения. Она только согласилась пройтись с ним, чтобы избежать столкновения с другим ревнивым клиентом, который шел за ней от самого Серкус-Гарден. Она почти не слышала, что говорил ей Чань, вежливо улыбалась, кивая на его глупые истории, и хотела, чтобы все это поскорее закончилось… Наконец они ненадолго остановились на набережной и стали смотреть на воду. Чань погрузился в молчание, а потом заговорил о реке, текущей в бескрайнее море. Он заметил, что даже они в своей убогой жизни, оказавшись в этом месте и в это время, могут считать себя у порога тайны.
И этот образ возможного избавления, случайного отражения ее собственной огромной воображаемой жизни, такой далекой… удивил ее. Она запомнила это мгновение и теперь, когда все подошло к концу, благодарила его.
Кардинал Чань моргнул. Он посмотрел на пол и понял, что стоит на четвереньках и кровавая слюна капает из его рта. Над ним маячила фигура полковника Аспича, державшего в руках стеклянную книгу. Анжелика стояла рядом с графом д'Орканцем, и взгляд ее без всякого любопытства блуждал по комнате. Граф кивнул в направлении возвышения, и Чань с трудом повернулся. У возвышения толпа опять расступилась, пропуская миссис Стерн. Она появилась, ведя за руку невысокую женщину в белом шелковом пеньюаре. Чань потряс головой… Мысли путались в его голове… Женщина в белом… Он знал ее… Он снова моргнул и отер рот, ощущая боль в горле. Пеньюар был прозрачный и плотно обтягивал ее тело… Она шла босоногая, в маске с белыми перьями… Каштановые волосы, кудряшки на висках. Чань, преодолевая себя, поднялся на ноги.
Он открыл рот, собираясь заговорить, но тут миссис Стерн завела руку за голову маленькой женщины и сдернула с лица мисс Темпл маску с перьями. Вокруг ее серых глаз отчетливо были видные шрамы, соединяющиеся на переносице.
Чань попытался назвать ее имя. Но рот не слушался его.
За спиной у него произошло какое-то движение. Полковник Аспич нанес ему удар такой силы, что зал пошел кругом, и Чань в этот последний миг перед наступлением темноты решил, что ему снесли голову.
Свенсон, будучи врачом, знал, что болевые ощущения довольно быстро забываются, но страх ожидания боли западает в память надолго. Он мучительно подтягивался по канату к металлической гондоле, темная земля внизу описывала немыслимые круги, ледяной ветер студил его лицо и пальцы, и лишь тонкая грань отделяла его от безумия. Он пытался думать о чем-нибудь ином, кроме жуткой бездны под его дрыгающимися ногами, но ему это не удавалось. Он тратил столько сил, что дыхания на крик у него не оставалось, но при каждом мучительном движении стонал от ужаса. Всю свою жизнь он старался держаться подальше от высоты; даже поднимаясь по трапу на корабль, он заставлял себя смотреть только вперед, а ноги и руки — двигаться, боясь, что его желудок не выдержит. Преодолевая себя, он усмехнулся — резкий, хрипловатый звук, — трап казался ему теперь игрушкой. Единственным его утешением, хотя и крайне слабым, было то, что шум ветра и чернота неба скрывали его от тех, кто мог выглянуть из иллюминатора гондолы, хотя он и не был уверен, что остался незамеченным. Глаза доктора были крепко закрыты.
Он преодолел приблизительно половину длины каната и чувствовал, что мышцы его рук будто залиты расплавленным свинцом. Сил у него оставалось, только чтобы удержаться на месте. Он на короткое мгновение открыл глаза и тут же закрыл их, вскрикнув от ужаса при виде раскачивающейся наверху гондолы. Там, где прежде он видел лицо у иллюминатора, теперь было только черное стекло. Неужели это и в самом деле была Элоиза? Прежде он был уверен в этом, но теперь… теперь он едва ли помнил свое собственное имя. Он заставил себя продолжить подъем; каждый раз, когда он разжимал пальцы одной руки, чтобы перехватить трос, сердце его обмирало, но он карабкался все выше и выше. Лицо его перекосило от напряжения.
Еще два метра. Мысли смешались. Может быть, остановиться? Может быть, отпустить канат? Может быть, его страх высоты был вызван бессознательным желанием броситься в пропасть? Разве не поэтому держался он подальше от балконов и окон? А теперь прыгнуть было бы так просто. Плоская равнина внизу примет его в свои равнодушные объятия не хуже любого моря… Ах, сколько раз эта мысль посещала его после смерти Корины! Сколько раз он коченел, стоя у фальшборта корабля, подавляя в себе желание броситься вниз!
Еще два метра; он скрежетал зубами и дергал ногами, поднимаясь по тросу одной только силой воли и злостью. Вот причина, по которой он должен был продолжать жить: его ненависть к этим людям, к их высокомерию, к их непомерным аппетитам. Он думал о тех, кто расположился в гондоле над ним, — ледяной холод не докучает им, они наверняка завернуты в меха, их успокаивает ровное гудение винтов. Еще немного. Мышцы его рук стали дряблыми, как мокрая веревка. Он еще раз перехватил канат пальцами, еще раз дернул ногами… еще раз… еще. Он заставлял себя не думать о падении… Вот — дирижабль. Он никогда ничего подобного не видел! Наверное, наполнен каким-то газом — скорее всего, водородом. Но разве это все? Как он приводится в движение? Он не представлял себе, как может дирижабль поднять гондолу. И даже — паровую машину. Может, у него есть какой-то другой источник движения? Что-то связанное с Лоренцом и синей глиной? Если поразмышлять над этими вопросами отвлеченно, они могли бы показаться занимательными, но теперь он хватался за них с бездумным упорством человека, повторяющего таблицу умножения, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу.
Он снова открыл глаза и посмотрел вверх. До гондолы было ближе, чем думал, — от удлиненной металлической кабины его отделяло метров десять. Верхний конец каната был привязан к стальной раме, укрепленной за гондолой. В корме кабины он не видел окон… но, может быть, там есть дверь? Он закрыл глаза и продолжил движение. Еще метр — и он снова посмотрел вверх. Внезапно доктор Свенсон ужаснулся… карабкаясь с закрытыми глазами, он не думал об этом прежде… а теперь мгновенно застыл на месте. Под кабиной и по обе стороны от нее были расположены задние винты (каждый в поперечнике метра в три), и канат свисал ровно между ними. От ветра и его собственных усилий канат раскачивался туда-сюда, а лопасти вращались так быстро, что сказать, насколько широко пространство между ними, было невозможно. Чем выше он поднимался, тем больше была вероятность, что его качнет от очередного рывка — и он попадет прямо под лопасти. Ему ничего не оставалось — только разжать руки и упасть, и чем дольше он из страха затягивал с этим, тем меньше силы оставалось в его руках. Он подтянулся еще и сильнее зажал трос между колен, чтобы уменьшить раскачивание. Пробираясь вверх, он яснее слышал зловещий звук вращающихся винтов, их неустанное перемалывание воздуха. Он был прямо под ними. Он уже чувствовал запах выхлопа — тот же едкий привкус озона, серы и жженой резины, от которого его чуть не вырвало на чердаке Тарр-Манор. Да, этот летающий аппарат был еще одним порождением чудовищной науки заговорщиков. Слыша рядом с собой невидимые вращающиеся винты, рассекающие воздух, он перехватил трос одной рукой, потом другой, и вот уже все его тело оказалось в пределах досягаемости винтов, этих страшных лопастей, грозящих отсечь его конечности. Лопасти ревели справа и слева, но он почему-то оставался целым. Свенсон подтянулся еще выше, все его тело дрожало от напряжения. Гондола была прямо перед ним — до нее оставалось меньше метра. Если он попытается качнуться на канате, чтобы добраться до гондолы, но не сумеет ухватиться за нее, то попадет прямо под лопасти. Хуже того: если бы он все же рискнул, на гондоле сзади не было ничего, за что можно ухватиться. Он поднял голову. Трос был закреплен на металлической раме с помощью карабина. Он подтянулся еще немного, охая от боли, — он и представить себе не мог, что можно дойти до такого изнеможения. Еще. Он медленно подтянулся и нащупал карабин, а потом чуть выше — клепаную стальную балку. Судорога страха прошла по его телу — он держался за трос только одной рукой, помогая себе коленями. Застонав, он крепче ухватился за балку. Ему нужно было отпустить трос и повиснуть на одной балке. Он должен был попытаться обхватить балку ногами и перебраться по ней над винтами на крышу гондолы. Но трос ему нужно было отпустить. Внезапно (возможно, это было неизбежно) нервы его сдали, и рука, державшая трос, начала соскальзывать. Доктор перебросил ее на металлическую балку. Ноги его отчаянно задергались в воздухе. Он посмотрел вниз и увидел, как канат попал в правый винт, который тут же измолотил его в куски. Издав стон боли, он подтащил колени к груди — иначе и его ногам грозила судьба каната — и, сделав еще одно усилие, обхватил ими металлическую балку. Прямо под ним была смерть. Он медленно пополз по холодной перекладине, мучительно тормозясь у каждой поперечины, чтобы перехватиться. Пальцы у него онемели, чтобы проползти три метра, ему понадобилось десять минут. Наконец он осторожно опустил ноги и почувствовал под ними надежный металл. Из глаз у него текли слезы — может быть, от ветра, этого доктор не знал.
Гондола представляла собой ровный короб из черненой стали, подвешенный в метре от объемистого газового баллона, с помощью металлических балок, прикрепленных в каждом углу к раме гондолы. Поверхность металла была скользкой от холода и влаги туманного неба приморья, но доктор Свенсон был слишком парализован страхом и обессилел, а потому не мог позволить себе приблизиться к краю, чтобы уцепиться за одну из этих угловых балок. Вместо этого он расположился в центре гондолы, обеими руками обхватив ту самую металлическую перекладину под газовым баллоном, по которой пробрался сюда. Зубы его стучали, и он пытался заставить свой парализованный разум осмыслить его нынешнее положение. Гондола имела в поперечнике около четырех метров и около десяти в длину, но, чтобы двигаться по ее поверхности, ему нужно было отпустить железную балку. Он закрыл глаза и сосредоточился на дыхании. Его пробирала дрожь, несмотря на шинель и затраченные только что усилия, а может, именно поэтому — пот, покрывавший его тело и пропитавший его одежду, теперь на холодном ветру леденил его тело. Он открыл глаза при неожиданном рывке и изо всех сил уцепился за балку. Дирижабль поворачивал налево, и Свенсон чувствовал, как неумолимо ослабевает его хватка, по мере того как инерция поворота сносит его в сторону. Его вдруг обуял безумный приступ смеха: он увидел себя, свои отчаянные попытки удержаться на маневрирующем дирижабле. Что это по сравнению с его извечной боязнью корабельных трапов? Он вспомнил, как всего лишь день назад (неужели это было так недавно?) на четвереньках полз по крыше макленбургского представительства! Если бы он только знал тогда! Свенсон ухватился за балку еще крепче и снова хохотнул. По крыше! Он приближался к ответу на загадку: каким образом удалось принцу покинуть крышу? За ним прилетели на дирижабле! При низкой скорости винты работали почти неслышно — они могли легко подлететь к представительству и высадить людей, которые потом вернулись вместе с принцем, а никому и в голову ничего подобного не могло прийти. Теперь получал объяснение и окурок — его выбросила из гондолы графиня ди Лакер-Сфорца, наблюдавшая за происходящим из иллюминатора. Однако он до сих пор не мог понять, почему принца похитили, не поставив об этом в известность других участников заговора (хотя бы тех же Ксонка и Граббе)? Как и смерть Артура Траппинга, это оставалось нераскрытой тайной… Если бы ему удалось докопаться до истины хотя бы в одном из этих случаев, то, может быть, он понял бы все.
Дирижабль завершил вираж. Туман вокруг Свенсона сгустился, и доктор сдвинулся вперед вдоль балки, стараясь не шуметь на крыше гондолы — меньше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь из находящихся внутри узнал, что он здесь. Он снова закрыл глаза и постарался успокоиться, чтобы сердце не рвалось из груди, но дыхание не выравнивалось, и зубы по-прежнему выбивали дробь. Он решил не двигаться, пока не разожмутся от усталости его руки или пока дирижабль не доберется до места назначения — что уж там случится первым.
Когда он открыл глаза, дирижабль закладывал новый вираж, менее крутой, чем прежде, и (сначала он этого не понял, но потом через разрывы в пелене тумана увидел) на более низкой высоте, в сотне метров над землей. Внизу, похоже, было болотистое пространство, поросшее вереском, и нигде ни одного дерева. Неужели они собирались лететь через море? Сквозь мрак он увидел огни, поначалу неяркие и мерцающие, но по мере того, как они становились все четче, он понял, что путешествие приближается к концу, к тому же дирижабль все это время продолжал снижаться.
А сооружение внизу, куда они направлялись, было громадное, но относительно низкое (Свенсону показалось — не выше двух-трех этажей) и создавало впечатление мощи. В плане оно напоминало нижнюю челюсть, огибавшую нечто вроде декоративного сада. По мере спуска он чувствовал, как изменяется характер звука винтов — частота их вращения падала. Теперь он подробнее мог разглядеть то, что находится внизу: большая открытая площадь впереди, уставленная экипажами, вокруг которых суетились похожие на муравьев (а когда дирижабль подлетел поближе — на мышей) фигуры кучеров. Свенсон посмотрел в другую сторону и увидел два раскачивающихся фонаря на крыше, а за фонарями — группу людей, которые явно стояли там, чтобы привязать тросы дирижабля. Они опускались все ниже… тридцать метров. Двадцать… Свенсон вдруг испугался, что его увидят, а потому, преодолевая внутреннее сопротивление, ухватился за ручку люка и распростерся на крыше гондолы. Стальная поверхность была холодна как лед. Другую руку он вытянул для равновесия, ноги тоже раскинул в стороны. Они опускались все ниже. Снизу донеслись крики, потом — хлопок открывающегося окна и ответный крик из гондолы. Они приземлились в Харшморте.
Доктор Свенсон снова закрыл глаза, теперь уже больше из боязни, что его обнаружат, чем от страха перед все еще опасной высотой, а вокруг него раздавались крики и свист опускающейся машины. Из люка никто не появился — судя по всему, швартовые канаты спускались из передней части гондолы. Видимо, как только винты остановятся, канаты снова прикрепят к карабину, с помощью которого он вскарабкался наверх. Он не знал, как все это будет происходить на самом деле, но понимал, что его найдут, — это вопрос времени, а потому попытался обдумать новую ситуацию и имеющиеся у него возможности.
Он был безоружен, физически на гране изнеможения, кроме того, у него была повреждена лодыжка, разбита голова, кожа на ладонях содрана о канат. А на крыше находилась целая банда крепких парней, которые с удовольствием расправились бы с ним, а то бы и просто скинули вниз на площадь. В гондоле тоже сидели враги — Граббе, Аспич, Лоренц, мисс Пул. А в их власти, бог знает в каком состоянии — Элоиза Дуджонг. Внизу раздался еще один хлопок, потом громкий металлический скрежет, завершившийся тяжелым ударом металла о камень. Он подавил желание приподнять голову и посмотреть вниз. Гондола начала легонько раскачиваться, и он услышал голоса — сначала Граббе, потом, после него, — мисс Пул. Кто-то ответил им снизу, потом в разговор вступило слишком много голосов, и он перестал разбирать слова — они спускались из гондолы по какому-то трапу или приставной лестнице.
— Наконец-то. — Это был голос Граббе, обращавшегося к кому-то на крыше. — Ну, все готово?
— Мы восхитительно провели время, — сообщила кому-то мисс Пул, — хотя и не обошлось без приключений…
— Черт побери, — продолжал Граббе. — Я понятия не имею… Лоренц говорит, что сможет, но это для меня новость… да, дважды… вторая — прямо в сердце…
— Эй, осторожнее! Осторожнее! — Это был голос Лоренца. — И лед — нам немедленно нужен целый таз льда… да-да, все вы — держите. Быстро! Времени нет!
Граббе слушал кого-то, но тот говорил слишком тихо, и Свенсон не мог понять, слышал ли он его уже прежде, — может быть, это был Баскомб?
— Да… да… понимаю.
Он представлял себе, как заместитель министра кивает, бормоча:
— А Карфакс? Баакс-Саронес, баронесса Рут? Миссис Крафт? Генри Ксонк? Отлично. А как насчет нашего великого хозяина?
— Да, полковник повредил ногу, — мисс Пул фыркнула от смеха (эта женщина, похоже, во всем видела забавную сторону), — сражаясь против ужасного доктора Свенсона. Но теперь все уже в прошлом. Боюсь, доктор сгорел как спичка!
Мисс Пул (а к ней со своим раскатистым «ха-ха-ха» присоединился полковник Аспич) разразилась смехом, довольная собственным каламбуром. Свенсон был в слишком измученном состоянии и даже не сразу сообразил, что предметом их шутки является он сам, якобы сгоревший в топке.
— Сюда… сюда… так! Кажется, мисс Пул, что перелет не пришелся ей по нраву!
— И тем не менее она недавно казалась такой податливой, полковник… Может быть, даме требуется всего лишь немного вашего любезного внимания.
Они уносили Элоизу — она была жива. Что они с ней сделали? Что имела в виду мисс Пул, говоря «податливой»? Перед его мысленным взором возникла мучительная картина — Элоиза на деревянной лестнице, смятение в ее глазах… Она пришла в Тарр-Манор по какой-то причине, и не важно, что эта причина исчезла из ее памяти. Откуда мог Свенсон знать, что собой представляет эта женщина на самом деле? Потом он вспомнил теплое прикосновение ее губ и совсем запутался, не зная, что ему думать дальше. Страх перед тем, что его обнаружат, заставлял Свенсона лежать тихо. Секунды ползли медленно, а он бормотал себе под нос, моля Бога, чтобы вся эта шайка как можно скорее убралась с крыши.
Наконец голоса смолкли. Но не остались ли на крыше охранники? Доктор Свенсон услышал приглушенный щелчок в лючке под ним, потом почувствовал, как рукоять поворачивается под его пальцами. Наконец она достигла крайнего положения, и он поспешно отодвинулся. Крышка лючка поднялась, а сразу за этим появилось чумазое лицо человека в комбинезоне. Он увидел Свенсона и в удивлении открыл рот. Свенсон со всей силы ударил сапогом ему в лицо и сморщился, услышав хруст костей. Механик тут же свалился вниз, а следом за ним двинулся и доктор Свенсон — он свесил в круглое отверстие обе ноги и, не обращая внимания на прикрученные к стенке ступени, приземлился на стонущего, оглушенного человека, сидевшего на полу. Свенсон попал прямо ему на плечи, и тот с глухим стуком тяжело распластался. Свенсон скатился с тела неподвижной жертвы, ухватившись за ступеньки, чтобы не потерять равновесия. Из кармана человека в комбинезоне торчал гаечный ключ. Взвесив его в руке, Свенсон вспомнил ключ, которым он уложил мистера Коутса в Тарр-Манор, и канделябр, которым убил злосчастного Старка. Неужели эта кровавая бойня была необходима? Неужели всего лишь прошлым вечером граф ставил в вину Свенсону отравление того типа (отъявленного, кстати, негодяя) из Бремена? По сравнению с тем, чем занимался теперь доктор, то был просто детский лепет.
Он осторожно обошел гондолу, которая была разделена на отсеки, напоминающие тесные, но имеющие все необходимое каюты. У стен были обитые кожей скамейки и маленькие складные столики, а в углу — нечто вроде винного бара: сквозь подвязанные стеклянные дверцы виднелись закрепленные на своих местах бутылки. Свенсон онемевшими пальцами попытался развязать кожаные тесемки на двери. Руки у него еще не отогрелись и кровоточили, и такая тонкая работа, как развязывание тесемок, была ему не по силам. Он застонал от нетерпения и гаечным ключом стукнул по стеклянной дверце, убрал осколки. Осторожно достав бутылку коньяка, он своими негнущимися, ставшими похожими на когти пальцами вытащил пробку, сделал большой глоток, кашлянул, с радостью чувствуя, как тепло разливается по его телу, потом сделал еще глоток. Он выдохнул всей грудью, в уголках его глаз появились слезы, и он глотнул еще раз, потом поставил бутылку — ему нужно было согреться и вернуться к жизни, а не напиться до бесчувствия.
На противоположной стене был еще один шкафчик, только более высокий. Свенсон подошел к нему и попытался открыть. Дверцы были заперты. Свенсон поднял ключ и одним ударом расщепил дерево вокруг замка. Открыв дверцы, он увидел пять хорошо смазанных сверкающих карабинов, и пять отливающих металлическим блеском ятаганов, за которыми на крючках висели три револьвера. Свенсон швырнул ключ на кожаное сиденье и снял с крючка револьвер, потом достал коробочку с патронами и откинул барабан, чтобы зарядить оружие. Пальцы его засовывали в гнезда один патрон за другим, а он, подняв голову, прислушивался; засунув в гнездо шестой патрон, он защелкнул барабан на место. Был ли снаружи еще кто-нибудь? Он вытащил из шкафчика ятаган. Это было на удивление зловещее оружие, напоминающее заточенный, как бритва, тесак мясника с сияющей медной гардой, которая закрывала всю его руку. Он понятия не имел, как им пользоваться, но оно имело такой устрашающий вид, что Свенсон был почти уверен — оно может убивать само по себе.
Человек в комбинезоне не шевелился. Свенсон шагнул к нему, потом быстро встал на колено и, засунув револьвер в карман, пощупал его сонную артерию — механик был жив. Доктор снова вздохнул, глядя на явно сломанный нос, немного подвинул раненого так, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью, потом вытер руки и вытащил из кармана револьвер. Теперь, удостоверившись, что не утратил свои человеческие качества, он был готов к мести.