Деми поймала себя на мысли, что завидует людям, которые за маской твердокаменной решимости ловко прячут страх. Для Цирцеи она — словно открытая книга, и даже Ариадна с легкостью ее раскусила. Подошла поближе, сказала тихо, чтобы остальные не услышали:
— Все будет хорошо.
Волнение казалось клубком холодных змей, что шевелились в желудке, вызывая изжогу.
— Просто… Если ритуал сработает — а я верю в силу Цирцеи, то я вспомню все. Все, даже самую первую мою жизнь. Вспомню, как открывала проклятый пифос, вспомню, как убегала из Алой Эллады в ужасе от содеянного. И снова саму себя возненавижу.
Ариадна коснулась ее руки.
— Я знаю, что говорю банальности, и все же… Люди порой совершают ошибки, и многие их даже не признают. Ты не только признала — ты делаешь все, чтобы это исправить. И знаешь… меня это восхищает.
— Я? — поразилась Деми. — Тебя восхищаю я?
Ариадна тихо рассмеялась — журчащий среди камней ручеек.
— Ты никогда не сдаешься. Когда тебе сказали, что ты открыла пифос, ты решила отыскать его, чтобы освободить томящуюся внутри надежду. Знаю, все от тебя этого ждали. Однако сама ты имела полное право желать лишь того, чтобы тебя оставили в покое. Когда сказали, что внутри тебя нет божественной искры, ты вознамерилась стать колдуньей. Когда стало ясно, что вместо божественного благословения тебя наградили проклятием, ты решила, невзирая на гордость, просить милости у богов.
Деми слушала Ариадну, вся во власти странного смятения. Ее и впрямь такой видят? Слушали и Цирцея, и даже Никиас, но мысли обоих по разным причинам ей тяжело было понять. И так же сложно было принять сказанное Ариадной как похвалу. Человек, о котором та говорила, был для Деми чужим, незнакомым.
— Я бы связала наши запястья своей нитью или, как Тесею, дала бы тебе в руки клубок — чтобы там, в лабиринтах своего сознания ты не затерялась. Если бы…
— Если бы не риск, что я превращу твою прекрасную серебряную магию в сочащееся ядом нечто, — глухо продолжила Деми. Улыбнулась через силу. — Но я и без того многим тебе обязана. И за многое благодарна.
Ариадна была первой, кто протянул ей руку — искренне, не ожидая чего-то взамен. Деми не помнила этого дня. Дневник помнил. Пусть там, в темных глубинах разума теплота Ариадны будет ее маяком, ее путеводной звездой, ее спасительным светом.
Они как будто прощались. Но, быть может, так оно и есть? Прошлая жизнь, сшитая из лоскутов, вскоре останется позади. Ее сменит нечто чуждое, новое.
Влив в себя остро пахнущее зелье с ихором Афины, Деми терпеливо ждала, пока Цирцея красящими травами нарисует на теле знаки, что изображали лабрис. Этой обоюдоострой секирой с двумя лезвиями в виде лунных серпов Гефест разрубил Зевсу голову, из которой и вышла Афина. Лабрис стал символом, сакральным знаком лабиринта, где был заключен чудовищный сын Пасифаи Минотавр.
По велению Цирцеи Деми закрыла глаза. Чернота, разлившаяся под веками, развеялась не сразу. А когда это случилось, она обнаружила себя посреди самого что ни на есть настоящего лабиринта. Ошеломленно коснулась стен, ударила в них кулаком — холодные, твердые, каменные. Как колдунье удалось создать столь реалистичную иллюзию внутри ее головы?
Цирцеи здесь не было, как и Никиаса, и Ариадны. Шумно выдохнув, Деми направилась вперед.
Первый же поворот закончился тупиком. Вернее, слишком ранним воспоминанием, которое никого, кроме нее, не интересовало. Однако Деми задержалась, чтобы увидеть на стене лабиринта, будто на экране проектора, маму. Элени — теперь она ее вспомнила. Элени Ламбракис.
По-прежнему известный на всю Элладу Пигмалион создал и оживил статую, которая теперь носила ее имя. Эту, довольно позднюю, запись она прочитала сегодня — как и каждое утро до того — в своем дневнике. Достойной ли дочерью стала для Элени выточенная из камня Деми? Во всяком случае, она стала той, что уже не будет забывать. У ожившей статуи нет души, есть только сущность Деми, в которую вдохнул в нее Пигмалион. А значит, нет и печати забвения.
После всего, через что Элени пришлось пройти — долгие часы в больницах и клиниках, огромное количество исследований, усталость и непонимание, что творится с ее дочерью… Она это заслужила.
Там, в тупиках лабиринта, прятались и иные ее жизни. Не Деми, но Пандора выглядела по-разному, была женой и матерью, сестрой, возлюбленной и музой. Но, даже сошедшие с каменных стен, былые воспоминания ни следа в ней не оставляли. Словно истории из художественных книг — прочитанные, но не пережитые. С этими сестрами, женами и матерями отождествлять себя Деми не могла, и через их глаза, что бы ни говорили, не могла разглядеть собственную душу.
Она не знала, сколько времени провела в лабиринте, сколько исходила каменных дорог, сколько тупиков на своем пути встретила. Казалось, время исчислялось вечностью, хотя нигде Деми не задерживалась надолго.
И вот он, конец. Не тупик, на стене которого отражался осколок ее давнего прошлого. Выход из лабиринта, откуда пробивался ровный дневной свет. Один взгляд на виднеющийся клочок неба, и стало ясно: по ту сторону — не нынешняя Алая Эллада, растерзанная бесконечной войной. Небо чистое, голубое, как во многих воспоминания про ее прошлую жизнь в Греции, в мире Изначальном.
Но если все воспоминания Пандоры были рекой, которая текла меж каменных берегов лабиринта, то исток ее — здесь. Потому что прекрасная, благословленная самой Афродитой, девушка, облаченная в ниспадающий с плеч белый пеплос, стояла перед пифосом, а в глазах ее сияло любопытство.
«Что же ты натворила, глупая…»
Деми приблизилась, чтобы получше разглядеть воспоминание, изменившее не только ее судьбу, но и судьбу целого мира, впитать в себя каждую его деталь. Но, шагнув за пределы лабиринта, в нем растворилась. Частицы души, разметанной по полотну времени и пространства, слились, воссоединились.
Она была Пандорой — любимицей богов, женой титана Эпиметея и первой женщиной, сотворенной Гефестом. Обычной девушкой, которая обнаружила в себе — возможно, впервые — один из человеческих грехов. Любопытство.
Рукой сосуда своей истинной души та, что в этой жизни звалась Деметрией, открывала данный ей Зевсом пифос, измученная загадкой: что внутри? Она, Деми, была там, когда из пифоса черной волной хлынули атэморус. Захлопнула крышку в ужасе, но было уже поздно. Неистовые, они вились вокруг нее стаей дымчато-черных воронов, водоворотом из полупрозрачных фигур, лишь отдаленно напоминающих человеческие или не напоминающих их вовсе.
Она была там, когда голодные тени-атэморус впились в ее плоть.
В горло словно влили холодную воду, что застаивалась на дне колодца на протяжении веков. Пандора или Деми — теперь и не разобрать, кто из них — сжала рукой горло. Внутренности сковал лед. Страх бился под натянувшейся кожей.
Атэморус прошли сквозь нее, оставляя тело нетронутым, а душу — покрытой темными ранами, что даже годы спустя не превратятся в рубцы. Оставляя ее с расширенными от ужаса глазами наблюдать, как они распространяются по Древней Греции — тогда еще просто Элладе.
Пандора отчаянно взывала к богам — ко всем, чьи имена смогла вспомнить. Ко всем «крестным», что приложили руку к тому, чтобы ее создать: Гефесту, Афине, Гермесу, Афродите. И, конечно, к Зевсу.
Никто из богов не откликнулся. Никто не помог. Эпиметей и вовсе сбежал от жены, страшась гнева Зевса. Проснувшись, Пандора не обнаружила ни его, ни малышку Пирру, свою новорожденную дочь. Искала ее, призывала богов, но они были глухи к ее молитвам и воззваниям. Но однажды, когда мир раздирали на части атэморус, а Арес пошел войной на Олимп, в дверь дома Пандоры постучались. На пороге стояла некрасивая, но статная женщина с орлиным — больше римским, нежели греческим — носом и темными соболиными бровями.
Медея… Не просто колдунья, но и прорицательница, она или знала, что должно произойти, или узнала в тот миг, когда тонкие руки откинули крышку пифоса. И пусть Деми, нынешняя инкарнация Пандоры, была куда моложе той, в чьих воспоминаниях сейчас блуждала, глядя на Медею, она видела хищницу, что пришла за лакомым куском. Та, рожденная богами Пандора, видела в ней спасительницу.
Напрасно.
Медея сказала, что знает обо всем, пообещала помочь. Пандора, которую снедало чувство вины за боль, которую она причинила людям, ухватилась за этот шанс, словно утопающий — за соломинку. И первое, о чем она попросила — забвение. Любимый муж бросил ее, боги от нее отвернулись. Знала бы она, что позже они и вовсе ее проклянут, отобрав у нее все дары.
Потом был путь через врата Аида, где Медея зачаровала Цербера, пополнив список тех, кому удалось его обмануть. Затем — дорога к Лете и ритуал, который заклеймил душу Пандоры печатью забвения. Медея держалась в стороне, имя свое Мнемозине не называла. Но как только Пандора окунулась в Лету, увела ее из царства Аида прочь. Умерев, она родилась уже с печатью на душе. Обычная девочка, девушка, женщина с провалами в памяти, не знающая, что она — самая первая, что она — Пандора.
Судьба пифоса в воспоминаниях Пандоры не отразилась. Однако голодный блеск в глазах Медеи, который она — потерянная, со следами слез на лице — не замечала, настойчиво говорил: у колдуньи на него были свои планы. Пыталась ли Медея открыть пифос? Знала ли, что осталось там? Знала ли об Элпис, духе надежды? Как бы то ни было, она была последней, кто видел пифос.
Деми отыскала к нему, утраченному, если не ключ, то тропу.
Вьющиеся вокруг нее прохладными ветрами воспоминания истаяли, осели на каменном дне лабиринта туманным пеплом. Она сделала последний шаг — нетвердый, почти вслепую, — и вынырнула из Кносского лабиринта в ритуальную комнату во дворце. Обращенные на Деми взгляды трех пар глаз едва не заставили ее горько рассмеяться. Вот же она, спрятанная на дне пифоса надежда. В ваших она глазах.
Они не видели воспоминаний Пандоры. Как же велик был соблазн обмануть — сказать, что и ее саму обманули! Опутали ложью и колдовством и заставили открыть пифос, который ни в коем случае — таков был наказ Зевса — нельзя было открывать. Но однажды Пандора уже скрыла содеянное, и вот к чему это привело.
— Медея, — выдохнула Деми. — Это она помогла мне стереть память. Она сама ко мне пришла, явно не из бескорыстных побуждений. Жаль, тогда я этого понять не смогла.
Благословленная богами, Пандора к тому времени прожила очень долгую жизнь — не вечность, которой славились боги, конечно, но и не короткую вспышку, чем для них, для богов, являлась жизнь обычного смертного. В Элладе успели появиться и другие женщины — царицы, пифии, колдуньи, простые горожанки. Но она, самая первая, еще не знала о женском коварстве. «Наивная, глупая, любопытная… вот какой я была», — с горечью, которую даже время не смягчит, думала Деми.
Но никогда не поздно измениться — вот что она отчаянно пыталась доказать. Не знала, сможет ли она, последняя инкарнация, изменить совершенное первой, но… Она хотя бы попытается.
Слушатели жадно впитывали каждое ее слово. Прокручивали их в голове, вертели, словно интригующую головоломку, рассматривали со всех сторон, чтобы разглядеть и запомнить малейшую деталь. И пусть Деми не смогла рассказать, где именно находится пифос, увидела в их глазах воодушевление вместо разочарования. Своими воспоминаниями она смогла дать им хоть что-то. Конец ниточки, которая вытянет за собой весь клубок.
— Моя любимая племянница, — вздохнула Цирцея. — Она себе не изменяет.
О Медее Деми знала не так много. Внучка Гелиоса, бога солнца и отца Цирцеи, возлюбленная Ясона, предводителя аргонавтов[1], что отправился в Колхиду за Золотым руном. И, конечно, колдунья, как и ее полубожественная тетушка. Вот, пожалуй, и все. Однако недаром Цирцею совсем не удивило, что Деми, пусть и не имея никаких доказательств, намекала на вину Медеи в исчезновении пифоса.
— Плохая репутация? — догадалась она.
Цирцея, запрокинув голову, хохотнула.
— Можно, конечно, выразиться и так. Но я скажу прямо — она лгунья и убийца. Сколько жизней она сгубила, не счесть. Как кошка влюбленная в Ясона, Медея помогла ему похитить Золотое руно и сбежала из Колхиды вместе со своим маленьким братом Апсиртом. Когда ее отец Ээт помчался за ней, она убила Апсирта и бросила в воду части его тела, чтобы заставить Ээта прекратить погоню. На этом Медея, конечно, не остановилась. Она вообще не умеет и не желает останавливаться на полпути. В Иолке, захваченном Пелием, племянница устроила для его дочерей грандиозную мистификацию, заставив их поверить, что овладела ритуалом бессмертия. На их глазах Медея разрубила барана на куски и бросила его в кипяток, а вынула из котла живого и невредимого ягненка. Дочери Пелия, желая вернуть молодость отцу, повторили ее ритуал, но, разумеется, успеха не достигли.
Деми, побледнев, покачала головой.
— Зачем ей понадобился пифос?
— Узнаем, когда я ее найду, — с твердой решимостью сказала Ариадна.
Меж пальцев ее серебрились колдовские нити.
— Пошлите ко мне гонца, когда найдете Медею. — Не просьба — приказ. — Хочу знать, что она задумала.
Деми кивнула, скрывая огорчение. Она многое бы отдала, чтобы наблюдать за колдовством, которое Цирцея творит своими руками, но ей придется вернуться в Акрополь вместе с Никиасом и Ариадной. Да и к тому же, лишенная колдовских способностей, Цирцее она не интересна.
— Вы можете исправить совершенный мной и Медеей ритуал? — осмелев, спросила Деми. — Сделать так, чтобы память о минувшем дне оставалась при мне?
Цирцея коснулась тонкими пальцами ее висков, а показалось — тронула душу. Заглянула внутрь, исследуя, изучая.
— Печать забвения мне не снять. Не моей — сплетенной с божественной — магией.
А значит, после перерождения Деми не вспомнить свою прошлую жизнь. Не вспомнить, кем она была когда-то.
— Те трещины, что разбежались от нее в разные стороны, что затронули твою память, исцелить мне под силу. Я подготовлю все необходимое для ритуала, но на это уйдет время. Если не передумаешь… возвращайся.
— Если не передумаю?
Цирцея помолчала. Стояла, опираясь о стол с искусной резьбой, воплощая грацию даже в этой бесхитростной позе. Лицо колдуньи оставалось спокойным, почти безучастным, пока она говорила:
— Я даю тебе шанс взвесить все и понять, действительно ли тебе это нужно.
Ариадны с Никиасом больше не было в покоях Цирцеи — они, наверное, уже поднимались на борт корабля. А потому Деми могла спросить прямо:
— Вы не верите, что я смогу исправить содеянное? Что я отыщу пифос?
— Люди, — улыбаясь почти ласково, протянула колдунья. — Вы считаете неоспоримым благом безграничную веру в лучшее будущее. Я же считаю правильным не отвергать ни один из возможных исходов. Мойры плетут свои нити, и неизвестно, какие из них сложат твою судьбу. Какие будут вплетены в полотно, а какие — безжалостно оборваны. Ты должна быть ко всему готова. Именно это умение отличает победителя и просто неглупого человека. Человека, которого никому и ничему не сломить.
Цирцея предлагала Деми оставить лазейку: если пифос не будет найден, если они проиграют, если Зевс проиграет по ее вине, она сможет забыть обо всем. Вернуться в Изначальный мир и жить как прежде, не обвиняя, не кляня себя. Не помня былые ошибки.
Права ли колдунья, что оставляла шанс на плачевный исход?
Часть Деми — та, что была очарована силой духа и воли Цирцеи, или же просто была труслива — признавала ее правоту, приветствовала ее холодную практичность. Другая — упрямая, порывистая, несговорчивая — требовала, что бы ни случилось, починить сломанный механизм, который представляла собой ее память. Деми не знала, не помнила, какая из соперничающих друг с другом сторон души была с ней постоянно, а какая заявила о себе лишь сейчас. Но прислушалась к той, что убежденно говорила:
— Я вернусь.
На обратном пути на корабле, который все это время поджидал их на берегу омывающего Ээю моря, Ариадна без конца плела и расплетала нити. Деми до рези в глазах вглядывалась в сверкающий узор, но ничего, конечно, не понимала.
— Ты видишь что-то? — осторожно спросила она.
— Не вижу, скорее чувствую. Своими нитями, невидимыми для остальных, я опутала все места, куда моя нога хоть раз ступала. Оплела ими едва ли не всю Алую Элладу.
«Как Арахна», — мысленно улыбнулась Деми. Однако паутина Ариадны источала свет, и когда-то отыскала ее даже в мире Изначальном. Арахне такое колдовство не по плечу.
— Если я трону нити, почувствую, как земля отзовется или откликнется нужный мне человек. Зная меня, и он почувствует мое касание.
Вспышкой — воспоминание: прекрасные, как статуи, девушки и юноши, причудливые звери, Ариадна с натянутыми между пальцев нитями, а затем — появившийся в доме Пигмалиона Харон.
— Но разве ты оплетала своими нитями Медею?
— Нет. Конечно, нет. Встречать ее мне не доводилось. — Потемневший взгляд Ариадны договорил за нее: и не хотелось бы. — Однако человек, которого я ищу, ходит по опутанной моими нитями земле и невольно, даже не ведая о том, их задевает. Так я его и нахожу.
Впечатленная, Деми оставила Ариадну.
Никиас, опершись о борт корабля, вглядывался вдаль. Деми не знала, смогла ли колдунья хоть чем-то ему помочь, а от расспросов останавливал и тяжелый взгляд Никиаса, и весь его пугающий облик, но в большей степени — его неприкрытое желание отгородиться ото всех. Казалось, он прорисовал в своем собственном мире четко очерченные границы, проведя черту между собой и остальными. От нее Никиас отдалился еще больше — если это вообще возможно.
Но одно то, что он поднялся на корабль в полумаске и перчатках, о многом, увы, говорило.
Услышав за спиной ее шаги, Никиас обернулся. Меньше всего Деми ожидала, что он заговорит.
— Когда мы с Цирцеей остались наедине… Она кое-что мне рассказала. О тебе. То, что когда-то давно она узнала от самого Гелиоса.
Деми замерла на полпути. Черты лица Никиаса словно заострились. Он подался вперед, глухо роняя слова:
— Первую женщину — Пандору — Зевс создал не как подарок человеку, а как наказание за то, что Прометей похитил для людей огонь Олимпа. Что принес его им. И все беды, всех темных духов он заточил в пифос…
— Я не…
— Помнишь дары, которыми наградили тебя боги? Красноречие, ум, красота… От Зевса тоже был дар. Он наделил тебя… Пандору любопытством, чтобы однажды она стала причиной обрушенных на людей бед. Вот только Зевс не предугадал, что его желанием наказать человечество воспользуется Арес.
Деми закрыла глаза, не слыша больше ничего, кроме оглушительного шума крови в ушах. Пандора была буквально предназначена для того, чтобы открыть пифос.
Это не умаляло всей ее вины. Она могла пойти против судьбы, не следовать предназначенному ей богами пути, но оказалась слишком слаба… Однако Деми ничего не могла поделать с затопившим ее волной облегчением.
— Почему люди никогда не задумывались, зачем вообще был создан этот пифос? Зачем заключать нечто столь темное и смертоносное в столь хрупкий, ненадежный сосуд? — воскликнула она. — Я тебе скажу, почему. Людям проще поверить в предательство и слабость духа смертной девушки, чем заподозрить в верховном боге коварство и желание им навредить.
Никиас, помрачнев, молчал.
— И почему Цирцея сказала об этом тебе, а не мне? Она должна была понимать, насколько это для меня важно.
Он поморщился, отводя взгляд.
— Цирцея умна и коварна, как кошка. И плетет свои сети, словно паук. Знала, что я не смогу не передать это тебе. Не смогу не сказать.
От абсурдной мысли, что полубогиня хочет их помирить, Деми едва не рассмеялась. Неужели Цирцее может быть не все равно? Или тех, кто вошел в ее жизнь, она воспринимает резными фигурками на шахматном поле? И двигает их, развлекаясь?
Но чем бы ни были продиктованы действия Цирцеи… Деми чувствовала возникшее между ними с Никиасом хрупкое доверие. И, как бы ни ошеломительна была правда, не могла эту возможность упустить.
— Как прошел ритуал? — осторожно спросила она.
Никиас мрачно усмехнулся.
— Как ты уже поняла, помочь мне Цирцея не сумела. Это колдовство куда сильнее, чем ее собственное. Неудивительно, если за все мои жизни меня никто не сумел исцелить.
— А как же Асклепий? Ариадна говорила…
— Я знаю, что о нем говорят. Вот только он способен исцелить тело, но не душу, а эта скверна разъедает именно ее. Против подобного даже он бессилен.
Деми шагнула ему навстречу.
— Что-то еще, верно? Было что-то еще?
Она видела это в его потухших глазах. В них плескалось то, что порой она ловила в своем отражении. Не боль даже — мука.
Затянувшаяся пауза, и страх, что он не ответит. А за ней — невидимый, но такой важный слом… Будто по вековому льду зазмеилась трещина.
— Я, как и ты, прошел через Кносский лабиринт собственной памяти. Как и ты, видел свои прошлые жизни. Видел мать, которая отказалась от меня сразу после моего рождения. Десятки матерей, которые от меня отказались. Потому я, несмотря на свое желание избавиться от тьмы, избавился от памяти от прежней жизни. Не хотел помнить, как раз за разом от меня отрекаются. Знать, что в каждой из жизней во мне видели лишь чудовище. Что в каждой я был отшельником и не был никем любим.
Деми чувствовала одиночество Никиаса так остро, что говорить было больно — горло кололи те же шипы, что вонзались, острые, в сердце.
— Никто не заслуживает такой судьбы.
Боялась, что он закроется, как всегда закрывался. Даже показалось, что она ослышалась, когда Никиас тихо произнес:
— Спасибо.
[1] Аргонавты — группа героев греческой мифологии во главе с Ясоном, совершившие поход в поисках Золотого руна. Их название происходит от корабля «Арго», на котором они и отправились в Колхиду.