— Не ожидала, что в кои веки кто-то обратится за помощью ко мне, — протянула Медея. — Обычно всех очаровывает моя тетушка Цирцея. Елена Прекрасная[1], ни дать ни взять, только кружит головы не одним лишь мужчинам, но и юным неокрепшим сердцам, в ком так сильна тяга к колдовству.
Деми и сейчас не была уверена, что поступает верно. Разные слухи ходили о Медее, и ни одного — хорошего. Взгляд скользил ее по чудовищам, что окружали колдунью.
— Как я и говорила, вы знаете толк во тьме и в том, как приручить монстров.
Медея подалась вперед. В глазах ее плескалось алчное любопытство.
— И кого же ты хочешь приручить?
Открываться перед ней или нет? Но как постигать дар, если наставница-колдунья не будет знать, чему обучать?
— Атэморус. Мне кажется… Похоже, я могу иметь над ними какую-то власть.
Порывистым движением Медея поднялась с трона и шагнула к Деми. Царица чудовищ не обладала той грацией, что пронизывала каждое движение Цирцеи, но в ней жили царственность и властность… Огонь и страсть. Объяснить последнее на словах Деми не сумела бы. Чтобы понять, нужно было видеть Медею. Чувствовать, как скрытая внутри нее пламенеющая сила, вырываясь наружу, касается тебя и затягивает в омут.
Завороженная этой силой, Деми смотрела на Медею широко раскрытыми глазами. А ведь ее душе не досталось дара Аполлона или Афродиты, дара обольщать и очаровывать. Эта сила исходила от нее самой.
— Атэморус… — эхом отозвалась Медея. — Выходит, слухи не врут, и ты должна была стать их хранительницей? Держать их, прирученные, под замком?
Деми протестующе покачала головой.
— Нет, все не так. Я записала в дневник… — Ах да, Медея о ее амнезии ничего не знает. — Я помню каждое мгновение той, первой жизни, которую открыла мне Цирцея. Атэморус были мне неподвластны. А я… меня жгло любопытство — я не знала, что находится внутри, в пифосе, который Зевс подарил моему мужу. Но в тот момент, когда атэморус вырвались наружу… Что-то произошло. — И она озвучила то страшное, что беспрестанно крутилось в голове: — Я думаю, они что-то во мне изменили. Быть может, оставили во мне частицу своей сущности. Как-то связали меня… с собой. Одно я знаю точно: этот… дар мне точно дали не боги: и Кассандра, и Цирцея не нашли во мне ни следа божественного благословления.
— Или же его дала тебе Алая Эллада — в тот миг, когда душа твоя коснулась атэморус. — Медея пытливо вгляделась в ее лицо. — Возможно, это лишь попытка мира установить баланс, сохранить шаткое равновесие.
— Если это так… Значит, я всего лишь колдовское оружие этого мира? — сглотнув, спросила Деми. — Вроде сфер Гефеста, дисков Гелиоса и «молний Зевса»?
— А даже если и так, то что? — насмешливо отозвалась Медея. — Ох, девочка, мне даже не нужно заглядывать в твой разум, чтобы увидеть, как отчаянно ты хочешь переписать свою судьбу. И если сама Эллада вложила перо тебе в руки, стоит ли его отвергать?
Несколько ударов сердца Деми молчала.
— Нет. Думаю, нет.
— Думаю, нет, — передразнила Медея. Нетерпеливая, мерила шагами пространство своего дворца. Чудовища за ней наблюдали. — Мне нужно, чтобы ты показала мне.
— Зачем?
«Что?» и без того было понятно.
— Обычный человек, глядя на тебя и атэморус, ничего не увидит. Я увижу все. Те нити, что переплетают, связывают вас… Если эта связь действительно существует.
Деми вскинула голову.
— Вы считаете, я вру? Но зачем кому-то в здравом уме лгать о связи с этими… созданиями?
— В нашем мире, моя дорогая, ценится любая сила, окрашена ли она в светлый или же темный цвет. Иначе откуда, как ты думаешь, столько последователей у Ареса, почему столько людей тянутся к нему, с радостью и благодарностью встают под его знамена? Да, его сила темна, но она — сила.
— Я с радостью побыла бы в роли цирковой собачки, — сжав челюсти, проговорила Деми. — Вот только если бы я уже постигла этот дар, зачем мне понадобились бы вы?
Не останавливаясь ни на мгновение, Медея лениво и, как показалось, одобрительно усмехнулась.
— Покажи то, что можешь. Мне важна сама суть, а не демонстрация того, что ты филигранно владеешь своим даром.
— Хорошо. Как мне вам показать?
Медея наконец остановилась. Всем телом развернулась к Деми и улыбнулась, словно сытая кошка.
— Мы поднимемся на поверхность, укрытые складками прирученных мною теней.
Ее сила и впрямь была темна, как ночное небо Нюкты, но, нельзя не признать, эффектна и действенна. Сравнение, впрочем, оказалось не так далеко от истины. Все же Медея в свое время была ученицей самой Гекаты и несла в себе отпечаток ее божественной силы, а Геката была не только покровительницей колдовства, но и богиней ночи. И если в ком-то из колдуний тьмы могло оказаться не так много, в Медее она переливалась через край.
Сотканный из ночного тумана плащ полностью скрыл ее лицо и фигуру — но только до тех пор, пока его близнец не коснулся плеч Деми. Медея шагнула к ней, коснулась ее груди чуть пониже яремной ямки.
— Я вижу это… Нечто, спрятанное внутри тебя, погребенное под забвением и сомнениями. Стряхни этот пепел, разожги искру посреди/в затухающего кострища. Без этого дар, данный тебе миром, не постичь.
Как легко даются слова и как тяжело — настоящее сражение.
— Сила твоя прорвется темным гноем. Будь к этому готова.
Деми поежилась. Это еще что значит?
Но Медея, покачивая крутыми бедрами, уже уходила из дворца. Голодными взглядами ее провожали ручные чудовища. Резко втянув носом воздух, Деми бросилась за ней.
Оказавшись на поверхности, они отправились прочь от Элевсина. Медея шла уверенно и так быстро, что Деми едва за ней поспевала. Казалось, она точно знала, куда идти. Чувствовала атэморус так, как чувствовала тьму? Или трехликая Геката повелительница тьмы, колдовства и перекрестков передала ей и иную силу?
Как бы то ни было, Медея привела Деми прямиком к атэморус. Темный дух кружился в воздухе, будто танцуя с невидимыми братьями или же с самой тьмой. Рядом — никого из людей, а значит, атэморус наверняка голоден и не может дождаться, когда состоится вожделенная жатва.
Едва завидев Деми — вернее, почувствовав ее сквозь покров темноты, — атэморус бросился к ней. Медею он словно и не заметил. На нее накатила такая тоска, что захотелось броситься вниз с края пропасти. То был Ойзис, дух горя, или Пентос, дух печали и скорби.
— Давай же! — требовательно, зычно крикнула Медея. — Высвободи свою силу!
Цепенея, Деми взглянула в дымчатое, размытое лицо атэморус.
«Остановись».
— Остановись!
Дух продолжал нестись к ней, но внутри самой Деми что-то всколыхнулось — словно по водной глади пробежала рябь. Она потянулась к этой пробудившейся неведомой силе, и та, отозвавшись, коснулась вен ледяным огнем. Дыхание перехватило.
— Остановись!
Атэморус замер, не достигнув конца пути.
— Я что-то вижу, — страстно зашептала Медея. — Продолжай!
Деми не смотрела на царицу чудовищ. Весь ее мир сузился до крохотного клочка земли, который затенял собой атэморус. Пыталась воздействовать на него сильнее, используя видимую Медее связь. Но, вероятно, остановить духа — это ее предел.
— Проклятье, ты сдерживаешь себя!
Что значило: «Ты можешь больше». Деми пыталась убедить себя в этой мысли. Действительно пыталась. Но от чувства, что затапливало ее сознание, хотелось бежать, скрыться, спрятаться в темном уголке души. Внутри скользким, темным змеем извивался ужас. Деми изгоняла его толчками, сухими всхлипами. Пока не изгнала совсем, закрыв себя для своей же собственной силы — будто набросила на нее колпак.
— Ты ведешь себя неразумно. — Голос Медеи сек словно плеть. Она говорила громко, безжалостно. — Представь, что жрица Асклепия дает тебе, истекающей кровью, умирающей, целебный отвар, а ты его отвергаешь. Или, будучи Искрой, отвергнешь ниспосланный богами дар.
— Потому что этот дар ощущается во мне как нечто… темное, отвратительное, мерзкое!
— Пока ты отторгаешь свою силу, ты не сможешь полноценно ею обладать.
— Не думаю, что когда-нибудь смогу ее принять, — тихо сказала Деми.
Мазнула рукой по лицу, с ненавистью глядя на атэморус. Медея же, сощурив черные глаза, смотрела на нее.
— Тот слух, что пустила Кассандра? Та глупая фантазия об Элпис, духе надежды? Это она вскружила тебе голову?
Деми, не желая отвечать, отвела взгляд.
— Вот оно что… Ты хотела видеть себя если не святой, то олицетворением света. Что ж, дитя, тебе пора понять… Кому-то, чтобы спасти мир, страну или своих близких, нужно обагрить руки кровью, тебе же придется запятнать свою душу тьмой.
Даже звучало страшно. Противоестественно. Противоречаще всему, о чем прежде мечтала Деми. Стыдно признаться, на одной из страниц дневника она нашла неуклюжий набросок (как раз и выяснила тогда, что совершенно не умеет рисовать): она, Деметрия Ламбракис, когда-то Пандора, что держала сияющую надежду над головой. Нужно стереть этот рисунок с зачарованных страниц, но рука отчего-то не поднималась. Пора распрощаться с иллюзиями.
Ей не достанется свет. Только тьма.
Деми попыталась снова. Заглянула внутрь себя, зачерпнула в ладонь из бездонного, пахнущего тиной колодца. Не дожидаясь, когда атэморус приблизиться к ней, шагнула вперед сама. Уставилась на бесформенное, переменчивое тело там, где у людей были бы глаза.
— Убей самого себя, — велела Деми.
Прежде духи ее слушались. Почему не слушаются теперь?
— Инстинкт самосохранения, заложенный в каждое живое создание — вот что мешает ему убить себя. Будь твоя воля — и твой дар — сильней, ты бы его переломила. Нужно большее, то, чего у тебя сейчас нет и в помине.
Хотелось бы надеяться, что Медея не умела читать ее мысли, просто догадалась, о чем Деми думает сейчас. Колдунья подошла сбоку, вперила взгляд в пространство между ней и атэморус.
— Я вижу канал связи между вами, тонкую, но прочную нить.
Деми передернуло от ее слов. Одно дело — догадываться, что она прочно связана с атэморус, и совсем другое — знать это наверняка.
— Ты понимаешь, что это значит? Ты можешь лишить атэморус силы. Лишить духа опоры, что удерживает его в нашем грешном мире. Изничтожить, стереть с лица земли…
— Убить?
— Я бы назвала это… развоплотить.
Деми вздохнула полной грудью, позволяя ледяному пламени растечься по венам, а не просто коснуться их. Однако по мере того, как сила затапливала ее, менялись и ощущения. Это не было больше ни льдом, ни пламенем… лишь холодной гнилостной болотной водой.
И Деми в ней тонула.
Она глупо замолотила руками, задыхаясь этой темной, пугающей силой. Глупо потому, что пыталась прогнать то, что было не снаружи — внутри. Медея что-то кричала, но смысл ее слов до Деми не доходил. Топи затягивали ее, затягивали все неумолимее и глубже, в легких плескалась горькая, с привкусом плесени и тлена, вода.
Она тонула, тонула, тонула…
Медея встряхнула Деми за плечи с такой силой, что голова дернулась назад и вперед, и подбородок ударился о грудь.
— Приди в себя, — шипела царица чудовищ. — Ну же!
Как столь властному тону не подчиниться? Деми глубоко и часто задышала. Сквозь пелену невесть почему и невесть когда выступивших слез проступило лицо Медеи. За ее спиной маячил так и не двинувшийся с места атэморус — побледневший, словно подтаявший. Казалось, он выжидает приказа Деми. Все, что хотелось ей самой — чтобы тот исчез.
Это она может.
Усталая, опустошенная, Деми сгорбила плечи, чувствуя себя воздушным шариком, из которого выпустили весь воздух.
— Уйди, — велела она атэморус.
Дух повиновался.
Элевсин остался далеко позади, как и Медея со своими сотканными из ночи плащами. Деми по привычке торопилась вернуться в Акрополь до рассвета, не сразу вспомнив о том, что ее память на этот раз он не сотрет.
Едва поднявшись на этаж, где находилась ее комната, она налетела на Никиаса. Он застыл у дверей ее спальни, словно охраняя или не решаясь войти. Правую половину его лица закрывала полумаска одного из ручных чудовищ Медеи — Лернейской гидры в виде нескольких сплетенных друг с другом, уложенных в половину короны змеиных голов.
— Проклятье, где ты была?
— Только не делай вид, что волновался.
Думала, проведенное с Медеей время выпило из нее последние крохи сил, но на горький выдох оставшегося хватило.
— А что, если так? — сложив руки на груди, с неким вызовом спросил он.
— Зачем тебе волноваться обо мне? — устало спросила Деми. — Я — не та Пандора, что освободит от гнета Ареса Алую Элладу. Я даже своим даром — темным, как оказалось, даром — не могу научиться управлять.
— Если я скажу тебе, что меня волнует не Пандора, а Деми, ты поверишь? — тихо, будто боясь, что кто-то услышит, спросил Никиас.
Она застыла, заглядывая в синеву его глаз. Снова тонула, но совсем, совсем иначе.
Ответить не успела, хотя все равно не знала, что отвечать.
— Дар? Ты сказала «дар»? — выпалила выскочившая из спальни Деми Доркас. — Значит, мы были правы? Ты действительно можешь подчинять их своей воле?
— Мы? — нахмурился Никиас.
Его взгляд снова стало непроницаемым, словно это не он несколько мгновений назад своими словами лишил Деми дара речи.
— Кем «ими»? — недоуменно спросила выглянувшая из-за двери Ариадна.
— В моей комнате что, собралась вся Эллада?
— Не вся, только лучшие из лучших, — ослепительно улыбнулась Доркас.
— Мы ждали тебя, — с искрящимся в глазах беспокойством сказала Ариадна.
— Ага, особенно Фоант, — фыркнула Доркас. — Так заскучал бедолага, что выпил три кувшина вина.
Из спальни донесся обиженный голос:
— Всего лишь три чарочки!
— Знаю я эти твои чарочки, — хмыкнула Деми.
Подивилась в очередной раз: действительно знала. Помнила.
— Кажется, ты задолжала нам парочку объяснений, — заметил Никиас, когда все инкарнаты вошли в комнату вслед за ней.
И пока остальные рассаживались на скамье и кровати (на которой разлегся Фоант), он изваянием застыл у двери. Рассказывая, Деми чувствовала себя древним оратором в окружении желающего послушать его народа.
— Медея? — воскликнула Ариадна. — Из всех людей этого мира ты обратилась к Медее?! К той, на чьих руках кровь невинных? Много, очень много крови…
— Она, возможно, единственная, кто мог мне помочь. Иногда цель оправдывает средства, Ариадна.
Та отвернулась, не желая продолжать спор.
— И что? — облизнув губы, нетерпеливо спросила Доркас. — Она научила тебя воздействовать на атэморус?
Деми, хмурясь и отводя взгляд, рассказала о том, что произошло в Эливсине.
— И это все? — разочарованно протянула Искра Геи. — Ты просто его прогнала? Зная, что в тебе заключена такая сила?
— А что бы сделала ты?
За нее ответил Никиас:
— Я бы заставил атэморус сражаться за меня. Призвал бы их, создал бы целую армию, и натравил ее…
— На Ареса? Ты правда думаешь, что мне это под силу?
Никиас долго смотрел на нее.
— Если кому-то и под силу, то тебе.
Доркас, откидываясь на кровать, протянула приглушенное «оу» и многозначительно переглянулась с Фоантом. Щеки Деми запылали, но взгляд от Никиаса она отвела не сразу.
Ариадна, что, хмуря брови, глядела прямо перед собой, решительно мотнула головой.
— Ты правильно сделала, что ушла.
— Не знаю. Я в этом не уверена. Просто…
— Просто уничтожение нескольких атэморус не стоит того, чтобы пятнать свою душу тьмой. Ты не представляешь, каково это. Не знаешь, к чему это может привести.
Деми и впрямь не знала, но до сих пор помнила то ощущение неправильности происходящего, накрывшее ее с головой. Чувство, будто что-то в ней неотвратимо менялось. Будто тьма, которую она вытягивала из атэморус, стылой и темной болотной водой наполняла ее естество.
— Есть еще кое-что… Я вернула память, и обратного пути для меня теперь нет. Больше никаких дневников… и никаких побегов от реальности. Забвение будет ждать меня лишь в конце пути, а до тех пор… — Она покачала головой. — Я буду помнить каждую свою ошибку, и, пусть это звучит трусливо, возможно, возвращение памяти — одна из них.
— Не говори так, — тихо сказала Ариадна.
Деми порывисто к ней развернулась.
— Доркас и Никиас правы, в моих руках — сила, способная или уничтожить атэморус, или заставить их примкнуть к воинам Зевса вместо того, чтобы нападать на людей. А я не могу. Я слишком отчетливо помню, каково это — обращаться к этой силе, и это мешает мне…
— Снова ее призвать, — кивнул Никиас. — Потому и я так редко снимаю маску. Потому не сражаюсь в Эфире. Что для других — проявление трусости, для меня…
В комнате повисла звенящая тишина. Все взгляды теперь были направлены на Никиаса.
— Та тьма, что вырывается из тебя… — Деми содрогнулась, воскрешая в памяти это видение. — Она что-то меняет в тебе, верно?
— Каждый раз, как забирает чью-то жизнь, — полым голосом ответил Никиас. — Вот почему, наверное, в каждой новой моей инкарнацией бреши лишь разрастаются.
— Откуда ты…
— Как и ты, позрослев, я узнал о тех, кто страдал от похожей напасти. О себе.
Долгий взгляд глаза в глаза, а в нем — столь хрупкое понимание. Друг друга. Общности их жизней. Схожести их странных сил…
Тонкая нить, протянувшаяся между ними в тот момент, когда открылась правда о Пандоре и пифосе, стала крепче. Деми ощущала ее так отчетливо… В этот миг она и вовсе ощущала только ее. Ирреальное, зыбкое видение: они вдвоем на призрачном мосту, и никого рядом, никого больше.
Еще миг, и эфемерное чувство единения померкло. Но память Деми его уже не сотрет.
— Тьма имеет свойство возвращаться… и оставлять в тебе след, — глухо сказал Никиас, не отводя взгляда. Чувствовал ли он хоть толику того, что чувствовала она? — Ариадна права. К черту армию — очередную армию, которая все равно не сможет ослабить Ареса и переломить ход войны. Она не стоит такой цены.
Доркас, помедлив и покусав щеку изнутри, кивнула. И ей знаком дар, чья сила — разрушение, не созидание.
— Никакая сила не стоит потерянной души, — прошептала Ариадна.
Слушая их, проникаясь их словами, Деми чувствовала снисходящее на нее успокоение. Не всем, в конце концов, суждено стать героями… Но под покровом облегчения билась одинокая мысль: что, если желание послушать друзей — лишь проявление ее слабости? Выбор самого легкого из путей?
Ответ, полученный от Деми, Медею не порадовал.
— Ты, должно быть, шутишь… Пока другие готовы на все, чтобы заполучить жалкие крохи божественного благословения, ты отвергаешь то, чем наградила тебя сама Эллада?
Повторять чужие слова в свою защиту — все равно, что прикрываться чужим телом как щитом. И все же Деми повторила.
— Не стоит такой цены, говоришь? А что, если я скажу тебе, что твоя сила может помочь тебе противостоять не только атэморус… но и химерам? Тех, что терзают Эфир, терзают самих богов?
Деми застыла, неверяще глядя на царицу чудовищ.
— Не понимаю. Как? Почему?
Медея подошла к ней вплотную. Торжествующе усмехнулась.
— Потому что свою армию химер Арес и его верные союзники создали из атэморус.
Дыхание перехватило. Деми отступила на шаг.
— Что, этого не знали ни Кассандра, ни ваша божественная Цирцея?
— Я не понимаю…
— А что тут понимать? — Медея пожала полными плечами. — Арес всегда искал силу — задолго до открытия пифоса, всегда мечтал возвыситься над остальными богами. Но, будучи богом войны, стать сильнее он мог только…
— Когда война развязана.
— Верно. И все же он выжидал, зная, что Зевса так просто ему не победить. Когда ты открыла пифос, одни боги, особенно проникнувшиеся любовью к смертным, увидели в этом трагедию, другие — всего лишь досадную помеху, третьи, увлеченные очередным пиршеством на Олимпе, и вовсе ничего не заметили. Арес же увидел возможность.
Медея, которую Деми застала за неторопливой прогулкой по дворцу, пока все еще темной и лишенной золота и мрамора клетке, заняла свое место на каменном троне. Орф тут же положил ей одну из голов на колени. Ни дать, ни взять ласковый домашний песик.
— По подобию самой первой Химеры, возлюбленной Орфа и дочери Тифона, Геката создала и всех прочих химер. Мать чудовищ, Ехидна, помогала ей. От каждого чудовищного создания она отщипнула кусочек и поделилась частью своей плоти — своего хвоста в виде змеи. Но вот в чем дело — Геката и прежде создавала для Ареса монстров, однако, испытывая их, он с легкостью уничтожал одного за другим. Ему нужны были те, которых трудно одолеть даже богу.
— Но ведь чудовища — порождения богини. Почему они были так слабы?
— Даже самые чудовищные из порождений Ехидны и Тифона обладали душой. Первые монстры Гекаты развоплощались играючи потому, что их ничего не привязывало к этому миру. Они были лишь жутковатой оболочкой, которую, как и пустую скорлупу от яйца, так легко разбить. Потом Геката пыталась создать химер из людей. Впускала тьму в людские души, и они менялись, тронутые скверной. Однако и эти ее попытки успехом не увенчались. Что же до химер… Этим тварям души заменили…
— Атэморус.
— Да. Каждый из духов, пойманных Гекатой, завернули в оболочку из монструозной плоти, когтей и зубов. Арес вдохнул в созданных химер голодную ярость, жажду сражений, кипящее в венах желание убивать.
— Откуда вы так много знаете об этом?
— Потому что я была одной из лучших учениц Гекаты. — Медея царственно вскинула голову. — Именно она в благодарность за верную службу ей закрыла меня в Тартаре, когда началась война. Чтобы Зевс, уничтожая одну за другой ее бывших учениц и ее бывшую — и нынешнюю — свиту, меня не обнаружил.
— И теперь вы предаете свою богиню-наставницу и Ареса заодно просто потому…
— Потому что ты — куда более совершенное оружие, нежели созданные Аресом химеры. С твоим появлением, с твоим даром у одного из враждующих богов появился шанс победить.
Деми обхватила себя руками за плечи. Сказанное Медеей не просто ошеломляло, оно меняло все.
Абсолютно все.
Одно дело — знать, что она может искупить свою вину, исправить совершенную века назад ошибку, помогая эллином избавиться от атэморус, что терзали Алую Элладу. Другое — понять, что она способна противостоять химерам, что сражались в Эфире с армией Зевса.
И что это значит? Что ей предстоит отправиться… на войну?
Да, она хотела защищать людей, и писала в дневнике об этом снова и снова. Быть Искрой, быть колдуньей, овладеть благословленным оружием. Но сражаться там, наверху, среди химер и богов…
— Мне нужно подумать…
— А ты представь, что времени у тебя нет, — словно змея, прошипела Медея, подавшись на троне вперед. — Ты, Пандора…
— Деми.
— … разбалована осознанием, что смогла прожить несколько жизней в тишине и покое, вдалеке от войны. И теперь ты можешь подумать: к чему такая спешка? Алая Эллада, в конце концов, ждала меня несколько веков… Подождет еще. Но каждую минуту твоего промедления там, наверху, умирает кто-то из людей, а Зевс с каждой смертью его воинов, с усталостью, которая копится в божественных венах, на шаг ближе к провалу. И все потому, что ты решила себя пожалеть. Что, думаешь, я слишком сурова с тобой? Нужно время, чтобы поплакаться в платочек?
Деми хмуро мотнула головой.
— Нет. Вы правы. Вот только я сомневаюсь, что вам есть дело до жертв обычных людей.
Медея, запрокинув голову, громко хохотнула.
— Ты права. Мне нет дела до смертных, а вот до войны, которая никак не может завершиться… Я нетерпелива, это раз.
— Это я уже поняла, — себе под нос буркнула Деми.
— И я хочу, чтобы война завершилась раньше моей смерти.
— Чтобы вы смогли рассказать всем заинтересованным людям и богам, что именно вы научили меня побеждать химер?
Медея широко улыбнулась, подтверждая ее слова.
— А вот тебе до смертных есть дело, иначе ты так отчаянно не наступала бы на горло собственной песне, не призывала бы дар, который тебе так противен. Но то, что ты делаешь — это полумеры. Или бросай все и возвращайся в свою прошлую жизнь, зная, что не смогла, не спасла… Или, во имя Гекаты, иди уже до конца.
Идти до конца…
Научиться бороться с химерами, отправиться на войну. Что с того, что один из сторонников Ареса в любой момент способен превратить ее в пепел одним щелчком божественных пальцев? Что с того, что ее жизнь может прерваться в любое мгновение? Раз существует перерождение, почему мысль о смерти по-прежнему ее страшит?
И Деми вдруг поняла. Да, как любой человек, она боялась боли, невыносимых страданий, которые и боги, и монстры могли ей причинить. Но боль можно перетерпеть, можно перетерпеть даже смерть…
Деми отчаянно цеплялась за жизнь, которая была прямо здесь, прямо сейчас. Маму она уже потеряла — в Изначальный мир для нее дороги нет. Но Ариадну, Доркас, Фоанта… Никиаса терять она не хотела.
Она не жалела Пандору — ту, что однажды повернула колесо судьбы. Пандора, сокрытая внутри нее, понимала цену ошибки. Понимала, что такое жертвы и искупления. Это она была в мыслях Деми, толкающих ее вперед и вперед. В Гефестейон. Во дворец Цирцеи. В Тартар, к Медее. Все это время ее вела Пандора.
А Деми Ламбракис, обычная семнадцатилетняя гречанка, жалела саму себя. Или же Пандора жалела в себе «маленькую Деми». Ту, которой уготовили столь несправедливую участь: потерять родной мир и маму, быть заброшенной в мир чужой, ее ненавидящий. Ту, на долю которой выпала война. Вот только жалость к самому себе не для тех, кто жаждет восстановить справедливость и воцарить на родной земле мир.
Хватит.
Она может сколько угодно избегать имени «Пандора» и отрицать ее в себе. Но именно Пандоре после того, как все боги от нее отвернулись, судьбой или случайностью был дан этот дар. Ей, а не Деметрии Ламбракис.
Чистота души стояла на одной чаше весов, на другой — освобожденная Алая Эллада. Ее плата за это — утрата всего, что в этой жизни она обрела. Смириться с этим нелегко…
Но она смирится.
Медея прочитала что-то в ее глазах. На породистом лице появилась сытая улыбка.
— Теперь я вижу. Теперь ты по-настоящему готова, Деми.
Имя очередной ее инкарнации, наконец произнесенное вслух — не более, чем брошенная ей вкусная косточка, награда за послушание, за сражение на одной стороне. Какая же ирония, что на этот раз она не приняла его. Деми больше нет.
— Я — Пандора.
[1] Елена Прекрасная — прекраснейшая из женщин Древней Греции, из-за красоты которой развязывалось множество войн, виновница гибели Трои.