Переход к ночи оказался стремителен. День погас, словно кто-то выключил лампочку на небе — свет, наполняющий воздух, просто потух. Кассандра объяснила это тем, что Гемера-День, что вместе с Гелиосом-Солнцем была на стороне Зевса, с матерью Нюктой старалась не встречаться. Как только приходило время ночи, Гемера исчезала, забрав с собой дневной свет, и без того искаженный вечно алым небом.
Незнакомая девушка внесла в комнату две «лампы» — прозрачные длинные тубусы из тонкого стекла, внутри которых бились молнии, что давали яркий, но неровный свет. Деми обвела взглядом пространство комнаты, ненадолго остановившись на лицах каждого из присутствующих: Харона, мрачно созерцающего тьму за окном, в которой разглядеть что-то было невозможно, нервно покусывающую губы Ариадну и Кассандру, погруженную в свои размышления. В сторону Никиаса она предпочла не смотреть — достаточно и того, что ее кожа буквально горела от его тяжелого взгляда.
Вопросы роились в голове, и Деми не знала, с какого из них начать.
— На заре будь готова к тому, что мы займемся твоей памятью, — нарушила тишину Кассандра. — А пока отдыхай. Ариадна покажет тебе твои покои.
Вот так просто все было решено за нее.
— Идем, — тихо обронила плетельщица зачарованных нитей и вышла из комнаты.
Помедлив, Деми последовала было за ней, но ее остановил голос Кассандры — холодный, ровный и гладкий, будто лед на озере или промороженное стекло.
— Ариадна — милая девочка. Сколько я ее знаю, она всегда такая — сострадательная, доверчивая… иногда даже чересчур. Это черты не ее характера, изменчивого, как сама человеческая суть, а ее души. Порой новая жизнь Ариадны была еще тяжелее предыдущей, но какие бы испытания ни выпали на ее долю, она оставалась прежней — девочкой, девушкой, женщиной и старухой, которая видит в людях только самое хорошее, даже лучше многих других зная о темной стороне человеческой души.
Деми поняла, почему Кассандра заговорила об Ариадне. Будучи частью команды под явным лидерством Кассандры, она стояла особняком лишь в одном — в отношении к Деми. К Пандоре.
— Не буду скрывать, я не похожа на нее. Я не могу позволить себе такую роскошь, как доверие чужакам. Не сейчас, когда идет война. Когда предают, переходя на темную сторону, сторону Ареса, даже самые родные. Потому что боятся, что нам — весьма условно светлым — не выиграть этой войны. Я не хочу обвинять тебя в том, что случилось века лет назад, хотя это прошлое, которое стало нашим настоящим. Но тебе придется заново заслужить наше доверие, доверие всей Эллады. За то, что каждый день из-за тебя гибнет кто-то из нас.
Пророчица не стала дожидаться ее ответа — отвернулась к окну. В комнате повисла вязкая тишина. Деми мечтала сейчас о магии, способной сделать ее незаметной… лучше вовсе невидимой. Даже хорошо, что рассвет сотрет все горькое, что было сказано сегодня.
Сглотнув горечь, она поспешила догнать Ариадну.
Они шли по длинному коридору, и каждый раз, когда перед Деми открывалась новая комната, лишенная дверей, все находящиеся там поворачивали головы. Все взгляды были прикованы к ней. Малышня пряталась за спину старших или замирала посреди комнаты, заворожено глядя на Деми. Сами старшие — подростки примерно ее возраста — либо смотрели в упор, поджав губы или что-то говоря себе под нос, либо тут же отворачивались.
Неизменным оставалось одно: никто не улыбался.
— По большей части, это воспитанники Кассандры, будущие провидцы. А еще — сироты, что потеряли родных в войне.
Острый, словно скорпионье жало, укол вины — как будто их до того было мало. Да, души их родителей бессмертны. Да, их ждут новые — и, возможно, даже лучшие жизни. Другие семьи, другие встречи и расставания. Но эти дети, что стояли сейчас перед ней, своих родителей лишены.
— Кассандра ищет в них божьи искры и старается развить их потенциал.
Ариадна, не замечая ее потускневшего взгляда, легко сбежала по ступеням. Один длинный коридор сменился другим, а она все продолжала щебетать. На самом деле, это действительно помогало Деми чувствовать себя чуточку лучше под перекрестным огнем чужих взглядов.
— После обучения у наставников — воинов, ремесленников, целителей — прежде никому не нужные сироты становятся уважаемыми жителями Эллады и охотно помогают другим. Я знаю, Кассандра может быть немного резкой, но…
Деми тихонько хмыкнула, вспомнив слова пророчицы. И все же не смогла не признать:
— Она делает доброе дело.
Ариадна закивала, и Деми даже почудилось промелькнувшее в ее глазах облегчение. Боялась, что их отношения с Кассандрой будут ровно такими же, как с Никиасом? Как будто с ним она хотела быть на ножах. Как будто больше всего на свете Деми не хотелось, чтобы ее оставили в покое.
Желательно в родном, Изначальном, мире.
Во время подъема она с интересом разглядывала энкаустикой[1] расписанные стены. Афину Палладу узнала сразу — красивая женщина с копьем, облаченная в тяжелые мужские доспехи и коринфский шлем с высоким гребнем. Разглядела и близнецов, от чьей безупречности захватывало дух — утонченную Афродиту и прекрасно сложенного Апполона. Зевса узнала по молниям в руке, Артемиду — по луку и стрелам. Был еще усмехающийся Дионис с кубком, полным вина, и Гестия, грациозно сидящая на шкуре у очага.
Так странно… В ее мире древних богов увидишь, разве что, на страницах книг, а здесь они заменяют картины с изображением великих полководцев, воинов и генералов — вроде тех, что висят в каких-нибудь элитных поместьях. Нечто обыденное, привычное…
«Они даже не умерли — в отличие от героев минувших эпох моего мира, — вздрогнув, подумала Деми. — Они прямо у нас над головой».
— Надо же, у нас новенькая! — донесся до нее обрадованный мужской голос.
Ариадна, остановившись, отчего-то вздохнула. Деми увидела симпатичного парня лет двадцати двух, одетого в расшитую золотыми нитями рубашку совсем не в греческом стиле и белые брюки. Светлые волосы слегка вились, и завитки у мочек ушей издали походили на серьги. Даже в том, как он шел, чувствовалась некая манерность — но не высокомерие. Белозубая улыбка, открытый взгляд — и Деми, лишь недавно решившая не доверять никому, кроме Ариадны, против воли прониклась симпатией к незнакомцу.
Поведя рукой в воздухе, он слегка наклонился.
— Фоант. А вы, как я понимаю, и есть Пандора, о которой гудит вся пайдейя.
Деми поняла, что он хочет поцеловать ее руку и покраснела до кончиков ушей. Но руку все же подала и была вознаграждена быстрым поцелуем.
Покопавшись в памяти, она не обнаружила ничего, что ассоциировалось бы у нее с этим именем. Поняв это, Фоант постучал костяшками пальцев по портрету Диониса.
— Ты — Искра Диониса?
— Лучше, — гордо выпятил грудь Фоант. — Я его сын. И ее, кстати, тоже.
Деми вперила взгляд округлившихся до предела глаз в Ариадну.
— Ты и Дионис?! Это — твой сын?! — Так сразу и не скажешь, какой из двух фактов шокировал больше.
Ариадна бледно улыбнулась.
— Я-ясно, — протянула Деми, понятия не имея, что сказать.
Искать общие черты в физических оболочках двух родственных душ казалось бесполезным, но она все-таки попыталась. Ничего удивительного, что ничего объединяющего Ариадну и Фоанта, кроме светлых волос с золотым отливом, не нашла.
— Но в тебе же есть искра твоего отца?
— Разумеется! Я его любимый сын!
— Спорно, — пробормотала Ариадна, но Фоант предпочел пропустить ее замечание мимо ушей.
— И каково тогда благословение Диониса?
Наклонившись к ней, Фоант подмигнул:
— Самое лучшее — пить и не испытывать похмелья!
Деми, не удержавшись, фыркнула. Ариадна очаровательно закатила глаза.
— Я лишь хотел сказать, если тебе понадобится помощь опытного проводника и знатока древних историй (а еще превосходного рассказчика)… обращайся.
Она смущенно улыбнулась Фоанту, подумав о том, что акцент на слове «опытный» он сделал совсем не случайно.
— У Деми уже есть человек, к которому она может обратиться за помощью в любую минуту, — суховато сообщила Ариадна.
— Ревнуешь к новой подруге? — насмешливо поинтересовался он.
Ариадна выдохнула, прищурив глаза — кажется, это был самый строгий из арсенала ее взглядов.
— Фоант, нам надо идти.
— Как скажешь… мамочка, — не без ехидства пропел он и, чмокнув оторопевшую Деми в щеку, танцующей походкой удалился.
Ариадна снова вздохнула.
— Кажется, у меня было слишком мало жизней, чтобы достойно его воспитать.
Деми рассмеялась смехом с немалой толикой изумления. Фоанту каким-то неведомым образом удалось хоть немного поднять ей настроение. Если учесть все свалившееся на нее снежной лавиной потрясение, это дорогого стоило.
— Боги, как это странно. Вы одного возраста, но он твой сын. А еще его родила другая женщина, а значит, у него другая мама, но все-таки он твой сын. Тебе самой не странно?
— Немного, — с улыбкой призналась Ариадна. — Представляю, как это выглядит для тебя, но в Алой Элладе после пары-другой перерождений к подобному привыкаешь. Кто-то держится за свои прошлые семьи — навещает детей, внуков и правнуков, но чаще всего старые связи истончаются — чем дальше, тем сильней — и в конце концов рвутся. Так переворачиваются исписанные страницы дневника, чтобы никогда больше не открыться. Так прячутся в шкаф, пусть и по-своему любимые, но уже прочитанные от корки до корки книги, к которым больше никогда не вернутся. Новое всегда ярче, ближе к сердцу, чем старое. К счастью или же к сожалению. Однако так вышло, что мы с Фоантом встретились в Афинах только в эту веху нашего перерождения. Его манит этот город не меньше, чем всегда манил меня.
Деми торжествующе улыбнулась. А вот и общее.
— Самое сложное, что подстерегает инкарнатов — своеобразная дихотомия воспоминаний. Я помню, как познакомилась с Фоантом, как, благодаря силе родственных душ, узнала, что он мой сын. И в то же время помню, как носила его под сердцем, как давала ему, только родившемуся, имя. Как прошла с ним долгий путь от младенчества до самой смерти.
У Деми мороз пробежал по коже. Она изучала профиль Ариадны, идущей в одном ритме с ней. Лицо бледное, напряженное, больше похожее на восковую маску.
— Я помню, как Фоант умирал на моих руках… И безумно рада, что способна видеть его живым и невредимым. — После мучительно долгой паузы Ариадна повернулась к Деми и со смешком сказала: — Только не ведись, пожалуйста, на его уловки — он тот еще дамский угодник.
Деми снова смутилась. О чем, о чем, а о делах сердечных она думала сейчас в последнюю очередь. Или, если быть точней, не думала совсем.
Ариадна привела ее в просторную, тонущую в полумраке комнату. Прикосновением зажгла принесенный с собой светильник. Обстановка оказалась скромной — кровать в дальнем углу рядом со шкафом, у окна — небольшой стол.
— Пока ты не ушла… Я могу кое о чем тебя попросить?
— Конечно, — с готовностью откликнулась Ариадна.
— Мне нужно что-то, на чем можно писать. Я хочу… Хочу оставить хоть какую-то память о сегодняшнем дне. Как бы ни тяжело все то, что я сегодня узнала, я должна это помнить. Должна знать, какую роль я…
— Я понимаю.
Не пришло и нескольких минут, как Ариадна принесла то, что на первый взгляд показалось стопкой деревянных табличек, тоненьких, чуть ли не с волосок.
— Полиптих? — неуверенно спросила Деми, подразумевая связанные шнурками восковые таблички для письма.
Ариадна широко улыбнулась.
— Почти. Его усовершенствованная версия. — Она протянула ей изящный стилос[2] из серебра. — Давай, напиши что-нибудь.
Когда Деми взяла в руки стопку табличек, ни одна из них не сдвинулась, словно они были приклеены друг к другу. Но стоило только коснуться верхней, как та с легкостью отделилась от остальных и сама собой легла в ее ладонь. Едва ощутимое касание кончика стилоса к дощечке, и на светло-коричневой поверхности вывелись яркие, четкие «чернильные» буквы.
«Меня зовут Деметрия Ламбракис».
— Прекрасно. — Ариадна просияла так, будто именно она все это время учила Деми письму. — А теперь сделай вот так…
Деми повторила за ней, и дощечки приникли друг к другу, а потом раскрылись в воздухе веером, словно книга, оставленная на скамье под шквальным ветром. Столь скромная магия, она заставила Деми тихонько вскрикнуть от восторга.
— Ты можешь стирать написанное одним движением, просто проведи пальцем вот так… Стилос клади наверху, он никуда не сдвинется, пока ты этого не захочешь.
— Спасибо, — тепло поблагодарила Деми. — Не думай, что мне не нравится, но…
— Почему у нас нет нормальных писчих принадлежностей, которые мы могли подсмотреть у вас? — рассмеялась Ариадна.
— Да, но не только их. Почему у вас нет и всего остального? Наших технологий, я имею в виду?
— Причина, на самом деле, не одна. Далеко не все эллины посвящены в тайну существования Изначального мира. Не все обладают привилегией его наблюдать.
— Но разве такие, как ты и Харон, не могут пронести какое-нибудь изобретение в Алую Элладу? Чтобы разобрать его на составные части и понять, как оно работает?
— Мы ничего не выносим из Изначального мира. Чревато тем, что ткань между реальностями истончится. Чем сильнее различие между творениями наших миров, тем сильнее энергия одного мира расшатывает, колеблет завесу. К примеру, одежда, в которой ты прибыла сюда, лишь создаст на ее поверхности рябь подобную брошенным камням. А вот захваченный с собой сотовый или ноутбук — вмешательство уже серьезнее. Но не подумай, будто мы всегда смиренно наблюдали за Изначальным миром, восторгаясь им со стороны.
— Вы попытались повторить за ним, — кивнула Деми.
— Да, и большинство творений наших изобретателей — увы, в условиях войны вынужденных лишь повторять за куда более прогрессивным миром, — попросту не прижились. Все дело в том, что люди Алой Эллады больше доверяют тому, в чем есть хотя бы толика магии, что значит — божественной искры. К тому же здесь магия сильнее. Пуля атэморус не возьмет, химер лишь разъярит еще больше, а вот пламя и солнце… Да и зачем нам самолеты, если есть пегасы? Зачем компьютеры, если есть магические полиптихи?
Улыбка Ариадны, едва не угасшая при упоминании войны, разгорелась с новой силой. И впрямь… Зачем технологии, если есть колдовство?
— И все же кое-что вы у нас позаимствовали, — заметила Деми. — Язык, на котором вы разговариваете… Я, наверное, изучала древнегреческий — мне знакомы многие слова. И все же это не чистый древнегреческий.
Такое подозрение возникло у нее давно и крепло тем больше, чем дольше она наблюдала за эллинами.
— Нет, — подтвердила Ариадна. — Наш говор — причудливая смесь современного и древнего языков, димотики и древнегреческого. Можно сказать, именно Харон принес в Элладу новогреческий… но не он один.
— Инкарнаты, — поняла Деми.
— Верно. Те, что, повзрослев, вернули себе воспоминания о прошлых жизней, в Алую Элладу пронесли отпечаток нынешней. Новогреческий наш язык не заменил, но смешался с ним, образуя тот язык, на котором сейчас говорят эллины. Тот, что здесь называют элинникой. Многие из инкарнатов, чья душа, преодолев завесу, оказалась в Изначальном мире, пытались принести в родной мир и технологии… но в мире, пропитанном магией, они не прижились.
— Однако боги и многие приближенные к ним инкарнаты разговаривать на элиннике отказываются наотрез, — со смешком добавила Ариадна. — Если решишь пообщаться с кем-то из них, придется учить древнегреческий.
Сама мысль о том, что Деми вздумает общаться с богами, отдавала безумием. Впрочем, как и существование двух миров, как и реальное существование всего того, что она и все люди Изначального мира считали мифами.
— Уже, наверное, совсем поздно. Попробуй выспаться, ладно?
Деми послала ей вымученную улыбку.
— Попробую. — Помедлив, негромко позвала: — Ариадна…
Та поняла ее без лишних слов.
— Я приду к тебе с первым лучом солнца. И когда ты проснешься, обо всем расскажу.
Если кого из жителей Эллады Деми и хотела видеть в тот миг, когда будет метаться между страхом и непониманием, так это Ариадну. Самую чуткую из всех эллинов, с которыми ей довелось познакомиться.
Уголки губ Ариадны чуть дрогнули:
— Наверное, будет непросто. Мне — объяснить, а тебе — поверить.
— А может, совсем наоборот. Элладу я вряд ли забуду — Каламбаку я помнила до мельчайших деталей. Забуду только свое место в этом мире, но… Я ведь отчасти начну жизнь с чистой страницы. Когда ничего не знаешь, легко поверить во все, что угодно. Чем больше знаешь — тем сложнее что-то невозможное принять.
Ариадна поразмыслила над ее словами. Улыбнувшись, кивнула.
— До завтра, — шепнула Деми.
— До зари.
Как только фигурка Ариадны затерялась в глубине коридора, она устало опустилась на покрывало. Под напором чужих обвинений и груза взваленной на нее ответственности ее внутренний щит дал трещину и раскололся с грохотом, слышимом только ей одной.
Скользнув на пол возле кровати, Деми разрыдалась.
Весь спектр эмоций, что скопились внутри, от шока до обиды и ужаса, она выплескивала рывками, ощущая горечь и соль на губах. И, выплеснув все до дна, почувствовала себя опустошенной.
Проходила минута за минутой, а Деми все не могла заставить себя подняться с пола. Завтра в ее жизни начнется новая страница, и с самого утра она станет частью Алой Эллады — долгожданной гостьей и одновременно ненавидимой. Станет частью чужого мира и ее собственного. Мира, где ее душа появилась на свет.
Душу распирало от всепоглощающего чувства одиночества и преследующего Деми ощущения, будто она падает в пустоту. Страшно заглянуть в эту чернеющую под тобой бездну, страшно подумать, что ей не будет конца. А когда конец все же наступит, никого не окажется рядом с ней. Никого.
Она вытерла лицо, поднялась. В душе медленно зрело что-то похожее на решимость. Можно сколько угодно сетовать на судьбу, что уготовила ей это испытание. Задаваться древними как само время вопросами: «За что?», «Почему я?». Если Кассандра, Ариадна и остальные не ошибаются, и Деми — и впрямь их Пандора, она сделает все, чтобы исправить то, что совершила ее душа. Ее самая первая, и, хочется верить, самая глупая инкарнация.
Положив на кровать перед собой чудо-дневник, Деми коснулась стилусом второй, девственно чистой, «страницы». И записала все. Все, даже жалящие слова Никиаса и Кассандры. Они были нужны ей в завтрашнем дне. Они — что-то вроде горькой пилюли, подпитывающей ее решимость.
Правило не читать дневники могла позволить себе только та Деми, что не знала о существовании Алой Эллады.
Написала она и про Элени Ламбракис. Как бы ни было тяжело вспоминать о ней, запертой по ту сторону реальности, Деми не могла позволить себе ее забыть. На мгновение глаза снова заволокло пеленой, к горлу подкатил комок. Каждую минуту ее мама сходила с ума от беспокойства, не зная, что ее дочь больше не вернется домой. Никогда.
Она заснула, крепко сжимая в руках исписанный блокнот.
[1] Энкаустика (от древнегреческого enkaustikos — «выжигание») — техника живописи, в которой связывающим веществом для красок служит воск.
[2] Стилос, стило́ (от др. — греч. στῦλος — «столб, колонна, писчая трость, грифель») — инструмент для письма в виде остроконечного цилиндрического стержня из кости, металла или другого твердого материала.