Земли моего народа проплывают прямо подо мной. Ощущение, будто я лечу. Сеть высоких горных хребтов. Переплетения скрытых туманом долин. Редкие пятна полей. Ещё реже — следы городов. Зелёные просторы моего Дарра. Много земель прошло перед моими глазами в странствиях по Крайнему Северу и Сенму на пути к Небесам. Но никто из них не был и вполовину так прекрасен, так зелен, как мой Дарр, мой любимый Дарр. И теперь я знаю причину.
Я вновь заснула. А проснувшись, увидела, что Сиех ещё не вернулся. Стояла глубокая ночь. Разумеется, я не рассчитывала на ответ так скоро. Должно быть, их порядком раздосадовал мой отказ покорно тащиться на смерть. Будь на их месте, заставила бы себя порядком обождать, помучив ожиданием.
Стоило мне пробудиться, и почти сразу в дверь раздался нерешительный стук. Выйдя проверить кто это, я застала за дверью костлявого сухопарого мальчика-служку. Выпрямившись и замерев, словно по струнке, он церемонно (и тягостно болезненно) доложил:
— Леди Йин. Я имею вручить вам послание.
Потирая слипшиеся ото сна глаза, согласным кивком я разрешила ему продолжить, и он добавил:
— Мой сир и почтенный родитель вашей матушки желают вашего немедленного присутствия.
Мне же возжелалось немедля проснуться.
Палата Аудиенций на сей раз зияла девственной чистотой. Лишь я и Декарта. Один на один. Преклонив колени (точь в точь как в день нашей первой встречи), я вынула нож, опуская рядом с собой, на пол, согласно обычая. Удивительно, но я даже не помышляла использовать оружие по назначению и отправить старика к прародительнице. Ненависть к нему обжигала жилы, но, сколь сильно она не полыхала, не его кровь я стремилась пролить.
— Ну, что ж, — голос раздавался с вершины возвышения, на слух, более мягкой тональности, чем прежде (возможно, обман чувств, не более того), — насладилась за истёкшую неделю всеми преимуществами сана Арамери, внучка?
Как, всего неделя?..
— Нет, дедушка, — ответила коротко. — Никак нет.
Он издал неприятный смешок.
— Но, надеюсь, теперь хотя бы лучше нас понимаешь? А? Что думаешь?
Не этого вопроса ждала я. Стоя в той же позе, на коленях, я смотрела на него: что он, прах побери, задумал?
— Думаю, — начала медленно, чётко выговаривая каждое слово, — то же, что и раньше, до приезда в Небеса: Арамери есть зло. Если что и изменилось, так одно — я убедилась, что, ко всему прочему, большинство из вас ещё и безумно.
Он широко улыбнулся (я не досчитала нескольких зубов).
— Однажды то же самое мне мне бросила Киннет. Не смотря на то, кем была сама.
Я боролась с раздиравшим меня желанием разразиться воплем отрицания. Нет! Не может быть!
— Может, потому она и ушла. Может, останься я здесь подольше, тоже уподоблюсь вам, обезумев от зла, сокрытого в крови.
— Может и так. — Странная мягкость в голосе насторожила меня. Мне не по силам было прочесть его. Ни тогда, ни сейчас. Никогда. Слишком много морщин. Слишком много возможностей.
Меж нами непроницаемой стеной воздвигнулось молчание. Вдох за вдохом, удар за ударом. Молчание ставило в тупик… сбивало с толку… обескураживало.
— Скажи, зачем ты убил матушку, — сказала я наконец.
Улыбка испарилась.
— Ты забываешься, внучка. Я не Энэфадех; ты не вправе требовать с меня ответы.
Волна гневного жара прошла чрез меня. За ней — окатило леденящим холодом. Медленно, я поднялась на ноги.
— Ты же любил её. Я бы смогла понять, будь оно по-другому. Ненависть… страх… неважно. Но ты любил её.
Кивком он подтвердил.
— Я и в самом деле любил её.
— Умирая, она рыдала. Нам пришлось смочить ей веки, чтобы открыть глаза…
— Ни слова больше, — рявкнул он. Эхо гулко разнеслось по пустой зале. По мне словно прошлись тупым ножом, выпуская наружу весь еле сдерживаемый гнев.
— И до сих пор любишь, ты, проклятый старый ублюдок. — Я шагнула вперёд, оставляя нож одиноко лежать на полу. Я более не могла положиться на саму себя. И свою выдержку. Ближе и ближе, к самому высокоспинчатому не-трону; дед выпрямился, то ли от гнева, то ли… от страха. — Любишь и оплакиваешь, зная свою вину перед ней, и всё равно оплакиваешь, надеясь вернуть обратно. Разве не так? И если Итемпас в самом деле прислушивается к гласу смертных, заботясь о всеобщем порядке, справедливости, праведности… или чему там ещё, о чём болтают священники?.. я готова молить его, прямо сейчас, чтобы эта любовь никогда не исчезла. Никогда. Чтобы ты прочувствовал всю боль её потери, как я сама. Ощущал эту мертвящую агонию до самой смерти, и я молюсь, чтобы она пришла к тебе ещё нескоро! Очень нескоро!
Нагнувшись, я нависала над Декартой, вцепившись что есть силы в подлокотники кресла. На сей раз достаточно близко к нему, чтобы разглядеть его глаза: голубые, столь бледные, что казались почти белесыми. Бесцветными. Маленький, тщедушный человек, таким он казался сейчас, и плевать, каким он был в полном расцвете сил. Казалось, дунь я сильней, и сломаю ему кости.
Но я не тронула его. Декарта заслужил не просто физической боли, и уж тем более — не лёгкой смерти.
— Столько ненависти, — прошептал он. Но что потрясло меня больше — это улыбка, промелькнувшая на бледных губах. Нет, не улыбка, гримаса. Почти что предсмертная гримаса. — Очевидно, ты куда больше похожа на неё, чем мне думалось.
Выпрямившись, я дала себе слово, что не отступлю.
— Прекрасно, — сказал Декарта, будто мы только что просто обменялись ничем не значащими приятными репликами. Навроде светской беседы. — Пора приступить к делу, внучка. Через семь дней, в ночь на четырнадцатое, на Небесах в вашу честь откроют бал. По случаю вашего вовзедения в ранг наследника; к нам соберутся гости со всего мира, самые примечательные и заметные особы. Есть кто-нибудь, кого вы хотели бы пригласить лично, так сказать в частном порядке?
Я глядела на него, читая меж слов совсем иное. Семь дней спустя толпа высокородных особ соберётся насладиться зрелищем твоей смерти. Всё моё чутьё говорило за себя: вот и она, церемония правопреемства.
Вопрос повис в воздухе, в ожидании ответа.
— Нет, — сказала я тихо. — Никого.
Декарта наклонил голову.
— Тогда вы вольны идти, внучка.
Я бросила на него долгий взгляд. Это был единственный шанс поговорить с ним вот так, наедине. Я не узнала причин матушкиной гибели; но и были и другие тайны, кои он мог разгласить. Добровольно. Возможно, ему даже был ведом и путь к моему спасению.
Но в обволакивающей залу тишине ничто не приходило на ум: ни надобный вопрос, ни возможность раскрыть эти самые секреты. В конце концов я просто подобрала свой нож и убралась куда подальше, стараясь не поддаваться досадному чувству стыда, засевшему в мыслях, когда охрана захлопнула позади меня двери.
Как оказалось после, это было лишь началом. Началом адски скверной ночи.
Переступив через порог своих комнат, я обнаружила "долгожданных" посетителей.
В кресле обосновалась Кирью, сложив пальцы домиком и сверля меня тяжёлым взглядом. На краю кушетки в гостиной с потупленным вглядом расположился, подтянув к себе колени, Сиех. У окна, с бесстрастным как никогда лицом, застыла молчаливым стражем Закхарн. Ньяхдох…
Мгновение, и я почувствовала его присутствие прямо за спиной, за секунду до того, как чужая рука прошила меня насквозь.
— Скажи мне, — прошептали на ухо, — почему я не могу убить тебя прямо сейчас?
Я перевела глаза на руку, дырявищую мне грудь. Ни крови, ни сколь нибудь видимой раны. Я попыталась нащупать его — бесполезно, словно то была тень, а не живая материя. Пальцы свободно прошли сквозь плоть и теперь просвечивали из-под сжатой в кулак ладони. Вовсе не больно, но такое чувство, что кожа погрузилась в ледяной поток воды. Меж грудей поселилась ноющая, непроходящая боль; тело свёл лютый холод.
Падший с лёгкостью мог убрать руку. И заодно вырвать мне сердце. А мог и не убирать, но сделать осязаемой; и убить меня так же верно, как ударить кулаком, прошибая кости и пуская кровь.
— Ньяхдох. — Кирью предупреждающе повысила голос.
Вскочив, ко мне поднёсся испуганный Сиех, широко расставив глаза.
— Пожалуйста, только не убивай её! Пожалуйста!
— Она одна из них, — прошипели мне в ухо. Дыхание было столь же холодным, как плоть; по коже мгновенно пробежали тревожные мурашки. — Ещё одна Арамери, уверенная в своём превосходстве. Мы сотворили её, Сиех, а она смеет приказывать нам? Она не в праве нести в себе душу моей сестры. — Рука сжалась крючьем, и до меня вдруг дошло — вовсе не плоть была его целью.
Ваше тело привыкло нести в себе две души, сказала тогда Закхарн. Без другой ему не выжить.
Осознав всё, я неожиданно разразилась громким смехом.
— Валяй, сделай это. — Я едва могла дышать от смеха (впрочем, может, дыхание затрудняла длань Ньяхдоха, торчащая меж ребёр). — Думаешь, мне приятно было её заиметь? Раз так жаждешь этого, на, забирай!
— Йин! — Сиех схватил меня за руку. — Это же может убить тебя!
— Какая разница, кто?! Разве вам не на руку моя смерть? Или Декарты? Тот уже всё спланировал — семь дней, и та-дам! Единственный стоящий выбор — не да и нет, а как умереть. И это способ не хуже других, что скажешь, а?
— Так давайте выясним, — прошипел Ньяхдох.
Кирью подалась вперёд.
— Постойте. Что она…
Ньяхдох потянул руку назад. С усилием, медленно; рука еле двигалась, проходя сквозь моё тело, будто вязкую глину. Из меня вышел бы плохой свидетель; мне было не до того — работающие на пределе лёгкие извёргли пронзительный мучительный вопль. Инстиктивно я швырнула тело вперёд, в тщетной попытке избавиться от боли (лишь всё усугубив этим жестом отчания, теперь-то я понимаю это). Но тогда уже не оставалось времени на размышления; разум поглотила слепая агония. Меня будто бы рвало на части — впрочем, так оно и было.
Но потом… произошло что-то ещё.
А выше — небо застилал кошмар. Не могу сказать, день то был или ночь. Виднелись и оба солнца, и луна, но трудно было определить, что есть что. Огромная, ядовито-жёлтая луна. Перекошенный диск — куда как меньших размеров — кроваво-красное солнце. Одно-единственное облако чернеющим пятном закрывало полнеба — не тёмно-серое, предгрозовое, но медленно перемещающаяся громадная тёмная дыра. Именно что — дыра, дошло до меня в то самое мгновение, когда оттуда выпало что-то, сорвавшись с самого края…
Кто-то.
Крошечные, поглощённые междоусобной схваткой, фигурки. Одна пламенела белыми всполохами, другая — клубилась тьмой; они рушились на землю, и глаз зрел огонь, а ухо доносило жуткие, подобно громовым, раскаты, с треском полыхающие вкруг них. Они всё падали и падали… покуда не врезались в землю неподалёку. Земля содрогнулась, собрав от удара огромное облако пыли и осколков; ни единая человеческая душа не могла выжить после такого падения, однако ж, стыло во мне знание, они не были…
Ноги сами собой пустились бегом. Вокруг были они лишь тела — не мёртвые, пришло понимание с отчётливостью видения, но умирающие. Сухая — иссушённая — трава, треща, осыпалась под босыми ногами. Энэфа мертва. Всё гибнет. Кружась, на землю ссыпались листья, будто бы хлопья снега в сильную метель. Впереди же, прямо меж деревьев…
— Этого ты хочешь? Этого? — Лесными тенями вторило эхо голосу, полнящемуся нечеловеческой яростью. А вслед за ним пришёл крик, исполненный таких мук, что мне никогда не представить в самом страшном сне…
Пронёсшись меж деревьев, тело замерло на краю воронки, а глаза…
О Богиня, я разгляд…
— Йин. — Меня слегка похлопали по щекам. — Йин!
Глаза были открыты. И были — сухими. Я часто заморгала. Я стояла на полу, на коленях. Передо мной присел, глядя с участием широко раскрытыми глазами, Сиех. Взгляды Кирью и Закхарн также скрестились на мне: у одной — обеспокоенный, другой — по-прежнему невыразительно солдафонский.
Я не раздумывала. Покачнувшись, развернулась: Няхдох так и стоял с поднятой, на весу, рукой — той самой, что застряла в моём теле. Он уставился на меня во все глаза, и я поняла: каким-то чудом он знал, знал, что я видела.
— Не понимаю. — Кирью поднялась, встав из рабочего кресла. Рука, опущенная на спинку, сжалась. — Двадцать лет прошло. Душа вполне должна была пережить извлечение.
— Никто и никогда прежде не вкладывал божественную душу в смертного, — сказала Закхарн. — Мы знали, чем рискуем.
— Но не этим! — Кирью указала на меня почти осуждающим жестом. — Откуда нам знать, будет ли душа полезна теперь? загрязнённая этими смертными отбросами?
— Замолкни! — рявкнул Сиех, резко развернувшись и одарив её свирепым взглядом. Его голос снова сменил тональность, став более низким и глубоким; голос не мальчика, но мужчины. — Как ты смеешь?! Сколько мне ещё повторять тебе, снова и снова, — смертные такие же творения Энэфы, как и мы сами.
— Ошмётки, — возразила Кирью. — Слабые, трусливые и чересчур тупые, чтобы выйти за собственные пределы, более, чем на пять минут. Но ты и Нахья всё упираете на свою веру в них, доверяете им.
Сиех закатил глаза.
— О, ну пожалуйста. Позволь узнать, Кирью, и какой из твоих высокомерных, только-для-богов, планов обеспечил нам свободу?
Кирью, обиженно замолкнув, отвернулась.
Их перепалка прошло мимо меня. Мы с Ньяхдохом всё ещё не отрывали взглядов друг от друга.
— Йин. — Маленькая ладошка Сиеха тёпло коснулась щеки, словно уговаривая повернуть голову к нему. Его голос опять стал по-детски высоким. — Ты как, в порядке?
— Что случилось? — спросила я хрипло.
— Мы не можем ничего определённого…
Вздохнув, я отстранилась, пытаясь ощутить ноги. Опустошенное, словно набитое ватой, тело вяло отказывалось повиноваться. Поскользнувшись, я снова рухнула на колени и выругалась.
— Йин…
— Если опять собираешься мне солгать, даже не начинай.
Лицо Сиеха передёрнулось; сжав зубы, он оглянулся на собратьев.
— Это правда, Йин. Мы ни в чём не уверены. Но… почему-то… вопреки нашим надеждам душа Энэфы не излечилась достаточно за то время, что провела, будучи вложенной в тебя. Это всё, — и тут он выразительно взглянуд на Кирью. — Достаточно, чтобы послужить цели. Но она очень хрупка — слищком хрупка, чтобы быть извлечённой без риска.
Без риска для неё, для души, разумеется, — не для меня, подразумевалось меж слов. Я слабо покачала головой, слишком ослабшая, чтобы ядовито рассмеяться.
— Не говоря о том, сколько ущерба уже причинено, — пробормотала Кирью, отвернувшись, и беспокойно заходила из угла в угол, благо что комната не могла похвалиться размерами.
— Омертвлёные члены чахнут, — тихо произнесла Закхарн. — У неё есть её собственная душа, иная ей без толку.
С каким удовольствием я бы высказалась, подумалось кисло, будь в своё время у меня возможность протестовать.
Но, заради Маальстрема, что, по мне, всё это значит? Что любые дальнейшие попытки Энэфадех извлечь лишнюю душу из моего тела — бесплодны? Хорошо, если так, у меня не было ни малейшего желания вновь пережить эту боль. С другой же стороны, выходило: боги сами связали себе руки, собственным умыслом, ибо иного способа заполучить меня им уже не придумать. И того-что-во-мне тоже.
Но с чего бы тогда этим странным то ли снам, то ли видениям, нисходить ко мне? Неужели оттого, что душа богини медленно начинает гнить изнутри?
Демоны тьмы. Подобно стрелке компаса, всегда стремящейся к северу, покачнувшись, я развернулась к Ньяхдоху. Он отвратил взгляд.
— Что ты там твердила до этого? — Кирью вдруг требовательно повысила тон. — О Декарте?
То особенное участие, казалось, отстало (осталось) миллионом миль позади. Взяв себя в руки, я попыталась вернуться к нему, здесь и сейчас, в попытке избавиться от мыслей об устрашающе разверзщихся небесах — и виде сияющих рук, сжимающих и скручивающих плоть.
— Декарта устравает бал в мою честь, — ответила я наконец, — через неделю. Отпраздновать мое наречение, как одного из возможных наследников. — Я отрицательно потрясла головой. — Кто знает? Может, это и вправду обычный бал.
Энэфадах уставились друг на друга.
— Так скоро, — пробормотал, нахмурившись, Сиех. — Понятия не имею, отчего такая спешка.
Кирью кивнула в тон собственным мыслям.
— Осмотрительный старый паршивец. Похоже, что он задумал церемонию на последующее утро.
— Может ли это значить, что он обнаружил сотворённое нами? — спросила Закхарн.
— Нет, — сказала Кирью, глядя на меня, — иначе она была бы уже мертва, а её душа — далеко отсюда, в руках Итемпаса.
Я вздрогнула при одной только мысли об этом и наконец, оттолкнувшись как следует, взгромоздилась кое-как на ноги. Более я не возвращалась взглядом к Ньяхдоху.
— Как там с вашей злостью на меня? Мы закончили или нет? — небрежно поинтересовалась, разглаживая мятый подол. — Думаю, у нас осталось ещё одно незавершённое дельце.