Порой священники всё-таки обмолвливаются о Войне Богов, правда, лишь остерегая от ереси. Энэфа, твердят они, Энэфа виной всему. Предатель. Из-за неё три дня и три ночи люди и звери валялись вповалку, беспомощные и беззащитные, судорожно хватая воздух раскрытыми ртами; медленно тухли их сердца, бухла утроба, не способная испражняться. Считанными часами никли и вяли травы; огромные плодородные равнины обращались безжиненной серой пустошью. Меж тем, солёные воды, зовущиеся ныне морем Покаяния, бурлили, вскипев от жара; а самые высокие из вершин грохотали, делясь пополам. Со слов облечённых властью Итемпаса, то была работа готлингов, бессмертного потомства Энэфы, избравших каждый свою сторону и сражавшихся по всей земле. И были поддержкой им отцы их, Владыки Небес.
Из-за Энэфы, твердят священники. А не из-за падения ея от рук Итемпаса. О том они молчат.
А с долгожданным концом войны, мёртвой сказалась и большая часть мира. А оставшееся же в живых навек изменилось. В моих землях охотники сказывают легенды о диковинных зверях, вымерших ныне; равно как затерялись в веках хвалебные запевы в честь сбора богатого урожая. Те, первые, Арамери и в самом деле много сделали для выживших, старательно гласят проповеди. Магией пленённых в войне богов они воскресили океаны, запечатали горы, исцелили земли. Словом, спасли стольких, скольких смогли, хотя оживить мертвецов даже им было не под силу.
За свою цену, разумеется.
И об этом облечённые дланью Итемпаса молчат тоже.
В общем, обсуждать-то там было и нечего. В свете надвигающейся церемонии Энэфадех нуждались в моём содействии более, чем обычно; так что Кирью — пускай и с ощутимым раздражением — но пошла на мои условия. Все мы прекрасно знали о ничтожности моих шансов стать наследником Декарты. И о том, что Энэфадех попросту потакают моей блажи. Пока что оставалось довольствоваться малым; столь долго, как смогу не задумываться об этом всерьёз.
Наконец, один за другим, мои визитёры попропадали в воздухе, оставив меня наедине с Ньяхдохом. Он был тем единственным, по словам Кирью, кому по силам было переместить меня в Дарр и обратно за те немногие ночные часы, что у нас оставались. В опавшей занавесом после их ухода тишине я развернулась лицом к падшему.
— Как? — спросил он коротко. Речь шла, разумеется, о моём видении. Видении его поражения.
— Не знаю, — сказала я. — Но такое случалось и прежде. Однажды мне довелось видеть во сне прежние Небеса. И их гибель — от ваших рук. — Я сглотнула, по коже пробежал мороз. — Я думала, то был лишь сон, но раз мое последнее видение было реальным… — Воспоминания. Я переживала воспоминания Энэфы. Отче Небесный, Всемилостивейший, даже думать не хочу, что это значит.
Его глаза сузились. Лицо вновь заледенело маской — той самой, страшащей, пугающей — и притягивающей одновременно. Я перевела взгляд в точку за плечом Владыки и чуть выше, стараясь не отрывать от неё глаза.
— Оно и было прошлым, — сказал он медленно. — Но к тому времени Энэфа была уже мертва. Ей было не ведомо, что Он творил со мной.
Хотела бы я того же — не видеть. Но раньше, чем я успела подать слово, Ньяхдох шагнул ко мне. Быстрым движением я отступила назад, и он замер.
— Теперь вы боитесь меня?
— Вы пытались вырвать из меня душу.
— И тем не менее, по-прежнему желаете меня.
Я застыла. Конечно, такое он не мог ни чувствовать. Я смолчала, не желая признавать слабость.
Ньяхдох прошёл мимо меня к окну. По телу пробежала крупная дрожь — когда выпущенная на мгновение нить клубящейся плащом тьмы обвилась вкруг меня в подобии ласки (тело пронзило холодом). Осознавал или нет он сам это незаметное движение?
— Собственно, чего вы намерены достичь этой вылазкой в Дарр? — спросил он.
Я облегчённо облизнула губы, радуясь смене темы.
— Нужно обсудить кое-что с бабушкой. Я подумывала, в каких областях сподручно использовать печать сигила, но я мало смыслю в подобных вещах. Вроде того, что наши… разговоры с лёгкостью могут подслушать.
— Вполне.
Его подтверждение моей правоты не принесло ни малейшего удовольствия.
— И другое… Вопросы, из тех, что задают в лицо.
— Какие вопросы?
— Правда или нет, сказанное Рас Анчи и Скайминой о наших соседях, готовящихся к войне. Мне важно услышать бабушкину оценку происходящего. И… я надеюсь узнать… — было необъяснимо стыдно сознаваться в этом, — больше о своей матушке. Была ли она и вправду такой же, как и все Арамери.
— Вам мало моего слова? Заверяю — была.
— Простите уж покорно, Владыка Ньяхдох, но вам я доверяю менее всего.
Он слегка повернулся: я смогла разглядеть уголок приподнятого в улыбке рта.
— Была, — повторил он, — так же, как и вы.
Невообразимо холодный голос, слова, звучащие… Мне словно отвесили пощёчину.
— Она была такой же, — продолжил он. — В вашем возрасте, может, даже моложе, когда начала задавать вопросы, вопросы… очень много вопросов. А когда не смогла добиться от нас ответов — любезностью, то отдала приказ — как и вы. Такова была сила ненависти, источаемой её сердцем. Подобно вашему.
Я боролась с желанием избавиться от комка, колом вставшего в горле, уверенная, что мой жест не укроется от внимания.
— Вопросы какого рода?
— История Арамери. Война меж моими сиблингами и мной. Много всего.
— Чего она добивалась?
— Понятия не имею.
— Отчего было не спросить её прямо?
— Мне было всё равно.
Сделав глубокий вздох, я заставила вспотевшие ладони расжаться. Это всего лишь уловка, напомнила сама себе. Любые слова о матушке — самый простой способ выбить меня из колеи. Предупреждали же насчёт его. Ньяхдох не любитель убивать в открытую. Он подстрекает, злит, раззадоривает, заманивает — пока жертва не теряет контроль и терпение, напрочь позабыв об опасности, и, открывшись, становится беззащитна. Он так ловко играет событиями, что та сама просит его покончить со всем.
Моё молчание затянулось на несколько вздохов. Ньяхдох сам развернулся ко мне.
— Ночь сократилась уже вполовину. Нам пора, если хотите сегодняж добраться до Дарра.
— А… Да, конечно. — Переведя дыхание, я оглядела комнату, избегая взглядом темнеющий силуэт возле окна. — И каким же путём будем перемещаться?
В ответ Ньяхдох протянул руку.
Без всякой надобности, но вытерев пальцы о подол юбки, я взялась за протянутую ладонь.
Тьма, свившаяся вкруг падшего, вдруг полыхнула, наподобие взвившихся крыльев, заполонив комнату вплоть до сводчатого потолка. Ахнув, я отшатнулась было назад, но конечность зажало словно в тиски. Мне стало дурно от одного взгляда, брошенного на лицо падшего: его глаза изменились. Вновь. Радужка из абсолютно чёрной стала вдруг выцветшей, воззряясь белесым бельмом. А хуже всего то, что тени, клубяшиеся близь его тела, уплотнились, сгустились, потемнев, настолько, что невозможно было рассмотреть иных очертаний, кроме протянутой ладони.
Уставившись в эту чёрную бездну, я не могла заставить себя приблизиться.
— Даже возжелай я сейчас убить вас, — сказал он иным — затенённым, отражённым, как эхо, — голосом, — то моя попытка скажется чересчур запоздалой.
Всё так. Что ж, заглянув в эти ужасающие глаза и собрав всё своё мужество, я сказала:
— Будь добр, доставь меня в Эрребейю, в Дарр. К святилищу Сар-эн'на-нем.
Тьма его сути столь быстро подалась в стороны — и схватив меня, что я не успела издать даже крика. Мгновение запредельного холода, — тело сдавило с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть и меня просто расплющит. Но тут краткосрочная боль в рёбрах прошла, а с ней улетучился почти полностью и холод. Открыть глаза — и ничего не почувствовать. Вытянуть руки (реальные руки!) — и ничего не ощутить. Закричать — и ничего не улышать.
А потом — миг — и уже я стояла на брусчатке, жадно вдыхая знакомые с детства запахи и чувствуя тёплую влагу, капли коей спешно впитывала кожа. За спиной виднелись стены Эребейи и каменные улицы, усыпая своими переплетениями плато, где мы и стояли. Стояла поздняя ночь, куда более поздняя, чем была в Небесах; я знала это, ибо улицы были почти пусты. Прямо передо мной выступали каменные ступени, по обе стороны которых высилась ограда, увешанная фонарями, а вершина лестницы венчалась вратами. Вратами Сар-эн'на-нем.
Я обернулась к Ньяхдоху — тот уже вернулся к привычному, почти-что-человеческому облику.
— Д-добро пожаловать в дом моей семьи, — учтиво объявила я, всё ещё дрожа от одного воспоминания о нашем… способе передвижения.
— Мне он известен. — Падший двинулся вверх по летнице. Захваченная врасплох, целых десять долгих шагов я тупо смотрела ему в спину, пока, опомнившись, не пустилась бегом вслед Владыке.
Врата Сар-эн'на-нем — тяжеловесная, безобразная махина, помесь металла с деревом, — более позднее вкрапление в эти древние камни. Механизм, открывающий их, приводится в действие слаженной работой по меньшей мере четырёх женщин. Впрочем, то был громадный шаг вперёд, по сравнению с теми днями, когда врата, о ту пору ещё каменные, требовали не меньше двадцати пар рук, чтобы просто сдвинуться с места. Я вернулась, не предупредив загодя, глубоко заполночь, под самое утро, — что было немалым нарушением всего порядка стражи. Добрые века мы не страдали от набегов, но мои люди, тем не менее, гордились своей предусмотрительной бдительностью.
— Нас могут не пустить внутрь, — пробормотала себе под нос, настигнув наконец Владыку Ночи. Идти нога-в-ногу с ним оказалось трудновато — он перепрыгивал аж две ступеньки за раз.
В ответ дождалась одного лишь молчания, но темп он замедлил. Я расслышала гулкий, отдающийся эхом звук — громадный засов сдвинулся вверх, следом распахнулись и врата — сами собой. Я громко застонала, понимая, кто тому виной. Следом, разумеется, раздались крики и топот ног; войдя внутрь, мы оказались на поросшем травой клочке земли, он же — здешний передний двор. Из дверей старинной постройки как раз резво выбегали два отряда стражи. Одни — простые привратники, сплошь мужчины, ибо дело, к коему они были приставлены, было весьма скромное и требовало одной только грубой силы.
Другие же — постоянная охрана, состоящая почти целиком из женщин и немногих, заслуживших эту честь, мужчин (их звания выдавали белые шёлковые туники, виднеющиеся из-под брони). Возглавлявший их командир был моей старой знакомицей: Имьян, женщина моей крови, из рода Сомьем. Повинуясь её возгласу, изданному на родном мне языке, воины рассыпались по двору, окружая нас. Почти мгновенно мы очутились в кольце выставленных вперёд копий и стрел, направленных прямо в сердце.
Нет, пришло запоздалое понимание, — их целью было лишь моё сердце. И ни единого острия, обращённого против Ньяхдоха.
Двинувшись вперёд, я загородила собой падшего — облегчить им задачу и продемонстрировать дружелюбие. На мгновение меня посетило странное чувство, словно я забыла, что значит — говорить на родном языке.
— Рада видеть вас вновь, командир Имьян.
— Ты мне не знакома, — сказала она сухо. На моих губах едва не расвела улыбка. Будучи детьми, девочками, мы поклялись противостоять любым злоключениям плечом к плечу, теперь же она куда более привержена своему долгу. Впрочем, как и я сама.
— Ты засмеялась, впервые увидев меня, — сказала я. — Я пыталась тогда отрастить себе волосы, и подлинее, думая, что так стану сильнее походить на матушку. А ты сказала, что я больше смахиваю на дерево, поросшее курчавым мхом.
Глаза Имьян сузились. Ей собственные волосы — длинные, красивые, и по-даррийски абсолютно прямые — были расчётливо уложены на затылке сплетёнными шнурками косами, как и подобает воину.
— Если ты Йин-эн'ну, то что ты делаешь здесь и сейчас?
— Ты же знаешь, я больше не эн'ну, — ответила я. — Уже как неделю итемпанцы голосят о том, изустно и магией. Даже тут, на Крайнем Севере, весть эта не должна была пройти мимо ушей.
Ещй добрую минуту её стрела колебалась, словно в неверии, затем медленно опустилась остриём вниз. Ведомые жестом своего командира, оружие опустили и прочие стражи. Взор Имьян перемещался то на Ньяхдоха, то мне за спину, и в поведении её впервые прорезался намёк на беспокойство.
— А это?
— Ты знаешь меня, — сказал Ньяхдох. Не на койнэ, на родном мне наречии.
Никто даже не вздрогнул при звуке его голоса. Для подобного у даррийских воинов слишком хорошая выучка. Но я видела, как кое-кто (и их было немало) переглянулся с плохо скрываемой тревогой. С опозданием заметила, как лицо падшего снова дрогнуло, размываясь, подобно отражению на воде; и покачнулось в унисон с мечущимися тенями факелов. Много свежих смертных душ для совращения.
Первой пришла в себя Имьян.
— Лорд Ньяхдох, — сказала она наконец, — с возвращением.
Возвращением? Я оторопело глянула сначала на неё, после — на падшего. Но тут знакомый с детства голос поприветствовал меня; и я испустила неловкий вздох, толком не разобравшись в обуявших разом чувствах.
— Мы и в самом деле рады вам, — проговорила бабушка, спускаясь по небольшой лестнице, ведущей к жилым комнатам. Охрана спешно расступалась перед ней, освобождая дорогу: всё та же пожилая женщина, ростом чуть-ниже-чем-подобало-бы, в небрежно наброшенной ночной тунике (хотя она нашла время нацепить на неё ремень с ножом, бросилось мне в глаза). Всей своей невысокой фигурой — к сожалению, рост я унаследовала именно от неё — она излучала почти осязаемую ауру силы и власти.
Подойдя ближе, она приветствовала меня лёгким кивком.
— Йин, мне не хватало тебя, но не настолько, чтобы захотеть встречи так скоро. — Она оглядела меня, потом Ньяхдоха.
— Входи.
Так-то вот. Она было повернула голову к парадному входу, виднеющемуся меж колонн, а я вознамерилась следовать за ней — если б не слова Ньяхдоха, раздавшиеся над ухом.
— Здесь скоро нагрянет рассвет, в этой половине мира, — произнёс он. — У вас всего час.
Я обернулась, поражённая многажды.
— Вы что, не с нами?
— Нет. — И двинулся прочь со двора. Стража столь спешно убиралась в сторону с его пути, что дело казалось бы даже забавным. При иных обстоятельствах.
Мгновение я наблюдала за ним, а после направилась вслед за бабушкой.
И здесь на ум приходит ещё одна сказка времён моего детства.
Говорят, Владыка Ночи не в силах пролить ни единой слезинки. Отчего — кто знает, но из всех даров, из всех сил, коими облечил Маальстрем темнейшее из дитей своих, этого у него не нашлось.
Иное дело — Пресветлый Итемпас. Легенды гласят, что порой его слёзы изливаются дождём в то время дня, когда солнце ещё не зашло. (Их я никогда не принимала на веру — уж больно обильно и часто приходилось бы Пресветлому исходить плачем, будь сие правдой.)
Иное дело Энэфа, Владыка Земли. Её слёзы — жёлтый, обжигающий дождь, падежом прошедший по всему миру после извержения вулкана. Он по-прежнему сыпет крупой, этот дождь, губя урожаи и отравляя воду. Но ныне то не значит уже ничего.
Владыка Ньяхдох был перворождённым, Первым из Трёх. Явленный прежде других, бессчётную вечность провёл он один на один со всем порождённым бытиём. Может, то и есть причина его бессилия. Ибо бесполезные слёзы не скрасят полное одиночество.
Некогда Сар-эн'на-нем был святилищем. Главный вход — огромный сводчатый зал, поддерживаемый вытесанными из камня колоннами, врастающими в землю, — мой народ возвёл задолго до того, как нам стали известны амнийские штучки вроде скрипторства или заводных причуд, часов и прочего. Тогда у нас были свои… методы. И места поклонения в честь наших богов потрясали взор великолепием.
После Войны Богов предки сделали то, что должно было сделать. Замурованные Сумеречный Сар-эн'на-нем и Лунные Просветы, некогда славившиеся своей красотой, исчезлись от глаз навеки; остался лишь Сар-эн'на-нем Солнечный. Новый храм, освящённый одному лишь Итемпасу и незапятнанный скверной поклонения его сиблингам, был выстроен немногим дальше на юге; дабы стать сердцем города, местом поклонения Пресветлому. Впрочем, уже много лет Сар-эн'на-нем был не более чем залом заседания правящего воинского совета, издающего указы, кои я, бывшая эн'ну, претворяла в жизнь. Всякие здешние святость и благочестие давно сошли на нет.
Зала была пуста, как и приличествовало в столь поздние часы. Бабушка подвела меня к возвышению, устланному слоем толстых ковров, где и пребывали днём члены Совета, рассаживаясь по кругу. На одно из пустующих мест она и уселась, я устроилась напротив.
— И как, провалилась? — спросила она.
— Пока ещё нет, — пожала я плечами. — Но это лишь вопрос времени.
— Объяснись, — приказала она, впрочем, другого мне и не оставалось. Признаюсь честно, что слегка подретушировала отчёт, опустив некоторые… моменты. Захлёбывание слезами на матушкиной кровати. Опасные грёзы о Владыке Ночи. И, безусловно, тайну моего двоедушья.
По окончанию рассказа бабушка испустила короткий вздох, единственный признак тщательно маскируемого беспокойства.
— Киннет всегда верила, что любовь к ней Декарты послужит гарантией защиты и тебе. Не могу сказать, что когда-либо любила её, но с годами я стала более прислушиваться и доверять её мнению. Как же она могла так чудовищно ошибиться?
— Не уверена, что она, — сказала я мягко, думая о словах Ньяхдоха насчёт Декарты и матушкиного убийства. Думаешь, это его рук дело?
А после был разговор с Декартой. Я видела его глаза, когда он говорил о ней. Способен ли человек вроде него на убийство того, кого так безумно любит?
— Матушка рассказывала об этом, Беба? — спросила я. — Почему оставила Арамери?
Бабушка нахмурилась, озадаченная неожиданной сменой моего тона с формального на личный. Мы никогда не были особенно близки, она и я. Она была слишком стара, чтобы стать эн'ну, когда её собственная мать наконец упокоилась с миром, и ни один из её детей не был девочкой. Хотя мой отец и преуспел, изрядно удивив всех, сам став эн'ну (одним из трёх мужчин, добившихся этого титула за всю нашу историю), меня можно было назвать слабым подобием дочери, единственным, что оставалось у бабушки. Впрочем, я давно уже бросила тщетные попытки заслужить её любовь.
— Вещи подобного рода она предпочитала обходить молчанием, — медленно произнесла Беба. — Ограничиваясь словами, что любила моего сына.
— Полагаю, тебе было этого мало, — сказала я тихо.
В её глазах застыла жёсткая твёрдость.
— Твой отец отчётливо дал понять, чтобы я забыла об этом.
Тогда я и поняла: она никогда не верила матушке.
— Какие ещё могли быть причины?
— Она была полна злости и ярости, твоя мать. Всё хотела кого-то уничтожить, и случившееся с моим сыном вручило ей нужное оружие.
— Кого-то… в Небесах?
— Не знаю. К чему все эти вопросы, Йин? Отчего тебя так тревожат дела двадцатилетней давности?
— Думаю, что дела эти имеют прямое касательство к нынешним событиям, — сказала я к собственному удивлению — но то была чистая правда, обрела я наконец полную уверенность. Полагаю, подсознательно это никогда не было для меня тайной. Ободрённая своим открытием, я бросилась в новое наступление. — Ньяхдох бывал здесь и раньше, как погляжу.
Лицо бабушки тут же вернуло привычную суровость; она нахмурила брови.
— Лорд Ньяхдох, Йин. Мы здесь не какие-нибудь амнийцы, мы уважаем наших создателей.
— Кажется, стражу неплохо проинструктировали насчёт того, как с ним обращаться. Обидно, право, что о том забыли оповестить меня; навыки могли бы сгодиться по приезду в Небеса. Так когда же он здесь был, а, Беба?
— Ещё до твоего рождения. Владыка приходил сюда увидеться с Киннет. Йин, это не то…
— Как раз после того, как отец оправился от встречи с Гулящей Старухой, верно? — спросила я тихо, хоть кровь и стучала в висках. Я с трудом, но сдерживалась от желания дожать её, и побыстрее. — Что они сделали той ночью? Что сотворили со мной?
Беба нахмурилась ещё сильнее, мгновенное замешательство переросло в тревогу.
— С-с… тобой? О чём это ты? Ты даже ещё не появилась на свет, твоя мать только-только понесла. Что ты…
И затихла, подавившись словами. Глаза её расширились. Нетрудно было понять ход мыслей, кроющийся за этим пристальным взглядом. Хотела бы прочитать их и те спешные выводы, кои рождались сейчас в бабушкиной голове.
— Матушка пыталась убить меня при рождении. — И теперь я знала почему, но это было ещё не всей правдой; что-товажное, очень важное ускользало от меня. Я знала это, как свои пять пальцев. — Её не подпускали ко мне, не оставляли без соглядатаев несколько месяцев. Помнишь, как оно было?
— Да, — откликнулись в ответ еле слышным шёпотом.
— Знаю, она любила меня, — продолжила я. — Но знаю и то, что некоторые женщины сгорают в родовом безумии. Что бы ни было причиной матушкиного страха перед мною… — Я едва не подавилась словами, порождая изощрённую вязь лжи. Да уж, умение мастерски врать никогда не входило в список моих достоинств. — Но он всё же затух… постепенно. Я помню её лишь с хорошей стороны как родительницу. Но разве тебе не приходило в голову задаться этим вопросом, Беба? Почему она так боялась? Тебе или отцу…
Я замолкла, ошеломлённая внезапным пониманием, обрушившимся на меня словно удар молнии. Истина таилась прямо передо мной, стоило лишь пошире раскрыть глаза…
— Некому было задавать вопросы.
Вскочив в смятении, я метнулась в сторону. Ньяхдох стоял футах в пятидесяти от входа в Сар-эн'на-нем. Лунный свет, льющийся за его спиной, скрадывал детали, оставляя лишь неестественно застывший силуэт, в обрамлении трёхгранной арки дверей. Лишь глаза привычно чернели тьмой.
— Я убил всех, кто видел нас с Киннет той ночью, — сказал он. Мы с бабушкой обе слышали голос столь же ясно, как если бы он стоял рядом с нами. — Её служанку, ребёнка, наливавшего нам вина, мужчину, присматривавшего за вашим отцом, пока тот оправлялся от болезни. Трёх охранников, что пытались нас подслушать, повинуясь приказу этой старухи. — Он небрежно кивнул в сторону неподвижно замершей Бебы. — А после никто не смел даже помыслить задуматься насчёт вас.
Неужто ты наконец решил заговорить? Это я хотела спросить у него, но бабушка оказалась быстрее. Движение столь неожиданное, невероятное, настолько глупое, что слова застряли у меня в горле. Вскочив на ноги, она загородила меня, выставив нож.
— Что вы утворили с моей Йин?!! — Ярость, полыхавшая в крике, поражала до глубины души. Никогда ещё прежде не видела я её в таком бешенстве. — Что за мерзость Арамери обязали вас сделать? Она — моя! Она принадлежит нам! У вас не было никакого права!
А потом Ньяхдох засмеялся. С такой неистовой злобой, что спину словно хлестнуло ледяной плетью ужаса. И я ещё считала его всего-навсего озлобленным рабом? Жалким, несчастным созданием, отягощённым отчаяньем и скорбью? Какой же я была дурой.
— Думаешь, этот храм защищит тебя? — прошипел он. Только позже я поняла, что на деле падший даже не переступал порога. — Неужели забыла уже, что некогда он был местом поклонения твоего народа? Поклонения мне?
И шагнул вперёд, вступая в Сар-эн'на-нем.
Ковры под коленями пропали. Дверь, обшитая тяжёлым брусом, распалась, являя мозаику полированной полудрагоценной плитки, выложенной каменным разноцветьем, с вкраплением золотых квадратов. Я ахнула, видя, как дрогнули колонны, и обрушившиеся кирпичи разом испарились, отправляясь в небытиё; перед глазами внезапно предстали Три Проёма — Солнце, Луна и Сумерки, все они были здесь. Мне и в голову не приходил истинный замысел их создателей — вместе, лишь вместе они были единым целым. Как многое мы утеряли… Со всех сторон окружали нас статуи существ столь совершенных, столь чуждых — и столь знакомых, что в груди зародилось страстное желание оплакать всех потерянных братьев и сестёр Сиеха, всех верных чад Энэфы, безжалостно забитых, как бешеных собак, на убой… лишь за попытку мести… мести за убийство собственной матери. Понимаю. Всех вас понимаю. Проклятье, как же хорошо я понимаю…
И когда угас свет факелов, и воздух затрещал, уходя, я обернулась, видя теперь, что изменился и сам Ньяхдох. Ночной мрак также полнил всё святилище целиком; но на этом сходство с первой из ночей, проведённых в Небесах, и кончалось. Здесь, подпитываемый древней преданностью, витающей на руинах старой веры, он выказал всего себя, прежнего себя. Первого, первейшего из богов. Сладчайшая грёза и страшнейший кошмар воплотился в необразимое, прекрасное… чудовище. В иссине-чёрной вспышке безумно кружащегося вихря не(до)света, света-не-бывшего-светом, я видела проблеск снежно-белой, мерцающей как луна, кожи, и глаза, подобные искрам сияющих издали звёзд; а потом, изогнувшись и сплетясь, они извратились в нечто столь неожиданное, что разум на мгновение отказался воспринимать случившееся. Разве не об этом остерегал меня вычеканеный в библиотеке рельеф, правда? Из темноты, в ореоле света, на меня глядело лицо, гордое, сильное, властное; лицо женщины, обличье, столь захватывающее дух, что в непонятной тоске я возжаждала его всем сердцем, возжаждала её всю, будто это и было моим предназначением. Что странного в том, что, не пересилив желания, я потянулась вслед… И тогда оно вновь тронулось, перетекая в нечто, никоим образом не сходное с человеком; нечто, усеянное шупальцами, клыками, столь отвратительное, что я изошла криком. А потом лицо сменило одна лишь полнейшая, абсолютная тьма; — и то было страшнее всего.
Вперёд. Он шагнул вперёд. А с ним пришло и чувство — эти невероятные, незримые пределы сместились, двинувшись вместе с шагом. До меня донеслось стенание стен Сар-эн'на-нем, слишком хлипких, чтобы сдержать эту силу. Что там, целый мир не сможет претворить ей путь. Небеса над Дарром разверзлись, пронзённые грохотом грома; земля под ногами затрепетала, взволнованная. Белоснежные резцы сверкнули во тьме, острые, ровно волчьи клыки. И пришло понимание: не начни я действовать прямо сейчас, и Владыка Ночи уничтожит Бебу у меня на глазах.
Прямо передо…
прямо передо мной лежит вповалку она беззащитно раскинув руки нагая и окровавленная
это не плоть единственное что можешь уразуметь
но значит то же самое что и плоть она мертва и осквернена совершенное тело растерзано так что не можно не возможно(не должно быть)и чьих рук это дело? кто мог посметь и суметь
что же он сотворил со мной своей любовью прежде чем вогнать нож по самую рукоятку?
и после… словно удар — предатель
я знал его гнев но ни разу не мог себе даже представить… ни разу не мог себе помыслить…
я отогнал её страхи я думал я знал его
я соберу её останки себе сберегу всё её творения заставлю её ожить
мы не творили ничего на смерть
но ничто не меняется
ничего не изменится
и был ад давно отстроенный мною и было то место где всё остаётся неизменным навечно ибо ничего более ужасного я не мог себе вообразить и
теперь я здесь
после являются другие наши дети откликаясь с равным ужасом
в глазах всякого дитя мать — божество
но для меня горе их сливается едино я не зрею ничего кроме собственной тьмы, мутящейся туманом
я отпускаю её тело укладывая бережно но кровь её покрывает мне руки её кровь наша кровь сестры возлюбленной любовницы ученицы учителя кровь их вся она вся
и когда я вскидываю голову в пронзительном вопле исполненном ярости что обуревает меня миллионы звёзд чернеют и гибнут
и незримые никому они сыплются вниз — мои слёзы
Я моргнула.
Сар-эн'на-нем был всё тот же, прежний, безмолвный, таящийся в тенях; блеск и великолепие вновь сокрылось под слоем кирпича, пыльного дерева и старых ковров. Я стояла, загораживая бабушку, не помня даже, когда успела вскочить или переместиться. Ньяхдох вновь вернул себе человеческое обличье; аура окружающей его тьмы сошла на убыль, вернувшись в привычный спокойный дрейф; а сам Владыка в очередной раз пристально мерил меня взглядом.
Я прикрыла глаза рукой.
— Я не могу больше выдерживать это.
— Й-йин? — Бабушка положила руку мне на плечо. Я едва заметила этот жест. Всё равно. Мне почти всё равно.
— Оно происходит, да? — Я поискала глазами Ньяхдоха. — То, чего вы так долго ждали. Её душа пожирает мою собственную.
— Нет, — сказал падший. — Я не знаю, что это.
Я смотрела на него и ничего не могла с собой поделать. В груди клокотали все накопленные за последние несколько дней чувства. Страх. Гнев. Ярость. Потрясение. Я разразилась диким смехом. Я смеялась так громко, что эхо вторило в ответ, отражаясь от уходящего далеко ввысь потолка святилища; хохотала так долго, что Беба с беспокойством начала на меня коситься, без сомнения, интересуясь, не сошла ли я с ума. Вероятно, я и в самом деле была близка к безумию, ибо смех мой внезапно сорвался на крик, а веселье вспыхнуло раскалённой добела яростью.
— Как. Ты. Можешь. Не. Знать!!! — разразилась я пронзительным криком, от отчаяния снова бросая слова на сенмитском. — Ты же бог! Как ты можешь не знать!
Его невозмутимое спокойствие подбавило жара моей ярости.
— Я воплотил в этой вселенной вероятности, и каждое живое существо было соткано из них Энэфой. Всегда есть место таинствам, находящимся за пределами даже нашего, божественного, понимания…
Я бросилась на него. Мгновение безумного гнева растянулось бесконечно долгой секундой. Словно в замедленном приближении я видела, с какой быстротой глаза падшего перехватили стремительно приближающийся кулак, расширяя зрачки в каком-то, схожем с изумлением, чувстве. Ему хватило бы времени, даже с запасом, чтобы отклонить или перехватить удар. Меня ввело в ступор полное нежелание падшего защищаться.
Звуку хлёсткой пощёчины гулко вторил испущенный бабушкой вздох.
В наступившей тишине я чувствовала себя… опустошённой. Ярость ушла. А ужас пока что запаздывал. Костяшки жгла острая боль.
Влепленная пощёчина заставила голову падшего неловко дёрнуться. Конснувшись разбитых в кровь губ, он вздохнул.
— Нелегко сдерживать свою сущность поблизости вас, — сказал он. — Вы избрали запоминающийся способ наказания.
Он поднял глаза; откуда-то я знала, что он вспомнил тот раз, когда я ударила его ножом. Я так долго ждал тебя, выдохнул тогда падший, перед тем как забыться. Заместо прошлого поцелуя он коснулся моих губ кончиками пальцев. Тёплая влага потекла по уголку рта. Машинально я облизнула её. На языке стыла смесь прохладной кожи и солоноватой, отдающей металлическим привкусом, крови.
Он улыбнулся. Чувство, отражающееся в его глазах, можно было бы назвать нежностью. С некоторой натяжкой.
— Вам нравится вкус?
Нет, только не твоей крови, только не её.
Пальцев — другое дело.
— Йин. — Бабушка снова позвала меня, руша стоящую перед глазами иллюзию. Глубокий вздох помог упорядочить мысли; я развернулась к Бебе, не глядя на неё.
— Соседние королевства объединяются? — спросила я. — Ведут приготовления к войне?
Сглотнув, она согласно кивнула.
— Официальная нота пришла на этой неделе; но предвестия были и раньше. Около двух месяцев тому назад наших дипломатов и торговцев выслали из Менчи. Поговаривают, что старик Джемд издал постановление о воинском призыве, дабы увеличить ряды своей армии; да и в остальном ведёт усиленную подготовку. Совет рассчитывает, что до выдвижения войск самое большее — неделя, если не меньше.
Два месяца тому назад. Почти сразу после того, как меня призвали в Небеса. В тот самый момент, как стало известно о решении Декарты, Скамина предугадала все мои намерения.
Понятно, отчего она начала действовать через Менчи. Крупнейший и могущественнейший сосед Дарра, наш старый добрый враг. С самой Войны Богов мы если и жили в относительном мире с менчийцами, то лишь оттого, что Арамери не больно желали обратного, не торопясь даровать разрешение на ведение воойны ни одним из нас. Но всё изменилось, как погляжу, с того достопамятного предупреждения Рас Анчи.
Разумеется, дело не обошлось без формального прошения. Требования на право пролить кровь. Нашу кровь.
— Надеюсь, за истёкшие месяцы мы озаботились сбором собственных сил. — Лишённая привилегии отдавать здесь приказы, я могла лишь предлагать.
Бабушка тяжело вздохнула.
— Как могли. Казна так истощена, что едва-едва хватает на пропитание, не говоря уже про вооружение и прочее оснащение. Нам неоткуда добыть средств. Мы бросили боевой клич, призывая в ополчение добровольцев: любую женщину, имеющую лошадь и собственное оружие. И любого мужчину, из числа ещё не ставших отцами.
Ужасающий знак, раз Совет прибёг к вербовке мужчин. По традиции те были последней линией нашей обороны; в силу избирательной физической силы им отводилась одна-единственная, но важнейшая из задач — защита наших домов. И наших детей. И раз решением Совета в ход шли и они, исход битвы был предрешён. Победа или смерть. Всё или ничего, иному не бывать.
— Я дам вам всё, что смогу, — сказала я. — Декарта следит за каждым моим шагом, но теперь я сказочно богата и…
— Нет. — Беба вновь коснулась моего плеча. Не могу припомнить, когда в последний раз она вот так дотрагивалась до меня без особой на то причины. И эта отчанная (невероятная!) попытка защитить меня пред лицом опасности… Как же больно будет умирать молодой, никогда так и не узнав её настоящую.
— Думай о себе, — продолжила она. — Дарр более не твоя забота, помни это.
Я сердито нахмурилась.
— Он всегда будет…
— Разве ты сама не понимаешь? Они используют любую возможность погубить тебя. Посмотри, как пошли прахом одни твои усилия восстановить торговые связи.
Я было открыла рот, готовясь возразить, что то был вовремя попавший в руки предлог, изящная отговорка, но Ньяхдох опередил меня, резко поведя голову на восток.
— Близится рассвет, — сказал он.
Из-под входной арки Сар-эн'на-нема виднелось стремительно бледнеющее небо, ночные тени спешно выцветали, готовясь встретить восходящее солнце.
Я пробормотала проклятье себе под нос.
— Сделаю, что смогу, обещаю. — Повинуясь невнятному импульсу, я быстро шагнула вперёд, заключая Бебу в крепкое объятие. Никогда прежде я не отваживалась на столь личный жест. На мгновение она замерла, неестественно выпрямившись, потом, с долгим вздохом, ответно приобняла за плечи.
— Сколько же ты взяла от отца… — прошептала с нежностью и, с трудом оторвавшись, легко подтолкнула в плечо.
С той же удивительной нежностью вкруг моей талии обвились руки Ньяхдоха, привлекая к груди. Спиной я чувствовала эту опору, массивную, по-человечески тёплую, меж холодных теней, скрадывающих прочие члены.
А потом исчезла и она, и Сар-эн'на-нем, и всё вокруг погрузилось в уже знакомые холод и тьму.
Я вернулась обратно, в Небеса, в свою комнату, материализовавшись как раз напротив окон. Небо ещё не успело посветлеть, лишь слабая розовеющая полоска виднелась далеко отсюда, на линии горизонта. Вернулась одна, к своему удивлению, но вместе с ним — и некоторому облегчению. У меня выдался очень долгий и неимоверно трудный день. Я повалилась на кровать не раздеваясь — но сон так и не шёл. Полежала так немного, бездумно наслаждаясь тишиной, давая голове передышку. Но потом сразу две мысли всколыхнули мерно убаюканное сознание, подобно пузырькам, поднявшимся на поверхность стоячей воды.
Матушка раскаивалась, сожалея о своей сделке с Энэфадех. В приступе малодушия она продала меня, но не без сомнений. Было своего рода извращённое утешение в осознании того, что она пыталась убить меня при рождение. Это было так похоже на неё: собственоручно изничтожить собственную плоть и кровь, лишь бы не позволить ей самой развратиться, погрязнув в скверне. Может ли так статься, что она приняла меня, но из собственных соображений и условий — позже, отойдя от безрассудного горячки свежеиспечённого материнства, придавшей остроту переживаниям… Приняла, стоило ей, заглянув в глаза мне-ребёнку, разглядеть за ними ещё одну душу, кроме вживлённой, — мою собственную.
Другое соображение было куда проще, но приятного в нём было мало.
А знал ли обо всём этом отец?