Скажи мне, чего ты хочешь, спросил Владыка Ночи.
Лучшей жизни, иного пути для мира, ответила я.
А ещё…
Поутру я отправилась в Салон, пораньше, предваряя открытие очередного заседания Консорциума, в надежде найти там Рас Анчи. Но первой, кто попалась мне на глаза, стала Уохай Амб, ещё одна высокая нобилесса с Крайнего Севера, появившаяся в широком вестибюле Салона, поднявшись сюда широкой лестницей, обрамлённой рядами колонн.
Неуклюже раскланявшись согласно церемониального этикета, я осторожно закинула удочку насчёт тётушки.
Нобилесса сперва охнула (и я поняла горькую правду ещё тогда, заглянув в глаза, полные печального соболезнования) и только потом медленно ответила:
— Разве вы не слышали? Рас умерла, во сне, двумя ночами тому назад. — Она вздохнула. — Я до сих пор не могу свыкнуться с этой мыслью. Рас мертва. Разумеется, она была уже далеко не молода, но…
Я вернулась в Небеса.
Я уже некоторое время слонялась взад-вперёд по коридорам, раздумывая о смерти.
Пробегающие мимо слуги отделывались короткими околопочтительными кивками, я отстранённо отвечала тем же. Придворные царедворцы — мои собратья по высокой крови, — наоборот, либо намеренно брезгливо отворачивали носы, либо обшаривали неприкрыто любопытствующими глазками. Должно быть, слухи неслись вперёд меня, и мне уже успели перемыть все косточки, — насчёт полного провала как претендентки на наследие и публичного разгрома Скайминой. Излишней благослонностью то и дело сверлящие мою фигуру взгляды не отличались. Ни взирая ни на что я приветствовала всех учтивым поклоном. Приберегите мелочность для себя, ничтожества.
На одном из нижних уровней я случайно наткнулась на Т'иврела, сидевшего на затенённом балконе, вертя на пальце дощечку-планшет и наблюдая за проползающим мимо облаком. Стоило тронуть его за плечо, и он вздрогнул (по счастью, успев-таки подхватить вылетевшую из рук планшетку), тут же рассыпавшись в виноватых извинениях; и я взяла на заметку, что предметом его дум была, похоже, я сама.
— Бал начнётся завтра, к заходу солнца, — сказал он. Перебравшись поближе, я опёрлась, стоя рядом, на перильца, окаймляющие площадку, — жадно впитывая открывающийся вид (безмолвный силуэт сенешаля действовал умиротворяюще). — И отгремит с рассветом. Такова традиция, предвершающая церемонию правопреемства. Завтра взойдёт новая луна… ночь, некогда священная для приверженцев Ньяхдоха. Вот что отмечают этим праздненством.
Как мелочно — для них, подумала я. И ничтожно — для Итемпаса.
— Тотчас после окончания бала, Камень Земли переместят дворцовой централью, шахтовым колодцем, в ритуальную залу, что таится в шпиле солариума.
— Ах-ха. Я ненароком подслушала на прошлой неделе, как на вы предостерегающе отчитывали прислугу насчёт этого.
Т'иврел бережно крутанул в руках дощечку, старательно пряча от меня глаза.
— Да уж. От минутной встряски лишнего вреда, вроде бы, быть не должно, но… — Он неопределённо пожал плечами. — Все эти божественные дела… От них лучше держаться подальше.
Я не смогла удержаться от звонкого смеха.
— В чём-чём, а тут — я только за!
Т'иврел бросил на меня странный взгляд; неуверенная, слабо колеблющаяся улыбка на мгновение изломала тонкие губы.
— А ты… в хорошем расположении духа, как погляжу?
Я повела плечом.
— Не в моих правилах бессмысленно растрачивать оставшееся время по пустякам, навроде бессмысленных треволнений. Что сделано, то сделано: будь, как будет. — Не удержалась процитировать Ньяхдоха.
Сенешаль причудливо и неловко извернулся, смахивая с лица пряди волос, взъерошенные порывом ветра.
— Я… ты же ещё не знаешь? К ущелью, что ведёт из Менчи в Дарр, подтягиваются войска.
Сцепив пальцы башенкой, я впилась в них взглядом, пытаясь совладать с настоятельно рвущимся наружу всхлипами плача голосом. Скаймина отлично позабавилась, разыграв свои карты. Без сомнений, не избери я её — и в ход пойдут предусмотрительно оставленные инструкции, с недвусмысленным приказом Джемду начать резню, стоит мне отказаться. Думаю, Джемда, в любому случае, не остановило бы и обратное, даже даруй я свободу Энэфадех; но все мои рассчёты строились на том, что миру и без того хватит забот, — к примеру, срочно озаботившись собственным выживанием в жерле очередной разгорающейся Войны Богов. Сиех клятвенно обязался, что Дарр в целости и сохранности переживёт переломную эпоху. Знамо дело, я не могла вполне доверять этому зароку, но… от дурной овцы хоть шерсти клок, и то лучше, чем ничего.
В сотый раз терзаемая сомнениями, а что, может вступить в переговоры с Реладом? — я всё-таки с сожалением отбросила эту идею, взвесив все за и против. Люди Скаймины давно рассосредоточились по местам, готовясь всадить нож в гортань Дарре. Если я в ходе церемонии приниму сторону Релада, успеет ли он парировать смертоносный удар? Я не вправе бросить на весы будущее своего народа, поставив на человека, к коему не питаю ни толики уважения.
Одни лишь боги ныне мне порукой…
— Релад же добровольно заперся в четырёх стенах, — добавил Т'иврел, очевидно, промотав в голове ту же алгорифму суждений, что и я. — Не допуская к себе ни единой живой души, даже слуг, не отзывась на вызовы и послания. Один Небесный Отче знает, чем он утоляет голод — или жажду. Высшекровные во всю держут пари, сживёт он сам себя со свету, или нет, ещё оперёд завтрашнего бала.
— Подозреваю, не обошлось и без куда более интересных ставок?
Сенешаль искоса бросил короткий взгляд, походу, метаясь между двух огней: говорить всю правду или смолчать.
— Кое-кто бьётся об заклад, что и ты сама изберёшь самоубийство.
Я расхохоталась навстречу очередному порыву бриза.
— И какова фора? Может, меня тоже допустят к столу? А?
Т'иврел резко оборотился ко мне лицом; глаза его помрачнели, полные холодной решимости.
— Йин… если ты, ты… — и, запнувшись дрожащим голосом, замолк, подавившись последним словом, ровно в приступе удушья. Торопливо отвёл взгляд.
Взяв его за руку, я успокаивающе сжала ладонь, покуда он, понурив голову, боролся с приступом дрожи, тщетно пытаясь сохранить самообладание. Он покровительствовал всей здешней прислуге, находящейся под его надзором; пролитые слёзы стали бы знаком недопустимой для такого человека слабости. Впрочем, в этом смысле, мужчины всегда были хрупким… уязвимым племенем.
Немного позже последовал глубокий, с хрипловатым призвуком, вздох. И непривычно высоким голосом (с разницей в целую октаву, не меньше), сенешаль проговорил:
— Могу я рассчитывать быть твоим сопровождающим на балу завтрашним вечером?
Не так уж давно, услышав аналогичное предложение, но из уст Вирейна, я ответила вспышкой гнева, смешанного с ненавистью. Слова же Т'иврела пробудили все мои добрые чувства к сенешалю, всё сильнее скрепляя узы привязанности, протянувшиеся между нами.
— Нет, Т'иврел, не надо. Мне нет нужды в проводниках.
— А в помощи? Простой дружеской поддержке, — там, на балу?
— Может и так. Но я не намерена просить тех немногих, кого считаю друзьями, рисковать собой.
— Ты и не просишь. Я сам напрашиваюсь…
Я подступила ближе, прислоняясь к его руке
— Я справлюсь, Т'иврел. Справлюсь сама.
Он ещё долго не спускал внимательного взгляда с моих глаз, словно пытаясь запомнить каждую чёрточку. Потом медленно встряхнул головой.
— Значит, так, говоришь… Ах, Йин, мне будет не хватать тебя.
— Тогда уезжай, беги отсюда, Т'иврел. Найди себе хорошую женщину, которая окружит тебя заботой, оденет в шелка и осыпет драгоценностями.
Сенешаль недоумённо вскинулся, а после разразился приступом громкого хохота, наконец-то избавившись от колкого напряжения.
— Женщину из Дарре, да?
— Нет, конечно! Надо не больно дружить с головой, чтобы польститься на даррийку. Ты что, не видел, какие мы из себя? Найди какую-нибудь кеннийку. Тогда, надеюсь, эти прелестные крапушки не канут бесследно, и отойдут, преумножившись, твоему потомству.
— Прелестные… веснушки, ты, маленькое варварское отродье! Они зовутся вес-нуш-ка-ми!
— Как скажешь. Для тебя — всё, что угодно. — Притянув к себе его ладонь, я легонько поцеловала тыльную часть запястья — и медленно отпустила. — Прощай, друг мой.
Я оставила его, всё ещё смеющегося, стоять там, на балконе. И смех его отдавался в ушах, покуда я, не оборачиваясь, ни свернула в коридор.
Но?..
Но то было не единственным, чего я желала.
Эта наша беседа прибавила мне твёрдости решиться на следующий акт. Я отправилась на поиски Вирейна.
Со времени последнего разговора с Ньяхдохом, голова трещала от царящего там разнобоя; и теперь, намереваясь столкнуться лицом к лицу со скриптором, терялась меж двух крайностей насчёт личности заклинателя. Особенно укрепившись с той ночи в мысли, что именно Вирейн, не Декарта — истинный убийца моей матушки. Но у меня всё ещё не укладывалось в уме: отчего он, столь страстно любивший Киннет, — убил её? За что? Как? И, главное, почему сейчас, двадцать лет спустя с того дня, когда она разбила ему сердце? Какая-то часть меня жаждала долгожданного ответа.
В то время, как другая плевать хотела с высокого шпиля на любые причины. О, это второе "Я" жаждало иного — крови; позволь я ему хоть раз возобладать над разумом, и безрассудств было б не обобраться. Хватит, с избытком, и той багряного каскада, что прольётся дождём, когда я довершу своё возмездие над всем кланом Аламери; того ужаса и тех смертей, что расветут бешеным цветом, развяжи я Вторую Войну Богов. И этих кровавых озёр хватит, вдоволь хватит, чтобы утешить моё ноющее сердце… жаль, что мне не увидеть плоды трудов моих собственными глазами — бельма мертвецов, увы, слепы. Мы, смертные, порой так себялюбивы. Особенно, во зло.
Итак, я собиралась увидеться с Вирейном.
За дверью стояла тишина, когда я постучалась в мастерскую; на секунду решимость моя дрогнула — я заспорила сама с собой, продолжать, или нет, и дальше эту охоту? А потом изнутри донёсся слабый, приглушённый полувсхлип-полувздох.
В Небесах к тамошним дверям не имелось ключей. Как, впрочем, и собственно замков. Для чистокровных более чем надёжной защитой служила собственная кровь и ранг, ибо лишь те, кто был облечён должной привилегией не страшиться ответного возмездия или вызова, отваживались вторгаться в чужое уединение. Но мне ли, приговорённой к смерти менее, чем через день, приличествовало бояться? Облачённая в броню смертницы, я проскользнула в едва-едва приоткрытую дверь.
Поначалу Вирейна нигде не было видно. Ни рядом с рабочим столом (на сей раз непривычно пустым). Ни рядом со скамьями (также опустошёнными от бывших там в прошлый мой визит завалов). Обстановка казалась всё страньше и страньше. Не сразу, но я догадалась взглянуть в задний угол комнаты, с теми необычными клетями для животных. И не скоро, но распознала в тёмном пятне фигуру Вирейна — отчасти оттого, что стоял он, не шевелясь, тише воды, ниже травы; отчасти потому, что с его-то белоснежной гривой волос и бесцветным одеянием он как нельзя лучше годился в пару к здешней стерильно-чистой, сиящей первозданной нетронутостью обстановкой.
Скриптор стоял близь большого хрустального глобуса на задах мастерской. Поначалу казалось, что, опираясь на сферу, он пристально вглядывается в полупрозрачную, светящуюся изнутри глубь. Может, с её-то помощью он и следил за мной, за моими тщетными (и, что уж скрывать, редкими) попытками связаться с народами, препорученными под мою руку. Но потом скриптор вдруг тяжёло осел, почти повалившись на пол, надломленно цепляясь рукой за скользкую шлифованную сферу; голова его бессильно свесилась набок. Вторая рука скрывалась под завесью белоснежных волос, в беспорядке рассыпавшихся по плечам; но что-то такое в движении скривленных плеч, в колыхании складок белого балахона выдавало таящиеся украдкой слабые жесты. Глубоко внутри, в подреберье тревожным звоночком загудело, зашевелилось нечаянное… неуверенное открытие. Донёсшийся из угла очередной всхлип подтвердил нахлынувшие подозрения, целиком и полностью: один-одинёшинек, запершись в своей лаборатории в канун очередного победного триумфа над падшими богами, незабываемого дня, что-случается-едниожды-в-жизни, Вирейн рыдал, утирая рукой текущие по щекам ручейки солоноватых слёз.
Слабость эта, недостойная, непозволительная крови Дарре, женщины Дарре, остудила бурлящую во мне ярость. Понятия не имею, отчего он купался в слезах. Может, то на мгновение, один-единственный миг, расцвели клочки его гнилой совести, давным-давно погребённой под гнётом всевозможных пороков. А может, он попросту зашиб о что-нибудь тяжёленькое палец на ноге. Но в ту секунду, стоя в дверях и видя, как скриптору не под силу справиться с тихо капающими на пол слезами (мне вспомнился Т'иврел, возобладавший над пламенем чувств), я не могла ни задаться вопросом: что если хоть одна из этих горячих капель пролилась во имя моей матушки? Что если не я одна оплакивала её, в тоске и муке.
Я скользнула обратно, аккуратно прикрыв за собой дверь, — и ушла прочь.
Моя собственная глупость.
Да. Ты раз за разом противилась правде, даже тогда.
Знала ли я это?
Теперь — да. Однако ж, не прежде.
Отчего?
Ты умираешь. Твоя душа охвачена схваткой. И иные воспоминания поглощают тебя.
Скажи мне, чего ты хочешь, спросил Владыка Ночи.
Скаймина была у себя, подгоняя к завтрашней церемонии вечернее платье. Белое — не лучший выбор с её стороны. Уж больно сильно скрадывал и без того бледную кожу кузины. Само же платье было поражало глаз сверкающим великолепием, сшитое из чего-то блестящего, к тому же усеянное поверх корсажа и вдоль линии подола россыпью крошечных бриллиантов (отчего переливающийся вкруг ткани ореол только усиливался). Блики света вспыхнули, отразившись в них, стоило сестрице повернуться, переступая ногами по специальному подиуму, вдоль которого копошились портные.
Мне не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать, покуда она раздаст тем деловитые инструкции. На противоположной стороне комнаты, на подоконнике, развалилась человеческая личина Ньяхдоха, пристально вглядываясь в колыхающееся за окном в полуденной истоме солнце. Слышал, или нет, он, как я переступила порог, но дождаться от него излишнего уважения к моей персоне мне явно не светило.
— Сознаюсь, я любопытна, как попугай, — произнесла Скаймина, наконец обращая ко мне горделивый взор. При виде здоровенного кровоподтёка на подбородке, меня охватил скоротечный приступ мелочного удовольствия. Неужели нет такой магии, чтобы по-бвстрому залечить даже такую мизерную царапину? Стыд и срам! — Так что заставило вас заявиться ко мне в гости? Вновь собираетесь умолять меня заступиться за свой народ?
Я покачала головой.
— Не в моих привычках бессмысленно тратить слова. — И время.
Она улыбнулась, почти добродушно.
— Правда? Ну что ж… Тогда с чем вы пожаловали?
— Обсудить ваше… предложение, — сказала в ответ. — Надеюсь, оно всё ещё в силе?
Теперь и я поимела свою сатисфакцию — кузина, в замешательстве, шустро захлопала ресницами.
— Ты же не передумала, сестрица, нет?
Я небрежно отвесила кивок — минуя сестрицу, к замершей в оконном проёме тёмной фигуре. Одетой в простого покроя чёрную рубаху и узкие брюки, в тон, по цвету, — а в пару к ним — грубый железный ошейник, болтавшийся на шее. И на том спасибо. От прежнего, нагого вида у меня тошнотворный комок подкатывал к горлу.
— Помнится, некогда вы упоминали, что с радостью готовы одолжить мне своего лю… бимца. На время, разумеется.
Невидимый Скаймине, за её спиной, Нахья резко оборотившись, уставился на меня, поедая сузившимися карими глазами. Да и сама кузина на мгновение показалась слегка ошалелой, ну а после разразилась громким хохотом.
— Подумать только! — Она шевельнулась, перемещая вес на другую ногу и упираясь, вгоняя портных буквально в оцепенелый ужас, рукою в бедро. — Да уж, сестрица, с тобой не поспоришь. Он и в самом деле куда более горазд, чем Т'иврел, в деле удовольствий. Но — прости уж — ты кажешься столько мелкой тва… творением Отца нашего. А мой Нахья столь силён, столь… велик… олепен. Уверена, что справишься?
Она напрасно сотрясала воздух искусно подслащёнными оскорблениями. Я спустила все её колкие выпады мимо ушей, почти не заметив.
— Вполне.
Скаймина ошеломлённо тряхнула головой.
— Что ж, прекрасно. Я всё равно не собиралась прибегать к нему, больно он нездоров сегодня. Впрочем, тебе как раз само то, хотя… — Она на миг замолкла, поглядывая на окна. А точнее, на солнце — сколь близко оно подпустилось к горизонту. — Разумеется, я могу не оговаривать специально, что стоит остерегаться заката.
— Конечно. — Моя улыбка мгновенно навлекла хмурый взгляд из припущенных бровей. — В моих планах нет желания отправиться на тот свет раньше срока.
— Ступай с ней, — приказала она, и Ньяхдох приподнялся с подоконника.
— Надолго? — спросил он безучастно.
— До самой её смерти, — усмехнулась Скаймина, разводя руки благородно-великодушным жестом. — Кто я такая, чтобы отвергать последнюю просьбу?.. Но пока будешь занят делом, Нахья, поглядывай там, чтобы сестрица не перенапряглась… совсем уж сильно — по крайней мере, настолько, чтобы преждевременно выйти из строя. В общем, ты понял: ничего такого. Совсем ничего. В наших интересах, чтобы она смотрелась впору, подходяще, — на утро, двумя днями позже этого.
Железная цепь, врезавшаяся креплением в соседнюю с окном стену, ослаблено опала, с последними словами кузины. Нахья подобрал свободный конец и застыл на месте, с безжизненным выражением глядя на меня. В тёмных глазах его нельзя было прочесть решительно ничего, кроме безразличия.
Я отпустила короткий поклон Скаймине. Той было уже всё равно; она, раздражённо шипя, устраивала очередную трёпку портным: один из бедолаг плохо сколол подрубленный край. Развернувшись, я удалилась, не обращая внимания, двинулся следом, или же нет, за мною Ньяхдох.
Чего бы я желала, будь свободной?
Неприкосновенность и защиту для Дарра.
Смерть, обретшую смысл… чтобы гибель матушки не канула даром.
Изменение… перемен — для мира.
И для себя…
Да, теперь я понимаю. Я избрала руку, в чьей воле будет диктовать мне…
***
— Она права, — проговорил Нахья (мы вместе стояли посреди моих комнат). — От меня сейчас мало толку. — Но за любезным, бесстрастно хладнокровным тоном угадывалась горечь.
— Отлично, — сказала я, — так или иначе у меня нет ни малейшего интереса выяснять это. — Подойдя к окну, я замерла у стекла.
За спиной надолго воцарилась тишина, а потом рядом раздались шаги.
— Что-то изменилось. — Неверные отблески света преломляли отражение дневной ипостаси, но и в этом стеклянном изломе я могла, поднатужившись, распознать недоверчивый изгиб бровей, насторожённо прищуренные глаза: падший сомневался. — Ты изменилась. Другая… необычная.
— И что с того? Много воды утекло с нашей последней встречи.
Он тронул меня за плечо. Увидев, что я не сбросила руку, взялся за другое, разворачивая к себе лицом. Мягко. Бережно. Почти нежно. Я не противилась его рукам. Он пристально всмотрелся мне в глаза: разглядывая, изучая, пытаясть прочесть, что кроется за моим спокойствием. Или же, наоборот, — принудить, смутить, устрашить.
Увы, вот только, так, вблизи, чего-чего, но ни капли устрашающего в нём не оставалось. Усталость глубокими морщинами вспарывала лоб, чертя тёмные тропки от висков к уголкам запавших, измученных глаз; те, воспалённые, обрамлённые складками краснеющих век, смотрелись даже обыденней, заурядней… приземлённей, чем прежде. Странно ссутулясь, одно плечо ниже другого, он, запоздало дошло до меня, еле держался на ногах, из последних сил тщась не рухнуть замертво. Пытки Ньяхдоха не прошли бесследно и для дневного его собрата, заставив и того расплачиваться собственным телом.
Должно быть, нахлынувшая жалость отразилась и на лице, ибо Нахья внезапно и резко выпрямился, нахмурив брови.
— Зачем ты притащила меня сюда за собой?
— Сядьте, — сказала я, указывая пальцем на кровать. Попыталась бы вновь развернуться к окну, но пальцы его слабеюще сжались, удерживая за плечи. Будь он в лучшей форме, и мне бы пришлось не сладко. Но теперь я знала правду. Этот Нахья был рабом, шлюхой, девкой для постельных утех, невольный даже над собственным (недолговечным, непостоянным) телом. Принадлежавшим не ему телом. С той немногой, выкроенной ему силой, что он и мог, так властвовать, править через усилие над своими любовниками. Своими, пользующими его, хозяевами. Мизерное удовольствие.
— Так ты его ждёшь? — спросил он недоверчиво. Перекатывая это "его" на языке, лелея, словно драгоценнейшее из сокровищ, обиду, негодование, отдаюшееся в каждом звуке. — Верно?
Дёрнувшись, я с силой отодрала от плеч пальцы, решительно отбросив прочь, подальше от себя.
— На место. Немедленно.
Повинуясь этому недвусмысленному приказу "немедленно", его отбросило, шаг — два — три, и усадило на кровать. Ни на секунду он не спустил свирепо горящих неприкрытой злостью глаз. Я развернулась к окну, предоставив спине сносить этот бурлящий, но бесполезный приступ ненависти.
— Да, — ответила Нахье. — Я жду его.
Молчание. Оглушительное. Ошаращенное. ошеломлённое.
— Ты же… втюрилась в него. Тогда ещё — нет, но теперь-то — точно! Скажешь — неправда?
Ты противишься правде.
Мне следовало обдумать его слова. Взвесить. Разобрать по косточкам.
— Втюрилась в него, говоришь? — медленно, почти по слогам, проговорила. Каждое слово странно отдавалось под рёбрами, стоило только допустить саму эту мысль; подобно стиху, читанному столь часто, что поневоле выучилось наизусть. — Влюбилась. В него.
Иные воспоминания поглощают тебя.
Удивительно было слышать гнездяшийся в голосе Нахьи неподдельный страх.
— Не будь дурой. Сознаешь, сколько раз подряд, я приходил в себя, а рядом валялся покойник? Если в тебе есть сила, сопротивляйся ему! Дерись с ним, как можешь.
— Уже. Ты запоздал с советами. Я и прежде говорила ему — "нет".
— Тогда… — Смущённое замешательство.
Внезапно я прозрела насчёт того, что есть, была и есть его жизнь, его существование: в виде другой личины, нежелательной (нежеланной) — лишнего Ньяхдоха. День за днём — игрушкой Арамери. Ночь за ночью — не сон, но забвение; ближе смерти, но глубже беспамятства; как всякий смертный, с выдранным клоком воспоминаний. Ни спокойствия, ни подлинного покоя. А утро за утром — леденящее кровь открытие. Таинственные разверстые раны. Мёртвые любовники. И перемалывающее душу, гнетущее разум осознание: и несть тому конца. Вечная, бесконечная, бессмысленная цепь не-смерти, но и не-жизни. Существования.
— Ты грезишь? — спросила я.
— О чём ты?
— Сны. Видения. Ночью, когда ты… в нём. Его. Так что?
Он хмурился долгие-долгие минуты, Ньяхдох, словно пытаясь выискать в моих словах двойное дно. Хитрость, ловушку. Наконец ответил коротко:
— Нет.
— Совсем ничего?
— Разве что… вспышки, иногда. Озарения. — Пара невнятных жестов, взгляд в сторону, подальше от меня. — Воспоминания, может быть. Я не знаю, что есть это.
Я улыбнулась, чувствуя, как в груди внезапно разгорается нежданное тепло. Он походил на меня. Две души, или, по меньшей мере, два "Я", заточённые в одном теле. Может, отсюда Энэфадех и загорелись самой мыслью этой.
— Выглядишь устало, — сказала, — тебе надо немного поспать.
Он нахмурил брови.
— Да нет. Я и ночью порядком отсыпаюсь…
— Засыпай, — скомандовала я, и он, как подкошенный, повалился на бок. (В иных обстоятельствах при виде этой картины я бы посмеялась от души.) Подойдя к кровати, я подхватила Нахью за ноги, перекинув и те на постель, а после, устроив погружённого в сон поудобнее, опустилась рядом, на колени, и, почти касаясь губами уха, приказала отчётливо:
— Приятных снов тебе. — Черты лица неуловимо изменились, смягчившись и сгладивши морщинки, испещрявшие лоб и виски.
С чувством глубокого удовлетворения, я поднялась на ноги и вернулась к окну. Ждать. Мне оставалось только ждать.
Почему я не могу вспомнить, что случилось дальше?
Ты как раз вспоминаешь…
Нет, почему я не помню сейчас? Они возвращаются ко мне, воспоминания, покуда я говорю о них, но лишь тогда и только тогда. А всё, что кроме, — пустынная, бездонная бездна. Громадная, зияющая чёрная дыра.
Ты вспоминаешь.
В тот миг, когда красновато-алый солнечный изгиб потонул за узкой полосой горизонта, комната ощутимо дрогнула, а с нею затрясло и весь дворец. Столь сильно, что у меня даже непроизвольно заклацали зубы. Волны за спиной проносились одна за другой, казалось, стремясь наружу, вон из комнаты; и когда наконец сошли на нет, тьма в комнате сгустилась. Я терпеливо ждала, заговорив, лишь когда волоски на загривке встали дыбом.
— Доброго вечера, лорд Ньяхдох. Вам уже лучше?
Единственное, что пришло в ответ, — низкий, перекатывающийся полувыдох-полухрип. Вечернее небо по-прежнему нависало, испещрённое разномастными полосами солнечного света — ржаво-золотистыми, и багрово-рдяными, и лилейно-фиолетовыми, — мерцающими столь насыщенно, ровно сколы драгоценных камней. Падший всё ещё был не в себе.
Я обернулась. Он ссутулился на кровати. По сию пору обретаясь в невзрачной, человеческой личине; одни только волосы, извиваясь, кружились и реяли вкруг падшего, хотя в комнате господствовало безветрие. Стоило мне осторожно всмотреться в это тёмное мельтешение, и оно как по мановению ока сгустилось, расползлось, всё больше и больше подёрнулось сумраком, — спрядаясь, сплетаясь ночным покровом. Плащом тьмы. Чарующим, и потрясающим в своём великолепии. Падший отворотил лицо от тягучих, медлительных разноцветных лучей и оттого пропустил мгновение, покуда я придвигалась поближе, — пока не застыла у него перед носом. Тогда он и поднял взгляд, отгородясь рукой, словно щитом. От меня? Удивлённо вскинув брови, я улыбнулась.
И весь этот долгий мой взгляд руку его сотрясала крупная дрожь. Я взялась за ладонь, убеждаясь, сколь суха холодная прежде кожа. (Только сейчас я заметила, что та была коричневой. Моя работа?) Прикрытые рукой, виднелись глаза, уставясь прямиком на меня, ныне — два сгустка тьмы, немигающие и безмолвные. Бездумные, как у зверя.
Обхватив его за подбородок, всей своей волей повелела ему вернуться к себе, из безумия — к здравому уму. Недоумённо заморгав ресницами, он слегка нахмурился, а после глянул на меня прояснившимися, словно путаница в его голове улеглась, глазаии. Напрягшаяся в руке ладонь стала прежней, прохладной.
Как только я убедилась, что всё в порядке, то высвободила его пальцы. Расстегнув ворот блузы, сдёрнула с плеч, сбрасывая комком на пол. Расщёлкнув застёжками юбки, стянула, вместе с бельём, и смахнула туда же, вниз. Нагая, я ждала, предлагая, нет, принося в жертву всё, что у меня оставалось.