И тогда… тогда…
Ты помнишь.
Нет. Нет, я не могу, никогда.
Отчего ты боишься?
Я не знаю.
Он причинил тебе боль?
Я не помню!
Так сделай это. Думай, дитя. Ты сильнее этого, я создала тебя такой. Звуки? Ароматы? Каковы они на вкус? Как ты их ощущаешь? Чему подобны воспоминания?
Как… словно лето.
Да, верно. Вот они — душные, парящие, влажные от росы и перегноя, долгие летние ночи. Знаешь ли ты… Земля поглощает всё дневное тепло — и возвращает назад, сумрачными ночными часами. Всю ту энергию, что попросту парит, пропитывая воздух, ожидая, чтобы пригодиться. Пятнами взвеси оседая на коже. Открой рот и она совьётся на языке.
Я помню. О боги, я вспомнила.
Я так и знала. Знала, что ты вспомнишь.
Тени по углам, казалось, сгустились ещё сильнее, когда Ньяхдох поднялся с кровати. Он навис надо мной тёмным пятном, и в этой клубящейся завеси, в этой темени я поначалу не могла различить даже его глаз.
— Зачем? — спросил он.
— Я так и не дождалась ответа.
— Ответа?
— Сможешь ли ты убить меня? Убьёшь, или нет, если я попрошу?
Что толку притворяться, что колени мои не подрагивали от страха? Что тот не копошился — в колотящемся до одури сердце, в сбившемся, учащённом дыхании? Эссуй, сладостное предчувствие угрозы; эссуй, предкушающий трепет каждой клеточки тела. Но потом он потянулся, медленно, неторопливо (так что тысячи возможных картин промелькнули, терзая меня, в воспалённом воображении), — и кончики пальцев цепко ухватились за мою руку, притягивая ближе. Одно лишь касание, и весь страх мой обратился нечто иным. Другим. Боги… Богиня.
Ослепительная вспышка белизны вспугнула вязкую черноту. Устрашающий оскал белоснежных резцов. О да, жест, бывший далеко за гранью того, что именуют угрозой.
— Верно, — сказал он. — Попроси вы, и я убью вас.
— Вот так просто?
— Не имея власти над собственной жизнью, вы, на худой конец, стремитесь удержать хотя бы право выбора на смерть. Мне… знакомо это. — Столь много недосказанной сути крылось за сплетением тщательно подобранных слов. И за последующей паузой. Меня вдруг как осенило: Владыка Ночи… а не жаждал ли он сам смерти?
— Не думаю, что в ваших планах рассчитывать на мою добрую волю и право выбора. Тем паче насчёт как, когда и зачем мне умирать.
— Верно, маленькая сладкая пешка. — Я кое-как пыталась сосредоточиться на его словах, покуда рука падшего мягко продолжала странствовать вдоль кожи. Немилосердный, а главное, бесполезный труд — с моей стороны. Я была лишь человеком. Смертной. — Это в порядках Итемпаса брать силой, подчиняя, всластвуя и навязывая свою волю другим. Я же обыкновенно предпочитал добровольные жертвы.
Теперь кончик пальца скользил по ключице, вырисовывая странные узоры. Я едва не отшатнулась прочь, чуть не теряя остатки разума от невыносимого блаженства. Прочь — но не от зрелища хищно обнажившихся резцов. В одиночку никому не сбежать от охотящего зверя.
— Я… я знала, что вы собирались ответить согласием. — Голос податливо дрогнул, срываясь невразумительным лепетом. Я путалась в словах. — Не знаю как, но — знала… знала… — Что была для тебя нечто большим, чем простая пешка. Но последнее — шёпотом, про себя, не смея… не дерзая облечь словом.
— Мой долг — быть тем, что я есть, — произнёс он так, как если бы слова теперь имели смысл. — Ныне. Вы просите?
Я облизнула губы, алчущие, жадные, жаждущие.
— Нет, не смерти. Но… вас. Да, я спрашиваю вас. Прошу вас. Самого — и всего.
— И просьба эта значит — смерть. Смерть — иметь меня. — Последнее предупреждение, в то время, как тыльная сторона ладони, поглаживая, скользила по абрису груди. Пальцы стиснули вставший торчком тугой сосок, — а я, беспомощная, лишь со стоном хватала ртом воздух. Крылья тьмы, обнимающие комнату, дрогнули, смыкаясь, смежаясь, — темнее чёрного.
Одна-единственная мысль натужно пробивалась на свет, вопреки желанию. Слабый отголосок того, что ввергло меня в это безумие, ибо, не смотря на всё, я не страдала тягой к бесмысленному самоубийству. Я хотела жить — и сжигать жалкие ошмётки оставленной мне не-до-жизни. И в то же время — ненавидела Арамери, как бы ни желая понять (принять?) их; желала предотвратить грядущий вал Войны Богов, как бы ни надеясь вернуть свободу Энэфадех. Я жаждала столь многого, противоречивого, невместного, — невозможного, неможного, недолжного… вместе. Но я упёрто хотела всего и сразу. И невозбранно. Возможно, я заразилась от Сиеха ребяческой верой в чудеса.
— После всех взятых вами смертных любовников, — сказала я. Голосом хрипче, чем следовало бы. Он клонился ближе, и ближе, жадно втягивая воздух, словно чуя мои колебания. — После этих, заявленных вами, дюжин смертных душ, — и сказок, что слагались ими, несомненно выжившими, ибо мёртвые молчат.
— Но до столетий ненависти, смертной ненависти, сотворившей из меня чудовище, — сказал Владыка Ночи, и грусть переполняла голос. На один-единственный короткий миг. Теми словами я сама убеждала его прежде; но до странности несправедливым казалось слышать их самой. От него же. — До разлома, до того, как брат мой предательски изъял все те чувства — нежность, мягкость, отзывчивость, — что прежде питали мою душу.
И страх, витавший в сердце, угас. Вот так, просто, отмер.
— Нет, — сказала я.
Рука замерла. Протянув свою, я переплела крепко-накрепко наши пальцы.
— Твои чувства никуда не делись, Ньяхдох. Я ощутила их. Я вкусила их. — И медленно потянула — ближе, ближе, ближе, — поднося к губам. Судорожно подёргивающиеся, словно от изумления, пальцы. — Ты прав насчёт меня; если мне надлежит умереть, то я рассчитываю собственноручно обставить условия своей смерти. На свете есть видимо-невидимо вещей, что мне никогда уже не осуществить… но кое-что покуда подвластно. Вы… ты. — Я коснулась поцелуем дрожащих пальцев. — Докажите мне мою правоту… покажите всего себя снова, свои чувства, свою нежность, Владыка Ночи? Прошу тебя?
Краем глаза я засекла смутное движение. Смещение. Стоило развернуть, подняв, голову, и в глаза бросилось изменение. Перемена. Тягучие тёмные волокна, нити, вились, беспорядочно сплетаясь и расплетаясь, черня, вытравливая чёрные тропы и борозды вдоль стен, окон и пола. Вытекая, сочась из-под ступней Ньяхдоха, растекаясь повсюду, перехлёстываясь плетьми словно сети, бесконечные тенета из тьмы. Мельком виделись, выделясь, за их пределами, странные брожения, сгустки воздуха; то ли наплывы промозглого тумана, то ли ворочающиеся пропасти бездонных воронок. Падший испустил низкий, шелестящий вздох; и крохи его дыхания обвились вкруг моего языка.
— Мне нужно слишком многое, — прошептал он. — Столь полно времени кануло с той поры, как я делился с кем-то частью себя, Йин. Я голоден… я всегда голоден. И мой голод пожирает меня самого. Но Итемпас предал меня, а ты — не Энэфа, и я… мне… страшно.
Слёзы застилали мне глаза, болезненно жаля веки. Резко потянувшись вверх, я обхватила лицо падшего, с силой притягивая к себе. Прохладные губы на сей раз солоновато отдавались на вкус. Думаю, я уловила его трепет.
— Я дам тебе всё, что в моих силах, — сказала, когда мы расцепили объятье.
Тяжело дыша, он прижался лбом к моему, сдавливая до боли кожу.
— Слова… ты должна выразиться словами. Я постараюсь быть… прежним, я правда, буду стараться, но… — Он издал отчаянный, тихий стон. — Слова! Скажи их!
Я сомкнула ресницы. Сколь много моих безвестных арамерийских предков, произнеся их, расписывались в собственной смерти? — Я улыбнулась сквозь слёзы. Присоединись я к их бесчисленной веренице, и смерть моя сказалась бы как нельзя приличествующей Дарре, чья кровь текла в моих жилах.
— Делай со мной всё, что пожелаешь, Владыка Ночи, — прошептала еле слышно.
Меня обхватили.
Не говорю "руки" и "его", ибо их было великое множество: сжавших плечи, сковавших бёдра, запутавшихся в волосах. Даже свернувшись вкруг лодыжки. Комната почти целиком погрязла во тьме. Единственное, что я могла ещё видеть — бледный квадрат окна, и угасающее за ним небо, почти покинутое последними лучами света, опустившегося в горизонт багрового солнца. Звёзды кружились в глазах сверкающими прядями, как если бы меня вертело туда-сюда, вверх-вниз, покуда я наконец спиной не почувствовала под собой твердь кровати.
А после мы утоляли свой голод, насыщаясь друг другом. Касание за касанием, чувствуя его пальцы там, где желание тлело сильнее прочего; открытие за открытием, он утолял мое неведение, предугадывая мысль за мыслью. Предугадывая, проявляясь, подставляясь — каждый раз отставая на миг от моих жаждущих рук. Я обнимала пустоту — и она обращалась гладью перевитой мышцами руки. Сгибала ногу вкруг воздуха — и ничто претворялось плотью упругого, сильного, живого бедра. И так я лепила его, творила сообразно обличью из моих фантазий; и так он избирал быть подчинённым чужой руке, и воле, и образу. Когда тёплая мощная тяжесть толкнулась внутрь меня… не знаю, был ли то мужской пенис, или нечто совсем иное, фаллос, коим могли обладать одни лишь боги. Подозреваю, вернее из двух — последнее, ибо смертная плоть не могла с такой силой полнить женское тело, как он овладевал моим. И суть была вовсе не в размере. И когда на сей раз он наконец высвободил меня, я выпросталась с пронзительным криком.
— Йин… — Сквозь пелену разгорячённого тела, туманное марево, стоящее перед глазами, я сознавала немногое. Облака, стремительно несущиеся меж звёздных искр. Чёрнеющие плети, тёмной паутиной оплетающие потолок, ширясь и клубясь, и углубляясь, и сливаясь в одну исполинскую зияюшую мраком бездну. Настойчиво растущую амплитуду толчков, в бесконечной чехарде движений Ньяхдоха. И боль, бороздящую тело, — ибо и это было моим желанием. — Йин, откройся мне.
Даже не представляю, о чём он… на мысли меня уже не хватало. Но волосы внезапно сжало цепкой хваткой, под бёдра скользнула сильная рука, хлёстко притягивая ближе, пристраивая потесней — и вновь посылая меня очередным круговоротом спирали.
— Йин!
Столь безграничная нужда тлела в нём. Столь невообразимые раны — две из них, обнажённые, кровоточащие и незаживающие, по числу двух потерянных возлюбленных. Чересчур глубоких для одной юной смертной, коей невмочь было утолять их вечно.
Но даже в этом безумном экстазе… я пыталась. Раз за разом. И не могла; будучи всего лишь человеком. Но в ту секунду я, устремляясь навстречу, жаждала быть большим, исходить большим, давать большее, ибо я любила его.
Я любила его.
Ньяхдох резко изогнулся, ввысь, прочь от меня. В последней вспышке звёздного света глаза уловили мельком проблеск безупречного гладкого, совершенного тела, натянутого как струна извивами упругих мышц, глянцевито лоснящегося от струек пота, скатывающихся каплями вниз, туда, где наши тела сливались воедино. Пряди волос отлетели назад, отброшенные за изгиб спины. Провалы глаз крылись за судорожно сжатыми веками, разверзшийся криком рот перекашивал лицо, стянутое той восхитительной маской заведомо подступившей к самому краю агонии-возбуждения-ярости-боли-наслаждения, что стынет в миг готовящегося прорваться разрядкой удара.
Чёрные плети взметнулись в перехлёсте — заключая нас в объятия небытия.
И мы пали.
…нет, нет, полетели, не книзу, но ввысь, во тьму. Во тьму, испещрённой прожилками, тончайшими беспорядочно мельтешащими нитями — белоснежными, и золотистыми, и алыми, и цвета ярчайшей синевы. Я потянулась, в попытке ухватить эту мерцающую чару и потянуть к себе, но что-то вдруг обожгло кончики пальцев. Всмотревшись, я обнаружила их увлажнившимися от мерцающих крупиц чего-то, что сочились, сучились крошечными пылинками энергии, плывущими по орбите. А потом Ньяхдох разразился воплем, а тело его — содрогнулось, и нас вознесло…
…минуя бесконечные скопления звёзд, минуя бесчисленные миры — через слоистую пелену света и раскалённые добела гряды облаков. Неслись вверх и вверх, и быстрота наша была невероятной, а размах наш, и размер, и предел — непостижим. Оставив далеко позади светлые чертоги, возносились всё дальше и дальше, рассекая нечто более странное, более невообразимое, чем просто — миры. Геометрические формы, скрученные, спутанные и горячащиеся. Белоснежный ландшафт из закостеневших, застыших льдом вспышек и взрывов. Трепетавшие грозди плетей — умысла! — рвущихся в погоню за нами. Живые громадины наподобие левеиафанов, исполненные ужасающих душу очей и лиц давно утерянных друзей.
Я сомкнула глаза. Мне пришлось их сомкнуть. Тем не менее картины никуда не девались, продолжая и длясь, ибо в этом месте я не имела век, дабы прикрыть глаза. Безмерная, я витала в небытии, и продолжала расти и шириться. Миллион стоп, два — дланей… Я и вовсе уже не знала, чем обернулась в этом странном месте, куда Ньяхдох увлёк меня, ибо вещи, царящие здесь, ни единой смертной душе ни сотворить, не бысть и не уразуметь, а я объемлила все их разом.
Нечто давное знакомое, изведанное: тьма, коя явялась квинтэссенцией самой сущности Ньяхдоха. Она осаждала, окружала, теснила меня, покуда весь выбор не сошёлся в одном — сдавшись, уступить ей. Что-то бурлило внутри меня — здравость? разумность? самость? — удлиняясь, взрастая, смыкаясь натянутой до такого предела струной, что мерещилось: одно лишь касание, — и им конец. Обрыв. Слом. Да, то был неизбежный конец всему. Но всякий страх, казалось, оставил меня, даже тогда, когда слуха коснулся первый звук: колоссальный, неслыханный, ужасающий рёв. Что я могу сказать? описать? изобразить? — кроме того, что рёв этот зародился в глубинах голоса Ньяхдоха, когда он вновь разразился ором. Потом я дозналась, что его исступлённый экстаз вынес нас за пределы вселенной, и мы подступили к самому Маальстрему, прародине богов. И одно это способно было разодрать меня в клочья.
А потом, когда рёв взмыл особенно убийственной нотой, что я поняла — более мне не снести, не выдержать, — мы застыли. Зависли, паря недвижимо, сдерживаемые на месте.
А после вновь понеслись, уже вниз, падая сквозь невнятно копошащиеся неведанные странности, и дробящийся мрак, и слоящуюся тьму, и вихри света, и свистопляску небесных тел — вкруг одного, особенно прекрасного, зеленовато-синего шарика. И неслись, неслись, покуда не грянула новая волна рёва и покуда мы, рушась вниз, не прочертили собою воздух, прокладывая путь сгустком раскалённого добела пламени. И что-то пылающее бледным огнём не вздёрнулось на дыбы, из ничтожного враз обратившись громадой, и всеми шипами, шпилями, остриями, и белокаменным массивом, и предательской изменой… — Небеса, то были Небеса, — не поглотило нас целиком.
Думаю, я завизжала вновь, обнажённая, с кожей, дымящейся от пара, — и врезалась что есть маху о собственную постель. Ударная волна, вмявшая меня в простыни, вихрем пронеслась по комнате, сметая всё на своём пути; с таким грохотанием, словно сам Маальстрем обрушился на землю. И более я не знала ничего.