Я знала, что она ответит мне так же твердо, как собственное имя.
— На двадцать девятый день месяца ветров, десять лет тому назад, будущей весной ему исполнится одиннадцать.
Привычный мир словно распался, оставив вместо себя новое творение, но не успела я поразиться его рождению, как оно, полное красоты и чуда, разрушилось под напором ужасов и несчастий. Как мне теперь найти место в этом мире? Что отныне называть правдой, когда самая темная, самая горькая правда моей жизни оказалась ложью? Ни на один из этих вопросов я не могла ответить, но зато я теперь знала, кто убил Люси и почему. И причиной была, несомненно, я сама.
Дарзид не ожидал увидеть меня здесь, не верил, что я разоблачу его. Когда он обнаружил свой промах и то, как смехотворно я не замечала истину у себя под носом, он немедленно предпринял все возможное, дабы исправить ошибку. Люси не лишалась рассудка. Она была смелой, умной и преданной женщиной и только изображала слабоумие, чтобы оберегать так горячо ею любимого ребенка. Она научила его скрывать свои умения. Когда же ей сказали, что в ней больше нет нужды, она сделала все, чтобы остаться рядом с Гериком, заботиться о нем и быть его лучшим другом, пока он никого не решался подпустить достаточно близко, храня свою ужасную тайну.
Десять лет тому назад, в двадцать девятый день месяца ветров… спустя два месяца со дня казни Кейрона… день, когда безмолвная, заботливая Мадди помогла мне подарить жизнь моему сыну…
Из моей груди вырвался горестный крик, от которого, разорвав цепи своего священного долга, бросились бы прочь Стражи цитадели. Я, словно обезумев, бежала по коридорам Комигора, уже зная наверняка, как о том, что солнце заходит на закате, — Герика не найти теперь ни в одном из уголков известного мне мира.
Лес был густым, тенистым и невероятно зеленым. Длинные лохмы мха, свисая, щекотали мне лицо, пока я продирался сквозь подлесок. Я шел без тропинки, лишь далекий огонек пробивался сквозь изумрудный сумрак. Куда я шел… если бы я мог убрать с дороги сплошную стену зелени, я бы не сомневался, что доберусь до огонька. Отдохнувший и полный сил, я просто сметал покрытые листвой преграды. Но когда я пересек лес, огонек не стал ближе, лишь зеленый цвет потускнел до серого…
Прохладные щетки сосновых лап превратились в грубый, холодный камень, легкие плети мха — в белый лен простыней и серую шерсть одеял. Только свет остался неизменным. Через толстое стекло окна с востока заглядывало солнце, требуя, чтобы мои глаза открылись навстречу утру.
Какое странное чувство. Когда в последний раз я открывал глаза по собственной воле, без руки на плече, трясущей меня так, что зубы начинали стучать, без ехидных подначек? «Мне что, взять скребок? Твои конечности прилипли к постели, словно моллюски к бортам корабля» или: «Что тебе такое снится? Ты разоспался, словно пустоголовый котяра на солнышке, мечтающий только о том, как бы набить живот, — а тем временем два мира затаили дыхание, ожидая, пока ты соблаговолишь удостоить их вниманием».
Я потянулся и сел на постели. Мой сон не лгал. Я чувствовал себя отдохнувшим, каким не бывал и в своей воскрешенной памяти, и зверски голодным. Неужели Дассин поддался жалости к моему плачевному состоянию? Мы провели еще пять или шесть занятий с тех пор, как со мной случился припадок в саду госпожи Серианы где-то на другом конце Моста, из каждого я возвращался оборванным беженцем, и все больше и больше времени у меня уходило на то, чтобы сориентироваться в настоящем.
Когда я был ребенком в Авонаре, погибшем Авонаре человеческого мира, у нас с братьями было любимое место. Маленькая речушка сбегала летом с заснеженных подножий горы Карилис, прозрачная и холодная как лед. В паре мест на лесистых склонах вода скапливалась между больших валунов, образуя глубокие, чистые заводи, где так хорошо плавать. Высоко над одним из них нависали крутые скаты гладких камней, обкатанных стекавшим по ним ручейком. Мы соскальзывали голышом по валунам, а потом летели по воздуху, прежде чем бултыхнуться в заводь далеко внизу. Восторг на грани ужаса…
Последние попытки воскресить потерянные воспоминания я ощущал так, будто снова мчался по гладкому спуску, чтобы беспомощно зависнуть в воздухе и вслед за этим погрузиться в ледяной мрак. Что бы ни ждало меня за скользким склоном — колдовством, скрывшим от меня мою жизнь, — это страшило меня, но я не мог остановиться, так же как и тогда не мог замедлить полет с каменного валуна.
Дассин никогда раньше не допускал, чтобы мои затруднения помешали движению вперед, и этим утром, когда мои глаза открылись сами, меня терзало любопытство, что же заставило его изменить своему обычаю. Наше последнее занятие закончилось поздно утром, и я не мешкал, прежде чем лечь спать. Если только жизненный путь солнца не сделался таким же причудливым, как и мой собственный, я проспал около суток.
Я содрогнулся от непривычно холодного воздуха и натянул одежду, ожидая, что Дассин в любой миг свалится на меня, пренебрежительно вздернув кустистую бровь. Воду в умывальнике затянула толстая корка льда. Еще одна странность. Моя вода для умывания всегда была чуть теплой, даже в самое холодное утро. Не имея под рукой ничего, чем можно разбить лед, я коснулся его толикой магии, достаточной, чтобы растопить корку, но не согреть воду. Довольно и того, что она стала жидкой.
Даже использования силы оказалось недостаточно, чтобы вызвать Дассина. В первый раз, когда я использовал магию в его доме — зажигая огонь в маленькой лампе, — он набросился на меня, словно лис на зазевавшегося кролика, разнося в пух и прах за то, что я трачу силы «на всякие глупости».
Стоило мне войти в лекторий Дассина, как воздух наполнился высоким пронзительным воем. Старый негодяй наложил заклятие на дверь. Придется снова поговорить с ним о честности и доверии. Раздраженный куда сильнее, чем просто шумом, я принялся искать способ заткнуть заклятие, но, к своему изумлению, не смог найти даже проема за собственной спиной. Пространство, где должен был зиять проход, закрывала блеклая оштукатуренная стена, на которой висели полки с книгами и жестяными коробками с травами. Все это было покрыто многолетним слоем пыли и всякого хлама — совершенно настоящими на ощупь. Чутье подсказывало мне, что при встрече с подобной иллюзией я должен чувствовать покалывание в пальцах, но колдовство оказалось для этого слишком искусным.
Вскоре шум стих сам по себе. Мое изумление от искусства старого чародея и раздражение от его дерзости задохнулись под гнетом тишины.
— Дассин, — тихонько позвал я его.
Ответа не последовало.
Ограничив меня в использовании магической силы, ношении одежды, разговорах и вопросах, Дассин вдобавок запретил мне покидать лекторий без сопровождения. Он раз за разом напоминал мне не преступать установленных им пределов, утверждая, что, если я доверился ему во всем остальном, значит, я должен верить и в их необходимость. Честно говоря, мне претило перечить ему, так что я решил подождать, прежде чем продолжить поиски, несмотря на всю странность сегодняшнего утра.
Остатки нашего последнего ужина лежали на рабочем столе: корзинка с хлебом, уже холодным и черствым, тарелка с несколькими ломтиками засохшего сыра, не две, а три грязные суповые миски и две кружки, пахнущие бренди — «лучшее от Барейля», как называл Дассин содержимое своей зеленой бутылки. Подсвечники все еще были убраны, а новый ящик высоких восковых свечей лежал неоткрытым на полу возле стола. Комната казалась не более и не менее загроможденной, чем обычно. Я ненадолго присел на стол, сдвинув в сторону, разбросанные красные и зеленые кости для сонкеля. Половина плашек были выстроены в узор и огорожены серебряными прутиками длиной с палец, как будто игру внезапно прервали.
На полу лежал опрокинутый деревянный шкафчик. Его расписные дверцы распахнулись, и наружу вывалилось несколько странных вещиц: золотой перстень, небольшая эмалированная коробочка с набором карт, используемых для прослеживания семейных линий магических способностей, и предмет, чье назначение я бы не взялся угадать, — плоский круг из тусклого дерева размером с ладонь. В круг было вделано металлическое кольцо, внутри которого крепился зеркально отполированный черный кристалл пирамидальной формы и в полпяди вышиной. Я поднял шкафчик и принялся подбирать вещи, расставляя их по полкам.
Раздумывая, чем бы мне заняться дальше, я рассеянно погладил пальцем одну из гладких граней блестящего кристалла — и моя плоть растворилась, и с нею весь мир.
Я повис в пустоте угольно-черной полуночи, пронизанной струнами чистого серебра, словно кто-то собрал звезды и растягивал их по темному холсту со дня их создания. Тихо… спокойно… только по ту сторону тишины слышится призрачный серебряный звон. Как если бы струны говорили… пели. На самом пределе видимости я различал мерцающую полосу света, медленно переливающуюся от нежно-розового через искрящийся зеленый к глубокому, насыщенному синему.
«Я должен быть там, я принадлежу этому свету. О боги, что это за жажда?» Мои несуществующие глаза горели от слез, бестелесные руки тянулись через тьму к свету.
Как ты измеришь желание? Тем, что ты оставил позади? О, как легко было покинуть тело — мне не было радостно в нем. Отринуть свою работу, воспоминания двух жизней, так дорого обошедшиеся мне в последние месяцы безостановочного труда. Друзья и семья, населявшие мое прошлое, оказались не чем иным, как призраками, которые рассеются, стоит мне только достичь того дальнего рубежа — сияния, вдруг взорвавшегося фиолетовыми, лиловыми и пурпурными брызгами во все стороны: вверх, вниз, влево и вправо — в этой лишенной направлений вселенной тьмы… так далеко, так мучительно, щемяще, увлекая меня от прочих дел. Мое королевство?
«Я калека, я наполовину безумен, что бы там ни говорил Дассин. Лучше пусть они найдут себе кого-нибудь целого, чтобы возглавить их».
Словно длинные, тонкие пальцы, беззвучные взрывы цвета манили меня к себе.
Как ты измеришь желание? Тем, что тебе предстоит вынести? Пустота была холоднее зимнего утра, утра моего необычного пробуждения, но очертания моего существа пылали — не ледяным пламенем вытянувшихся звезд, не цветным огнем далекой зарницы, но разрушительным пожаром, обжигающим меня из-за барьеров памяти… из-за границы разума. Ревущий, мучительный огонь… раскаленная сталь на запястьях и лодыжках, проедающая плоть до костей… Я закутываюсь во тьму, отрицая необузданные боль и ужас. Голос, от которого я так страстно желал избавиться, срывается на крик, но я выдержу и это, только бы пересечь светоносный рубеж…
Кейрон, сын мой, не сейчас… еще не время… Вернись, — сквозь огненное безумие донесся призрачный голос почти не различимый из-за ревущего пламени и моих собственных криков.
Дассин. Учитель, целитель, тюремщик. Я должен объяснить ему, куда ухожу. Если он поймет, что за жажда снедает меня, что за янтарные и голубые персты манят, он не станет меня удерживать. Я не принадлежал Дассину. Но он не отозвался на мой зов, а я не смог отвергнуть его призыв. Я выронил кристалл, и мир хлынул на меня снова…
Моя одежда была насквозь мокрой от пота. Меня сотрясала дрожь озноба. Я отступил от упавшего предмета, столь невинно лежащего на полу. Как только я разыщу Дассина, я вернусь за ним.
— Дассин! Где ты?.. — позвал я.
Ответа не было.
В лектории открывались наружу две двери. Одна вела в сад, за другой был короткий лестничный пролет и проход в главную часть запутанного дома. Выбрав вторую дверь, я спустился в коридор и стал заглядывать в каждую комнату. Дассина нигде не было. Я вернулся обратно в лекторий, по пути завернув на кухню и прихватив краюшку хлеба, ломоть ветчины и пару груш из кладовой. Сев за рабочий стол и перекусив, я снова посмотрел на странное приспособление, которое лежало на полу и вместе с тем тревожно присутствовало на самом краю моего сознания. Для чего может быть предназначена эта вещь?
— Кейрон…
Я чуть было не пропустил его. Зов был еле слышен, наполовину воображаемый, он доносился из-за другой двери, той, которая вела в сад. Глупец! Я даже не заглянул туда. Я рывком распахнул дверь. Запутавшись в плаще, Дассин скорчился у стены, кровавый след тянулся по снегу от него до садовой калитки. Губы уже посинели, редкий вздох едва приподнимал его грудь с разверзшейся в ней кровавой раной.
— О боги, Дассин!
Я втащил его в кабинет и положил на диван перед остывшим камином. Достаточно было слова и щелчка пальцев, чтобы хворост и зола занялись пламенем. Я накрыл Дассина всем, что мог найти, чтобы согреть его. Он вздрогнул и открыл глаза. Кровь сочилась из его груди. Слишком много крови.
Нож… Мне нужен был нож и кусок полотна.
— Нет! — Старик вцепился мне в запястье. — Я запрещаю! Я должен сказать тебе…
— Я могу исцелить тебя, — возразил я. — Во мне есть силы.
Даже пока я говорил, я собирал силу… от своего страха… от суровой зимы… от боли, трепета и ужаса увиденного мной. Нужно было только связать нас…
— Бесполезно. Нет времени. — Он говорил тихо, хрипло, голос прерывался судорожными вздохами. — Выслушай. Они заполучили ребенка.
— Какого ребенка? Что?..
— Нет времени… все изменилось. Все, что ты должен сделать… разыскать ребенка. Спасти его. Только… только один человек может помочь… — Слова звучали вымученно, безнадежно. — Барейль… твой проводник…
— Кто сделал это с тобой? — Я не желал слушать его слова, предвещающие скорый конец. — Скажи, кто?
Если я получу ответ, убийца умрет.
— Нет-нет, глупец! Оставь все как есть. Если они заберут… мальчика в Зев'На, тогда… о, будь все проклято… нет времени… единственный путь… — Он осекся и захрипел, струйка крови сбежала вниз из уголка рта. Я уже решил, что он мертв, но Дассин выхаркнул сквозь коченеющие челюсти: — Если они заберут мальчика в Зев'На, отдай себя… Наставникам.