Он затянулся последний раз, и огляделся – ища, куда бросить окурок. В сарае все же не стал, повернулся, и вышел наружу. Гелий достал тетрадь, но пока не писал ничего, задумавшись над словами Павла. К тому же, трудно было решиться вырвать из тетради даже чистый один лист.
– Я – "сокол" – произнес он про себя – а комиссару скажу. Он поймет.
Павел не возвращался. Гелий опустил глаза и перелистнул тетрадь. Нацелился было на лист, следующий за исписанным – и стал писать прямо на нем, решив вырвать после.
– Отец, я жив и здоров. Мы идем, добывая хлеб для голодающих. Вчера был бой, один наш товарищ геройски погиб – но мы победили. Если бы ты знал, какие люди сидят сейчас рядом со мной у походного костра – как герои из романа Гонгури. Мы с радостью пойдем на фронт – добивать последнего врага. Я вернусь – после победы, теперь уже близкой, потому что с такими товарищами нельзя не победить. Жаль только времени, потраченного на войну со всякой сволочью – времени, отнятого от постройки светлого будущего, как в том романе. Но это ничего – тем быстрее мы пойдем вперед, когда враг будет разбит окончательно. Уже скоро я вернусь – перед тем, как ехать на какую-нибудь великую стройку, куда пошлет нас партия.
Он хотел вспомнить, что еще говорил Итин – потому что эти слова стали теперь и его мыслью, его верой. Еле слышный шорох заставил его отвлечься – это наружу открылась дверь. Решив, что это возвращается Павел, Гелий поднял глаза.
В дверях стоял чужой. Весь в каком-то зелено-пятнистом, лохматом. Даже лицо было замотано чем-то, чтобы не белело в темноте – виднелись только глаза в щели под низко надвинутым стальным шлемом с маскировочной сеткой. Нацелив автомат – с длинным изогнутым магазином внизу, и штыком на конце ствола – штык был не привычный четырехгранный, а клинком. Гелий глядел в остолбенении, а чужак быстро запустил руку в висящую на боку сумку такого же зелено-пятнистого цвета, достал какой-то тускло блеснувший предмет, похожий на обычную бутылку, пальцами ловко что-то с ним сделал – и бросил в глубину сарая, где в сене спали товарищи.
Ослепительно полыхнуло, хлестнув светом по глазам. Ударило обжигающим жаром. Гелий зажмурился – всего на миг. Когда же он открыл глаза – чужака нигде не было, зато совсем рядом стеной бушевало пламя.
Гелий завозился с мешком – потеряв пару мгновений, чтобы сунуть тетрадь. Схватив мешок, хотел взять винтовку – но пламя уже отрезало путь. Гелий сделал шаг назад – и вывалился наружу, спиной распахнув дверь. Пламя вырвалось вслед за ним, сарай пылал уже со всех сторон – и кто-то страшно кричал внутри, но слов нельзя было разобрать. Гелий повернулся – и оказался лицом к лицу с чужаком, тем самым, или уже другим. Гелий хотел было броситься в сторону – но чужак взмахнул прикладом, и Гелий полетел с ног; в следующий миг он уже лежал лицом в землю – чувствуя, как ему крутят за спину и вяжут руки, быстро и умело. Затем его схватили – и потащили в темноту.
Враги напали перед самым рассветом. Часовые погибли на постах, не успев поднять тревогу. Разбуженный стрельбой, товарищ Итин выбежал из дома с маузером в руке. Ночь разрывалась выстрелами, беспорядочно, со всех сторон – сухо щелкали винтовки, в ответ раздавались короткие автоматные очереди, по уставу на два-три патрона, идущие точно в цель. И это было очень плохо, потому что прошедшие фронт бойцы, даже застигнутые врасплох, должны были собираться вместе, организуя рубежи и очаги обороны – значит, враг уже ворвался в деревню. Сарай с сеном ярко пылал, и кто-то кричал внутри – однако из-под уже занявшейся огнем крыши вдоль улицы бил отрядный пулемет, длинными очередями, не жалея патронов. Врага нигде не было видно – и это давало надежду отбиться. Банды, каких много было на ничейной территории, не отличались упорством в бою – обычно же целью их было скорее уйти с захваченной добычей.
– За мной! – крикнул комиссар двоим полуодетым бойцам, выскочившим следом – помирать, так с музыкой! Айда, ребята – вперед!
Он хотел собрать людей и идти на помощь тем, кто отстреливался в горящем сарае. Затем – занять оборону у амбара с продуктами, не дав его захватить. Кто бы ни были, бандиты уйдут с рассветом; казалось несложным продержаться лишь остаток ночи до уже близкого утра.
– Ко мне, товарищи! – кричал Итин, наугад стреляя из маузера в мечущиеся по сторонам тени – врешь, гады, не возьмете!
В ответ из темноты летели пули. Один из бойцов вдруг упал, раскинув руки. Впереди рванула граната – и пулемет замолчал. Затем рухнула крыша, подняв к небу сноп искр. Стрельба в деревне тоже почти прекратилась – бой затихал. Второй боец куда-то исчез. Итин остался среди улицы один. Увидев у амбара людей, он бросился туда – но это оказались не его бойцы, а крестьяне; они пытались сломать замок и открыть дверь.
– Не сметь! – крикнул Итин, размахивая маузером – хлеб народный, не дам! Чего стали – ведра берите, поливайте стену, чтобы не занялось!
Выполнять приказ мужики не спешили. Они двинулись навстречу, к Итину, кто-то пытался зайти сбоку; в руках у многих были колья и топоры.
– А ну не балуй! – крикнул Итин, наводя маузер – именем революции! Кто тут хочет – во враги трудового народа?
Крестьяне остановились. В отблесках пожара было не разглядеть их лиц; все вокруг казалось черно-красным. Итин прикинул, сколько патронов осталось в обойме – если что, так хватит на всех, по крайней мере – тех, кто в первом ряду. С трех шагов – не пропадет ни один.
– Живьем! – вдруг рявкнул кто-то рядом – это главарь!
Кто-то внезапно возник из темноты за спиной, навалился, сбил с ног, придавил к земле. Затем все брызнуло и раскололось искрами от страшного удара по голове, проваливаясь в ночь.
– Товарищ Итин! Товарищ комиссар!
Голос Гелия дрожал. Только что – был костер, песни под звездным небом, мечты о прекрасном будущем. И вдруг – враги и плен. Такого быть не должно – сейчас что-то случится, и все станет по справедливости. Но рядом был сам товарищ Итин, старший и опытный – и он должен был найти какой-то выход.
– Живой я! – ответил Итин, приподнимаясь – где мы?
Было совершенно темно, пахло сыростью и гнилью, как в склепе. Они были закрыты в погребе под картошку, в поперечнике не большем трех-четырех шагов. Руки были свободны, но из карманов все забрали, поясной ремень также пропал. Итин нашел Гелия – тот лежал у стены, лицом вниз, со связанными за спиной руками.
– Я бы убежал – спешил сказать Гелий – но никак. Меня на землю бросили – сами здесь же лежат, стреляют, и наши в ответ из сарая, я боялся – от своих пулю, поверху так и свистят. Наши вдаль целились – а эти рядом совсем были. Матрос у пулемета был – я голос его слышал, сначала песню, затем ругался, потом просто кричал страшно – как он там был, не знаю: жар такой, что за двадцать шагов едва вынести можно! А когда кончилось, эти всех наших, раненых, и кто выскочить успел – штыками добивали! Как мы – собак вчера.
– Кто они? – спросил Итин – на обычную банду не похожи: уж больно напористые и умелые. Опять же, нас сюда кинули – значит, сами удрать не спешат.
– "Лешаки" – ответил Гелий – как вчера говорили: все в пятнисто-мохнатом, даже лица прикрыты – ночью в двух шагах не увидишь. Автоматы у всех, не винтовки.
– Может быть, все же банда? – произнес Итин – не должно здесь быть "лешаков": после Июль-Корани про них не слыхать. И фронт уж больно далеко.
– Я главного их мельком видел – сказал Гелий – морда вся обгорелая. Как танкист бывший.
Тут даже Итину на миг стало не по себе. Потому что, по слухам, это был самый удачливый, дерзкий, и жестокий из командиров врага. На его совести было бесчисленно бойцов революции, комиссаров, добровольцев, активистов, коммунистов и "соколов" – расстрелянных, замученных, убитых самыми жестокими способами; впрочем, офицеров старой армии, пошедших на службу народу, он также не щадил. Иногда его считали фигурой, вымышленной врагом – чтобы разом списать на него собственные злодеяния. Никто не мог ни подтвердить это, ни опровергнуть – потому что еще никто из попавших к нему не возвращался живым.
– Убежим – ободряюще сказал Итин, освободив наконец юного товарища от пут – давай, поэт, глянем, как легче отсюда выбираться. А там – как выйдет.
Они тщательно обследовали свою тюрьму. Но доски, хотя и подгнившие, были еще прочны, и без инструмента Гелий с Итиным лишь в кровь ободрали ногти, пытаясь пробиться наружу голыми руками. В щели под дверью показался тусклый утренний свет; в любую минуту за ними могли прийти.
– Раз нас сразу в расход не вывели, значит, допрашивать будут – сказал Итин, присев на земляной пол – так ты молчи, что бы с тобой ни делали, и что бы ни обещали. Не соглашайся – ни на что. Даже если сам не спасешься – товарищей за собой не тяни. Потому как любые сведения, даже самая мелочь – может после стать нашей кровью. И – духом не падай. Может, еще случай будет – я пять раз бежал, два раза с ссылки, два с этапа, и один – с самой каторги Карской. Ты лишь зорче смотри, и чуть слабину увидишь – не зевай.
– Нас пытать и бить будут? – спросил Гелий – как барабанщика, в цепи закуют?
В голосе его звучало любопытство. Происходящее все еще казалось ему приключением – которое следует запомнить и пережить, чтобы после вспоминая, не пропустить ничего.
– Башни и цепей в походно-полевых условиях не будет – ответил Итин – в завершение нас просто выведут и пустят в расход. Так же, как мы их, будь наш верх. А до того шомполами – запросто могут, или железом каленым, так же как мы – контрреволюционных заговорщиков. "Сиреневые" прежде очень бить любили – и кулаками, и ногами, и дубинкой резиновой, в зубы, под ребра, по хребту. Но ты все равно – молчи. Потому что жить предателем – куда как хуже.
– Нас в без вести пропавшие запишут? – спросил Гелий, все еще будто не веря – и никто не вспомнит, что мы были?
– Не забудут – ответил Итин – пусть не нас персонально, но всех, кто за революцию. А значит – и тебя, и меня. Ты себя не жалей – потому как, все беды от жалости. Трусость – это жалость к себе, жадность – жалость к своей мошне, а предательство – оно или от того, или от другого. Верно вчера было сказано, что на войне жизнь своя – как барахло лишнее: сегодня есть – хорошо, завтра нету – что делать. Главное – чтобы стыдно не было; ну а чему быть, того не миновать.
Они помолчали немного, сидя на голой земле напротив друг друга, перед запертой дверью. В мыслях возникали планы побега – тотчас же рассеивающиеся, как дым. Стены были крепки, выйти не удавалось. Торопиться было уже некуда.
– Нас не будет, а коммунизм останется – сказал Итин – построят скоро дворец Свободы, где на стене памятной – будут имена, кто за революцию погиб. Чтобы – помнили вечно, не забыли никогда. И наши имена – тоже. Потомки наши, через века, будут читать – и славе нашей завидовать, счастью нашему – в великое время жить.
Свет сквозь щели стал ярче – наверное, солнце уже взошло. Сейчас за ними должны были прийти.
– Оружия нет – сказал Итин – даже палки, или камня. Лучше уж так – чем как барану…
– Есть! – вдруг выкрикнул Гелий – есть оружие, товарищ комиссар!
Этот маленький, похожий на игрушку револьверчик с перламутровой рукояткой подарил Гелию сам Итин; револьвер был взят у какого-то студента на базаре в уездном городе, во время облавы на контрреволюционные элементы. Подражая литературному сыщику барону фон Дорну, Гелий носил револьвер примотанным шнурком к ноге под штаниной, все мечтая научиться выхватывать его так же молниеносно как тот сыщик, поражая своих противников. Заряженный на все шесть патронов, револьвер оказался на месте – враги его не нашли.
– У тебя такой красавец, а мы духом упали? – повеселел Итин – ну-ка дай сюда, поэт!
Сразу стало легче. Мысли уступили место событиям; появилась надежда. Ушла беспомощность перед врагом – их могли убить, но теперь и они могли ответить тем же. А может быть, и уйти – если очень повезет.
– Как дверь откроют, сразу пулю в того, кто на пороге – и скорее выскакиваем, пока не опомнятся. А там – как получится.
Передать револьвер комиссару Гелий не успел. Пока он пытался развязать туго затянутый шнурок – снаружи послышались шаги. Заскрежетал навешенный снаружи замок – и дверь распахнулась, отброшенная внутрь ударом сапога или приклада.
– Эй, рачья-козлячья! – раздался голос – выходи! Оба!
Перед дверью однако, на виду никого не было: не в кого было стрелять. Итин дал Гелию знак – спрятать револьвер, как прежде. И первым шагнул к выходу, спиной заслоняя молодого товарища.