Он знал, что лучше было сделать это молча. Чтобы враги не успели помешать. Но он не мог заставить себя поступить так с Гелием – не предупредив. К тому же сержант стоял чуть в стороне – и Итин надеялся, что тот не успеет.
Они еще оборачивались – а Итин уже летел, в падении-прыжке. Надеясь, что не ошибся, и револьвер упал именно там. Понимая, что второго выстрела не будет.
Револьвер оказался на месте. Схватив, уже не было времени вставать – Итин поднялся на локтях, большим пальцем взводя курок, трава мешала прицелиться. Палец лег на спуск – тут Гелий обернулся, и Итин увидел его глаза.
Он потерял самый короткий миг – не больше, чем полсекунды. Но этого хватило, чтобы сержант успел. Вышиб ногой револьвер, взлетевший куда-то высоко и далеко, и с размаху ударил прикладом. Странно, но Итин не потерял сознания. Подскочил и ефрейтор, враги владели боевой рукопашной – и Итин понял, что сейчас его просто забьют насмерть, ногами, даже не тратя пулю.
– Прекратить! – крикнул главарь, вскакивая.
Враги были обучены и дисциплинированы. Ефрейтор тотчас же передвинулся к Гелию – а главарь подошел не спеша, и когда Итин встал, спросил:
– Его хотел? Почему – не меня? Я – отправил ваших на тот свет столько, что хватило бы на десяток кладбищ. Наверное, стою первым номером в ваших списках "заклятых врагов трудового народа", подлежащих немедленному расстрелу. Мое уничтожение для вас гораздо более важно. Любопытно, почему же – он, а не я?
Итин хотел плюнуть врагу в лицо – но плевок с кровью не долетел. Горелый главарь повторил:
– Почему? В меня много плевали – я привык. Отвечай. Или это тоже – военная тайна?
– Все умрем – сказал Итин, отдышавшись – все умрем, раньше или позже. И каждый должен будет спросить себя – прожил он пескарем в норе, для себя одного, ни к чему не касаясь – или оставил в жизни след. Не в том дело, чтобы прожить лишний год – в том, чтобы не было стыдно, что сделал мало; время важно лишь тем, что можно успеть за него. Я – сделал уже довольно. А он – чем коптить небо предателем, лучше остаться навсегда юнцом восторженным, кто песни нам пел. Ну а ты, гад – после скорой нашей победы, куда денешься от справедливого суда народа? Больше говорить не буду – убивай. Об одном лишь прошу, если хоть что-то осталось от совести – не ломай мальца. Как сын он мне – или младший брат. Хочешь убить – так убей его сразу, но не гни! А со мной – что хочешь делай: ничего тебе больше не скажу.
И товарищ Итин замолчал. Слышны были голоса от амбара вдали: там все еще разбирали хлеб. Во дворах лаяли собаки. Шла обычная деревенская жизнь.
– Ты все такой же – сказал главарь – за революцию праведную и справедливую. Чтобы каждый получил, что заслужил. Уже близко буря, которая очистит спертый воздух и унесет прочь никчемный сор. Вот и встретились мы наконец снова, старшой. А ведь я тебе – больше, чем отцу, верил.
Товарищ Итин давно отвык удивляться. С первой минуты голос врага показался ему смутно знакомым – но этого просто не могло быть. Однако все же – оказалось правдой.
– Ты!? – спросил он, еще не веря – живой? И- с ними? Да как же это…
– Я – кивнул горелый – ну, здравствуй, брат. Вот и встретились, наконец.
Итин вспоминал вихрастого и голенастого мальчишку – старшего из мачехиных отпрысков. Обычно ушедшие в революцию вынужденно рвали и с прежней семьей – после первого ареста, уйдя на нелегальное, чтобы скрыться от надзора. Но Итин был опытен и везуч – и потому, время от времени, появлялся у отца. Тем более, что старая столица с ее обилием заводов и массой рабочих была центром не только промышленности, но и революции; и трудно не поддерживать связь, по делам подполья часто бывая на той самой рабочей окраине – особенно, если большинство этих дел проходят там же. В самом начале, пока Итин еще не был известен полиции, у отца несколько раз даже проходили собрания комитета, маскированные под гулянки и именины; там прятали литературу. А смышленый мальчишка всегда вертелся возле взрослых – с восторгом выполняя поручения, как принести что-то, или покараулить.
Он всегда называл Итина братом – хотя и не был ему родным. Работал уже в цеху – учеником слесаря. Отец относился к увлечению сыновей социализмом сдержанно, не приветствовал открыто – но и не мешал. После той, первой стачки – когда те, кто позже стали Партией, в первый раз вступились за рабочих и против гнета хозяев. Все они тогда были совсем еще молоды – но рабочие им поверили и за ними пошли – тому, кто против, не стало бы житья. Но младший брат всегда с особым восторгом встречал товарища Итина – когда тот появлялся дома. И однажды – попросил его взять с собой. Так и сказал – в революцию.
– Это тебе не книжки про индейцев – ответил Итин, потрепав младшего по вихрам – чтобы делу нашему полезным быть, а не погибнуть просто так, сильным стань, телом и духом, многому научись и многое умей. Смелым стань – страх в себе изживи, чтобы не мешал поступать как надо. Умным стань – не верь господам, обывателям, пошлому опыту глупцов: сам думай, дорогу ищи. А самое главное – стань честным: никогда не иди против своей совести. Тогда – дело праведное тебя найдет. А мечтатели пустые – никому не нужны.
Он никогда не признался, даже себе, что поступил так – как в деревне бывает, берегут любимых детей от изнурительного труда, стараясь хоть чуть продлить им беззаботность. Суровые законы подполья заставляли смотреть на новичков, как на расходный материал; проверенных товарищей ценили больше – и редко кому удавалось избежать тюрьмы и каторги, где молодые и неопытные гибли первыми.
Самым страшным в тюрьме был даже не карцер и не побои жандармов – а общая камера с уголовными: те не любили "политиков" и всегда старались опустить их на самое дно. Однажды Итин видел сам – как среди товарищей был один гимназист; все ждали, что он пройдет закалку первым своим арестом, никого не выдав, и не сломавшись. Тогда бы он стал "наш", за которого идут стенкой, разбивая кулаки о чужие морды – пока же товарищи лишь смотрели, как держится новичок; и в первую ночь гимназист повесился на рукаве собственной рубашки, привязав к верхним нарам. Если бы он сдался на допросе, то мог бы по первости и малолетству уйти домой под подписку, а на суде получить условно.
– Интеллегент! – сказал тогда старший среди товарищей – сам признавался мне, что два раза к дому своему бывшему приходил тайком, на окна смотрел, где свет горит и папа с мамой. Взвешивал, значит, не вернуться ли? Слабость интеллегентская, в отличие от нас, пролетариев: им ЕСТЬ куда обратно, как прижмет!
Тогда они бежали группой, с этапа. Старший погиб через год, зарубленный на митинге конным жандармом; двое были повешены полевым судом; двое умерли от чахотки, трое – от тифа; кто-то погиб уже после победы, на фронте, или при подавлении кулацких мятежей. Из тех, кто основывал Партию, сейчас в живых остались лишь Вождь, и Итин. Жизнь революционера была короткой – и все знали это, стараясь лишь успеть больше за отпущенный срок. И на каждого из тех, чьими именами сейчас называли города, заводы, корабли – было по нескольку безвестных, погибших в самом начале. Кто мог бы сделать не меньше – но кому просто не повезло, успеть что-то совершить.
– Успеешь еще – сказал Итин – себя пока воспитай, укрепи и закали. А дела – на всех нас хватит!
Мальчишка оказался упорным. После рабочей смены, он убегал в лес за шесть верст, или зимой на лыжах в поле. По купленным на скопленные гроши книгам изучал гимнастику и бокс, упражняясь на подвешенном мешке с опилками. Обливал себя ледяной водой. Бегал по полю за зайцами с отцовским ружьем. Был бит отцом за порчу двери, в которую по-индейски метал ножи и топор. Сначала дрался до крови с соседскими ребятами, даже старше себя – затем, став их признанным вожаком, махал с ними руками и ногами по добытой где-то книге о японской борьбе. При этом никогда не был замечен в пьянстве и хулиганстве, обычных среди рабочей молодежи. Вовсе не пил водки, и даже не курил – зато много читал. Сначала -детективы про сыщика фон Дорна, а также Жюль Верна, Стивенсона, Майн Рида. Затем, все чаще – и запретную литературу. Хотя сам Итин однажды, чтобы побаловать мальца, подарил ему Грина – "Дьявол Оранжевых Вод": индейцы, ковбои, путешествия, на обложке суровый герой с двумя кольтами, и скачущие мустанги.
В последний раз они виделись восемь лет назад. Еще до войны, не гражданской, а той – предшествующей. Итин тогда уже был в партии видной фигурой. Они шли вдвоем по лесу, собирая грибы. Небо было серым, но без дождя. Шуршали под ногами опавшие листья. Из кустов выскочил заяц – и напуганный, метнулся прочь.
– Возьми меня с собой – снова просил его младший брат – я буду делать все, что ты скажешь. Как ординарец, или вестовой. Честно.
Итин снова отказал. Так вышло, что в деле, по которому он приехал, второй был бы помехой. Обещав брату забрать его с собой в следующий раз, и выполнив задание партии – опасное и очень трудное, он уехал. Больше они не встречались – до сегодняшнего дня.
– Поговорим, брат – сказал горелый главарь – искал я тебя. Все эти годы – и думал все, что скажу, когда увидимся. Поговорим, брат – раз уж так вышло, в самый последний раз.
Итин лишь презрительно сплюнул. Себя лишь марать – с гадом болтать.
– Вот этого не надо – сказал бывший младший брат – никого я не предавал. Все делал по твоему уроку -жил по совести, своим умом дорогу искал, ничего и никого не боялся. И воевал умело – если на фронте шесть лет, и живой. Искренне хотел – с вами. А вышло вот – командир полка особого назначения, кого вы называете "лешаками", ваших положил без счета. Самому любопытно – как же так случилось? Потому – ты выслушаешь меня, братец. Уши заткнешь – руки прикажу связать.
Он сделал знак ефрейтору, тот подтолкнул Гелия. Юный боец бросил жадный взгляд на автомат, лежащий рядом на церковном крыльце.
– Даже не думай – заметил горелый – не успеешь. Не убью, но руки-ноги переломаю. К тебе это тоже относится, старшой. Не надо на меня кидаться – будет только хуже. Сядь, поэт, вот на те бревна, и слушай внимательно. Может – после в книжку свою вставишь.
Сержант и ефрейтор также отошли и встали у дальнего конца бревен, сложенных у стены. Закурили – поглядывая на Гелия с Итиным, как обученные псы, пока смирные, но по первому слову хозяина готовые разорвать.
Итин молчал. Гелий тоже.
– Отец с матерью как? – спросил горелый – это хоть можешь сказать мне? Я им однажды даже написал, просто пару слов – что жив, не забыл. А когда в тылу вашем был – сумел подбросить в вашу полевую почту, указав обратный номер – какой-то вашей дивизии. На Шадре это было – интересно, получил ли он?
– Умер отец – ответил Итин – в первую зиму. Из-за тебя умер – из-за таких, как ты. Кто войной на народ пошли, не желая свободу ему отдать.
Он вспомнил ту зиму – первую после революции, и самую тяжелую. Чтобы республика труда выстояла – всем приходилось работать до полного истощения; кто не мог дальше трудиться в полную силу, тех безжалостно снимали с довольствия, заменяли новыми людьми. Отец исправно работал – хотя его, как беспартийного, перевели из мастеров в простые слесаря. Затем его отставили в трудовой резерв, без содержания – решив взять на его место другого, из молодых и проверенных.
– Ты уж извини – сказали в завкоме – сейчас кто не тянет на полную, тот тормозит: время такое – видишь сам. А у тебя – и возраст уже, и здоровье не то. И пайки у нас ограничено выделяются, по числу мест рабочих – лишних нет. Весна близко – потерпи как-нибудь. А как мировая революция победит – будет тебе по справедливости заслуженный пенсион. Недолго уже осталось.
Отец все равно приходил со всеми к началу смены. Даже без места – готовый любому подсобить; за это рабочие делились с ним пайком. Но еще через месяц, после наглых вылазок врага, в охрану к воротам встали уже не заводские дружинники, а чухонские морпехи – имевшие строгий приказ не пропускать посторонних. Тогда – все еще жили по домам; казарменное положение на заводах было введено позже. Отец пришел в завком, чтобы выдали пропуск – требовал, просил, умолял.
– Не могу! – кричал председатель, знавший отца двадцать пять лет – тебя на довольствие поставить, значит у кого-то паек отнять придется, лишних нет! Меня же в ревтрибунал, за такое – детей моих пожалей! Не положено, по твоей категории – у тебя же заслуг перед революцией не числится никаких!
Была ранняя весна. Снег уже сходил проталинами. Раньше в это время отец по выходным ходил в поле с ружьем, чтобы подстрелить зайца или куропатку. Но ружье отобрали, и не было уже сил. Отца нашел патруль народной милиции, постучавшийся в сохраненную за ним комнату – чтобы вручить ему повестку о мобилизации на торф.
– Вот черт! – сказал старший патруля – еще одной человеко-единицы не хватает, как же план по рабсиле выполнить? Тьфу!
Он плюнул на пол, растер сапогом, выругался еще раз – и вышел. Но все же прислал после забрать тело – чтобы похоронить по-людски. Вместе со всеми, кто не пережил тяжелую зиму.
– Ну и кто из нас гад? – зло спросил бывший младший брат – ты, наш геройский борец за всеобщее счастье, не мог своей власть паек дать? Я всегда его за батю считал, своего-то не помню почти. Но тебе – он в самом деле родной!
– Нельзя! -ответил Итин – по справедливости, чтобы партия, как все. Мы – сами с голода умирали, но никто сказать не мог: партия жирует, а народ голодает!
– Ты меня за дурака не держи – как такое делается? Тайно бы дал – чтоб не смущать никого!
– Нельзя – упрямо повторил Итин – еще хуже выйдет, если все ж узнают: шептаться по углам будут, подозревая и там, где нет! И кумовство, опять же: если своему дать – выходит, отнять от кого-то более нужного. А кто более для дела ценен – Партия одна лишь решает, не я. Потому что коммунизм – это всех поднять, сразу. Иное будет – не по правде.
– Мать где? Если и она… Ох, не сдержусь – убью тебя, старшой, прям сейчас.
– Не знаю – ответил Итин – еще осенью отец ее домой отослал, где с едой легче. А на письмо предзавкома, когда отца хоронили, ответ был – деревня сожжена при кулацком мятеже, судьба такой-то неизвестна. Может быть, и жива.