— Всего не предусмотришь. Я чужая в этом мире, возможно…
— Нет, — перебил он, — дело в другом. Ты — колдунья. Твои способности получены тобой при рождении, а мои — нет. Подобные места подчиняются только людям, у которых магия в крови.
— Как же ты намеревался дойти до назначенного места, если догадывался об этом? — изумилась я. — Еще до того, как мы встретились?
— Я и не догадывался, — улыбнулся он. — Узнал только сейчас. Я ведь и намеревался идти севернее — через Ордустис. Там магия холмов слабеет. Правда, тот путь длинее. Но без тебя я бы был на месте вовремя.
Я фыркнула и отыскала глазами Демона. Он лежал совсем близко от воронки и блаженно жмурился.
— Давай останемся здесь на ночь? — повинуясь внезапному порыву, предложила я. — Мне не хочется оставаться рядом с нашими чУдными провожатыми ни одной лишней минуты!
— Давай, — неожиданно легко согласился Варлаф, и скинул свой ранец на землю.
Затем стащил свою куртку, разложил ее между камней.
— Иди, садись. А я пока придумаю что-нибудь с ужином. У нас немного еды осталось. Завтра придется поохотиться.
Завтра! У меня сжалось сердце. Завтра мы достигнем восьмого холма, а там уже и до МЕСТА, ОТКУДА НИКТО НЕ ВОЗВРАЩАЛСЯ недалеко. И я больше никогда не увижу этого человека! Не услышу хриплого недружелюбного голоса, не посмотрю в темные глаза!…
Да что за Санта-Барбара, в самом деле! Ведь дома меня ждет Максим… и Катенок!
— А у меня есть дочка, — выпалила я, задыхаясь от нахлынувших чувств, — ей шесть с половиной.
Варлаф внимательно посмотрел на меня.
— Да не волнуйся, доведу я тебя до МЕСТА, — неожиданно ласково сказал он, — я обещаю!
И уж совсем невпопад добавил:
— У меня тоже…
— Что — тоже? — не сразу поняла я.
— Дочка. Ей уже двенадцать.
Я открыла рот, но так ничего и не сказала. Мысль о том, что у героев могут быть жены и дети, как-то не приходила мне в голову! Каждый иногда мечтает обрести истинную свободу — от предрассудков, опостылевших действий, совершаемых ежедневно. От обязанностей. От ответственности. А я-то все еще продолжала думать, что в этом мире это сделать гораздо проще, тем более, герою. По определению — одинокому, независимому, свободному человеку. Ошиблась! Да и к чему она привела бы, эта свобода, обрети мы ее, наконец? Не к хаосу ли?
Прилаживая на место отвисшую челюсть, я продумывала следующий вопрос. Варлаф в это время разложил на камнях ломти хлеба, вяленое мясо, достал глиняную флягу, отвинтив крышку, понюхал. Удовлетворенно крякнул, сделал порядочный глоток и протянул флягу мне.
— А кто ее мать? — как можно деликатнее спросила я, и присосалась к горлышку, чтобы скрыть блеск в глазах — симптом распирающего любопытства.
Варлаф усмехнулся. В усмешке не было горечи — немного иронии, немного раздражения.
— Она — хорошая женщина! — сказал он. — У нее собственный бордель в Родуине. И дело поставлено отлично. Я когда бываю там, всегда захожу, — он снова усмехнулся, но теперь это была его обычная усмешка — нехорошая, жесткая, холодная, та самая, которой я успела вволю налюбоваться за совместно проведенное время.
— Так вы не… — я вернула флягу и неопределенно покрутила пальцами.
Но Варлаф понял.
— Нет. Это была красивая история, которая закончилась к взаимному удовлетворению.
— А ты всегда был героем? — усаживаясь удобнее, заинтересовалась я.
Наступила, возможно, моя последняя ночь в этом удивительном мире, и мне хотелось, чтобы она была долгой и спокойной. Мне хотелось есть черствый хлеб и жесткое мясо, любоваться на искры, которыми выстреливал посох в темное небо, и слушать грубой голос, внезапно готовый к откровениям. Я не собиралась упускать этот шанс. Когда мужчина говорит, женщине следует превратиться в овеществленное внимание!
Варлаф улыбнулся, устраиваясь на камне напротив. Что-то я раньше не замечала у него таких улыбок, только недобрые усмешки, от которых холодело в желудке как от стального лезвия. Ради этой, новой, улыбки я была готова на все!… Да что со мной такое, в конце концов?
— В моем мире героями рождаются, — начал рассказывать он. И ни малейшего сомнения не услышала я в его голосе — то ли эта ночь сблизила нас, то ли приближающееся расставание, — но до четырнадцати лет я был героем бесполезным. Видишь ли, мои ноги не слушались меня. Я лежал дома, на широкой лавке, которую мне смастерил отец, и смотрел в окно. И так все четырнадцать лет. Родители мои были добрые люди, они любили меня, и других детей не имели. Однажды к нам в дом забежала бешеная лисица. Отец и мать были в поле, но прибежали на крики соседей. Я оторвал ей голову. Ужасно испугался, что они будут ругать меня за грязь, которую развел — кровищи-то было! А они плакали и обнимали меня. Мне в ту пору только исполнилось семь. По совету знающих людей отец отвез меня к знахарке. Она была сильной ведьмой, славилась на всю округу. И вот тут-то все и началось…
Он смотрел мимо меня пустыми глазами, но теперь я знала, что они обращены внутрь. Этот взгляд пробивал неповоротливые пласты памяти, возвращая его далеко назад.
— Она сказала, что помочь мне бессильна. И не взяла с отца денег, хотя он умолял ее придумать что-нибудь. А потом неожиданно взбесился наш дворовый пес. Он сорвался с цепи, когда мать собиралась кормить его, и бросился к дому. Она видно все поняла, потому что успела ухватить его за задние ноги, и тогда он набросился на нее. Я видел все из окна, но ничего не мог сделать, только звал отца, а он все не шел…
Я тихонько вытащила флягу из его побелевших пальцев, чтобы он не раздавил ее.
— После ее смерти отец занемог. Он подолгу сидел напротив меня, разглядывая собственные ладони так, словно в них отражалось ее лицо. Однажды вечером, после ужина, он внимательно посмотрел на меня и сказал: 'Жизнь уходит из меня, сынок, не по моей воле. Под твоей лавкой лежит мой меч. Когда-то он попил людской крови. Может, за это я плачу сейчас, а может, и нет! Теперь засыпай. А я еще посижу с тобой'. Когда утром я открыл глаза, он был уже мертв.
К нам приходила одна женщина из деревни, помогала родителям ухаживать за мной. Несмотря на почти полную неподвижность я рос крупным ребенком — поди поворочай такого борова! Она была мне хорошим другом. И когда родителей не стало, предложила мне переселиться к ней, ведь, когда она вечером уходила к себе домой, я оставался в пустом доме — одиноким и неподвижным. Но я отказался. Слова отца не шли у меня из головы. Я перестал спать по ночам. Садился и клал отцовский меч перед собой. Он был в отличном состоянии — отец часто доставал его, полировал, показывал мне разные выпады и удары. Ночь проходила за ночью, а я все ждал чего-то, чего и сам не понимал. Наступило полнолуние. Луна стояла высоко, когда из леса вышли четверо волков и направились прямо к дому. Я следил за ними из окна. Их вела волчица — длинноногая, черная, она двигалась с такой уверенностью, будто прежде уже бывала здесь. Все происходящее представлялось мне сном. Я забыл про страх, про то, что недвижим, я просто следил, как они подходят к дому, блестя глазами, как по одному поднимаются на крыльцо. Последней на него взошла волчица. Она еще оглянулась — совершенно по-человечески, словно проверяла, не видит ли кто? А потом дверь начала открываться. Соседка, уходя, всегда запирала меня на ключ. Заперла и на этот раз. Но я слышал, как скрипит, поддаваясь неведомым мне усилиям, замок.
Я судорожно сглотнула и снова приникла к фляге. Мне уже не хотелось слушать продолжение — рассказ Варлафа казался мне страшнее всего, виденного в этом мире!
— Они вошли, не торопясь, как хозяева, — продолжил он и, отобрав у меня флягу, сделал порядочный глоток. — Они ничего не боялись. Волчица стояла в дверях, и в ее глазах я ясно различал торжество и насмешку. Это не были глаза волка. Это были глаза человека. Не простого человека — ведьмы. И тут я все понял. И она, следя за моим лицом, поняла это. В ту же минуту ее спутники бросились на меня. Один метнулся под стол, чтобы вцепиться в ноги, но боли я не ощущал, и потому оставил его напоследок. Когда я расправился с первыми двумя, то раскроил его череп простым ударом кулака. Мы остались с ней один на один. Она кружила по комнате и ее пасть нагло усмехалась. Она подкрадывалась ко мне на длину меча и тут же отпрыгивала прочь. Я давно уже отшвырнул стол в сторону, и в эти смертельные поддавки мы играли с ней до рассвета. Один раз, только один раз она оказалась медленнее меня, и я ударил ее лезвием меча под правую лапу. Волка такой удар бы убил, но она была заколдована. Прихрамывая и огрызаясь, она поспешила прочь и скрылась в лесу с первым криком петухов. Волк порвал мне ноги — я истекал кровью, но слабости не чувствовал. Только ненависть. Жгучую ненависть и жажду мести.
Пришедшая утром соседка нашла меня в луже крови — моей и волчьей. Мои пальцы намертво сжимали рукоять меча. Меня перенесли к ней в дом, а мой сожгли. На всякий случай. День и ночь она выхаживала меня. Я выздоравливал очень быстро, раны затягивались буквально на глазах. Когда она сняла повязки, я спустил ноги на пол и сделал первый шаг. Потом второй. Потом потребовал, чтобы мне принесли отцовский меч. Когда я почувствовал, что достаточно окреп для долгого пути, я простился с моей спасительницей, оставил ей землю и имущество, принадлежавшее моей семье, и ушел оттуда навсегда. Если так можно сказать, я встал на след раненой волчицы, и он привел меня в дом той самой знахарки, что отказалась лечить меня. Но ее там уже не было — она бежала, страшась моей мести. Для меня долгое время оставалось загадкой, отчего она так возненавидела меня? И лишь много времени и дорог спустя, встретив очень могущественного колдуна, я узнал от него, что она нагадала себе смерть от руки человека. А когда увидела меня, то поняла, что это я и есть. Я искал ее больше двадцати лет, — помолчав, продолжал он. — Она своим колдовским искусством не раз меняла обличье, скрылась так далеко, насколько могла. Я много раз терял след, последний раз, надолго. И вдруг встретил ее… Благодаря тебе!
Фляга неожиданно треснула в его ладонях и раскололась. Красная жидкость обагрила камни. Вокруг меня уже давно все кружилось, как в калейдоскопе. Видимо, напиток только казался легким. Волки с горящими глазами, старуха-ведьма, шамкающим ртом произносящая заклятья, Черные неведомые боги…
Варлаф вдруг опустил лысую голову на руки, покачнулся и простонал, словно задыхался:
— Это я должен был убить ее, не ты!
То ли от посоха отлетела очередная волна искр, то ли перед глазами моими вспыхнули они сияющей завесой — я все поняла.
— Ацуца? — то ли спросила, то ли закричала я, а от лишь кивал, не поднимая лица.
Протянуть к нему руки? Обнять лысую голову, прижать к груди… Целовать глубокие морщины на грубой коже, касаться губами уродливого шрама через левую щеку. Стать покорной и податливой, как глина. Залечить то, что было…
— Она и не подозревала, что я так сильно изменился. Не ожидала, что я не только оправлюсь после той ночи, но и смогу ходить. Что буду столько лет и так далеко от дома искать ее! — бормотал Варлаф. — Да и я, встретив, не узнал ее. Совсем. Столько лет ненавидел, столько лет представлял себе, как убью ее, чего бы мне это не стоило! А, увидев, даже не подумал, что эта женщина — та! Взялся выполнить ее задание — найти украденную вещицу. И только в шатре, когда мы были вдвоем, я увидел старый шрам. Она так и не сумела свести его — видно, моя магия ненависти в этом случае оказалась сильнее! За прошедшие годы Ацуца стала очень сильна. Сильнее всех, кого я знал. Я догадывался, что убить ее может только очень мощный артефакт, подобный ее посоху или обсидиановому кинжалу. Но было еще кое-что. Ведьмы, достигшие такого могущества, могут и после смерти мстить, являясь призраком и тревожа людей. И только одно может навсегда упокоить их. Не догадываешься?
Он пристально посмотрел на меня. Я с трудом покачала головой. Я еще отдавала себе отчет, что с неприличной жадностью разглядываю его губы, но сознание уже покидало меня, просясь в сон, и голос Варлафа звучал издалека.
— Чужеродный огонь. Огнь очищающий, чья природа здешней чужда, упокоит навсегда душу черную, в прах развеет плоть и кости, и поглотит силу, напитавшуюся кровью человеческой, — явно процитировал он. — Ты подожгла шатер…
— Я хотела сжечь вас обоих! — кажется, крикнула я. — Я ненавижу тебя до сих пор, Варлаф! Иди же ко мне, сукин ты сын!
Но вместо крика с моих губ сорвался лишь неразборчивый шепот. Он наклонился ближе, чтобы разобрать мои слова и последнее, что я помню, были его глаза — темные, глубокие, и, как всегда, непонятные. Сон накрыл меня эльфийским плащом. Где-то в стороне урчал, словно мотор Хаммера, пригревшийся Демон.