удивленно сказал, дотоле молчавший Лачин. — А я-то думал, что ты сидишь у себя в далеком Боджнурде и не подозреваешь, какие дела делаются на свете. Хвалю, Азизолла, ей богу! Настоящий государственный муж. Чем скорее мы прогоним с престола старого губернатора и посадим на его место другого, тем быстрее двинется цивилизация к окраинам и осчастливит всех,
— Кто же метит в правители? Кто намерен занять трон? — осторожно спросил Моаззез.
— Есть один достойный человек на примете. — Лейтенант Кагель хитро подморгнул правителю Боджнурда, — Но вы его не знаете. Кавам-эс-Салтане… Слышали?
Сердар Моаззез промолчал. Ему было безразлично, кто претендует на губернаторский чин, важно было знать — чей этот человек. И Сердар сразу хорошо усвоил, что сила англичан с каждым днем возрастает, и надо быть всегда начеку.
Сердар распрощался с братом и гостями в полночь, вдоволь наговорившись. Все были навеселе, как раз в таком блаженном состоянии, когда кажется, что выпито слишком мало и надо обязательно чуточку добавить для полного счастья! Лейтенант Кагель потянул Лачина и Джексона к себе в комнату. Прикрыв дверь, он извлек из небольшого походного чемоданчика две бутылки бренди и хотел уже открыть их, как Лачин взял их обе из рук Кагеля и заговорщеским тоном произнес:
— Не спешите, господа. Без меня не открывать. Сейчас возможен сюрприз!..
С этими словами Лачин выскочил из комнаты.
Когда Лачин возвратился, на столе у Кагеля уже стояли рюмки, а в тарелочках манила закуска. Англичане вели какой-то свой притаенный разговор.
— А где же твой сюрприз, Лачин? — сразу же спросил Кагель, будто ожидал, что ему на блюдечке принесут шоколадных конфет.
В сущности он и не ошибся. Через несколько минут в комнату одна за другой крадущейся походкой вошли три девушки. Кагель от неожиданности встал со стула, и в глазах его отразился испуг. Он вопросительно взглянул на Лачина. Тот, увидев растерянность Кагеля, захохотал…
— Смелее! Подходите, садитесь, душечки, — продолжая смеяться, сказал Лачин. Взгляд его жадно заскользил по лицу, плечам, нежным грудям, просвечивающим через воздушную парчу, по крутым бедрам.
Крупного роста, флегматичный Джексон на сей раз оказался проворным парнем. Тотчас он подошел к одной из танцовщиц Моаззеза, взял ее под руку и повел к столу. Лачин выругал про себя англичанина за его нахальство. Сам Лачин облюбовал как раз ту, какую уже приласкал гость. «В этом-то и опасность британского льва, — зло подумал курдский хан, — что с виду он дремлет, но всегда успевает первым сделать бизнес!» Лачин посадил рядом с собой другую красотку. Кагель все еще хлопал глазами, он не мог-понять, откуда и зачем взялись тут дамы? Видно было, что молоденький лейтенант еще никогда не имел дела с женщинами и не знал, как вести себя с ними…
— Зохра, возьми-ка понянчи этого птенчика, — сказал по-курдски Лачин, кивая на Кагеля, и засмеялся.
Та, которую назвали Зохрой, большеглазая, с густо накрашенными ресницами персиянка игриво повела плечами, повернулась сладострастно туда-сюда и села Кагелю на колени, обвив рукой его белую и тонкую, как у девушки, шею. Кагель попытался отстранить от себя податливую красотку, но только беспомощно взмахнул руками, заерзал в кресле и сник, готовый ко всему… Если б не черные локоны, да не пышные груди персиянки, трудно было бы понять: кто тут женщина. Кагель со своим розовым ангельским личиком и застенчивостью тоже выглядел девушкой. Избранница лейтенанта бесцеремонно пододвинула к себе рюмки, налила в обе и поднесла одну Кагелю.
— Пей, мой петушок! — сказала она по-курдски.
Лейтенант несмело взял рюмку, снял с шеи руку горячую, нетерпеливую и вдруг залпом выпил.
— Браво, господин Кагель! — крикнул Лачин. Он повернулся к Джексону. — Давайте и мы выпьем, Джек.
— Успеем, спешить некуда, — меланхолично отозвался Джексон, обвивая рукой небрежно, но ухватисто, тонкий стан полуголой красавицы.
Лачин налил себе и подружке. Выпил, рассудительно сказал:
— В самом деле, Джек, в тебе воплощены все характерные черты, присущие твоей стране и науке. Я всегда удивляюсь тебе! Ты никогда не спешишь, но никогда и не опаздываешь, наоборот, успеваешь первым отхватить лакомый кусочек.
— Ты говоришь об этой девице? — манерно спросил Джексон и тут же добавил фальшивым извиняющимся гоном: — Прости меня, Лачин, за торопливость, но, ей богу, в этой красавице я увидел асе характерные черты твоей страны!
Кагель захохотал, ему понравилась острота молчаливого друга, направленная точно в цель. Лачин насупился, заговорил об английской политике в Персии, чем внес в веселую пирушку никому ненужную скуку. Джексон невозмутимо поднялся, взял под руку свою гибкую и обворожительную подружку, сославшись на позднее время, удалился с ней в укромное местечко. Затем увел свою Девицу Лачин. Оставшись один на один с ханской танцовщицей, лейтенант Кагель молча стал пить бренди. Должно быть для храбрости. Когда он налил третью рюмку подряд, персиянка потянула его за руку, усмехнулась откровенно похотливой улыбкой и стала расстегивать ему псе пуговицы…
В пятницу после полудня ко двору барыни Зейнаб-енга подкатил черный лакированный фаэтон. Две лошадки, пегой масти, игриво замотали головами. Кучер слез с козел, вошел во двор, здороваясь с прислугой. Он знал, что сановитую барыню придется ждать, прежде чем подойдет к коляске. Однако на этот раз ждать ему пришлось недолго. Едва он шагнул к дому барыни, как на остекленной веранде заметались людские тени. Это служанки, убившись с ног, выполняли властные распоряжения барыни. Вскоре появилась на крыльце и сама Зейнаб-енга в сопровождении внучки. Старуха — невысокого роста, полная, но подвижная, лицо у нее скуластое, как у монголки. На лице написано недовольство. Внучка, напротив, восторженная, очень красива и жизнерадостна. Некоторые из старых слуг помнили еще мать девушки — красавицу Лейлу — и сейчас заговорили между собой, что девушка, как две капли воды, схожа с покойницей Лейлой.
Дворовые люди застыли в поклоне перед барыней. Зейнаб-енга важно прошествовала по двору к фаэтону, не удостоив никого своим вниманием, а Парвин улыбалась всем, словно ласточка, щебетала что-то на ухо барыне. Кучер тоже поклонился госпожам и помог им сесть в коляску. Затем он сам легко поднялся на козлы, взмахнул кнутом, и фаэтон покатился ко дворцу Сердара Моаззеза.
До начала званого ужина было еще много времени. Зейнаб-енга прибыла пораньше, чтобы как следует встретить и разместить приглашенных женщин. Парвин тотчас покинула бабку и подошла к двум своим подружкам, приглашенным во дворец по ее просьбе. Сама она во дворце бывала не раз, правда давно, и теперь вызвалась подругам показать его. Они пошли по аллеям, на ходу осматривая цветники, многочисленные беседки, и остановились возле речки, которая протекала через двор, разрезая его на две половины. Прямо возле воды стояли большие котлы и жаровни для приготовления шашлыка. Там же суетились и покрикивали друг на друга шашлычники. Девушки повернули назад, побрели по другой аллее и оказались возле фонтана. Тут уже было немало приглашенных. Они стояли кучками, беседовали между собой, и к ним от главных входных ворот шли и шли господа: чиновники Каргузара с женами, служители мечети, преподаватели городского училища, чиновники банка и приезжие помещики, среди которых были Ходжи Аманулы из Хамзанлы и Ходжи Исмаил из Киштана. Вдруг говор и смех стихли. В чем дело? Оказывается прибыл миянабадский голова хан Самсан. Гости с поклоном пропускают миянабадского правителя вперед, он без всякого приглашения входит внутрь дворца.
До начала пиршества остается не больше часа. Откуда-то появляются музыканты, и по двору разливаются звучные курдские мелодии. Гости устремляются на звуки музыки и уже до самого приглашения в зал не покидают площадки, где на возвышении звенят тары и флейты. Неожиданно на крыльце появляется дворецкий, объявляет, что его превосходительство Азизолла-хан Сердар Моаззез просит всех разделить с ним скромный ужин по поводу приезда его родственника — Лачина. Люди направляются в богато украшенный и заставленный тахтами зал.
Озабоченная Зейнаб-енга встречает внучку с подругами у порога, ведет и усаживает их на самые почетные женские места. Рядом с Парвин будут сидеть жены и невестки Моаззеза и другие самые знатные дамы Боджнурда.
Музыка величественно звучит под ажурными сводами зала, перемежаясь с беспрестанным говором многочисленных гостей. Все ждут появления его превосходительства с братьями и приближенными сановниками. Их места свободны, они на возвышении, в глубине зала, где в торжественных случаях всегда восседает Моаззез, Наконец из бонового входа появляется с поднятыми вверх руками дворецкий. В зале мгновенно наступает тишина. Первыми входят Сердар и Лачин, затем два англичанина — Кагель и Джексон, многочисленные братья Сердара, Шейх-аль-Ислам и хан Самсан. Вновь с удвоенной силон ударяют по струнам музыканты, а из рядов приглашенных доносятся восторженные приветствия, адресованные Лачину и всем восседающим на «мейдан-баше». Музыка внезапно умолкает, и взоры всех обращаются к Щейх-аль-Исламу. Тоскливым, приглушенным голосом он словно чревовещает, понять что-либо из его уст невозможно. Ясно одно, что Шейх «поет» во здравие дома и всего рода Моаззеза, во здравие Лачина, чтобы жилось ему всегда безгорестно— и на этом, и на том свете, в кущах рая…
Моаззез находится в центре: по левую руку от него Лачин, по правую — английские офицеры. Рядом с англичанами — один из братьев Сердара, дородный Монтасер-Хабибулла-хан и миянабадский голова Самсан. Как только Шейх-аль-Ислам заканчивает заздравную молитву, начинает говорить Моаззез. Он приветствует Лачина па родной земле, желает ему и его друзьям — офицерам могущественной Англии, — долгих лет жизни, здоровья н призывает гостей к веселью.
И опять гремит музыка. А в главные двери со двора входят один за другим официанты с громадными дымящимися чашами, с вертелами и подносами. Сразу запахло пловом, кебабом и шашлыком, приправленными кинзой, тархуном и другими травами. Едва успели покинуть зал официанты, как из боковых дверей выбегают на середину залы нарядно одетые танцовщицы: на них шелковые шальвары, мягкие без каблуков туфельки и воздушные накидки. Танцовщицы, они же — исправные наложницы Сердара Моаззеза, — исполняют торжественный танец — грациозно ходят их плечи и бедра, а с лица не сходят чарующие улыбки. Мужская половина гостей беспокойно ерзает на своих сидениях, хмыкает, глазеет…
Среди танцовщиц, на самом виду, почти у самых ног Сердара и его приближенных, змеями извиваются ночные подружки, благодетельницы Лачина и его друзей. Моаззез, стаскивая зубами с вертела дольки шашлыка, подмаргивает им. Он самоуверен, он и знать не знает, как «верны» ему эти красивые кошечки. Лачин немножко злится. Он не может забыть, как ловко «обставил» его Джексон при выборе постельной приправы… Злость его сменяется холодком страха: что — если Моаззез узнает, что он, Лачин и его дружки уже вкусили гаремных яств, насладились сумасшедшими ласками красивейших кобылиц из его конюшни? А черт с ним, пусть узнает! В конце концов, не должно быть ссоры из-за каких-то продажных гурий… Лачин косится на англичан. Лицо Джексона, как каменная маска, и Лачина вновь охватывает страх: да, это и есть настоящий англичанин. По его виду никогда не узнаешь, в чем он нуждается, что может сделать в следующую минуту. А Джексон ничего не сделал особенного. Увидев, что Кагель опустошил рюмку, Джексон налил ему из графина еще. Лачин не понял, для чего он это сделал: споить хочет? Но у Джексона не было таких мыслей вовсе. Он хорошо понимал состояние Кагеля. Лейтенант — отпрыск благородных и высоконравственных родителей — боялся взглянуть на свою красавицу Зохру, а она, как нарочно с медовой и многообещающей улыбочкой, крутилась прямо перед ним.
Лачина танцовщицы совсем не занимали. Сейчас он не испытывал особого голода в женщинах, взгляд его отдыхал на девственной красоте учениц городского медресе. Лачи-ну всегда хотелось быть в обществе таких вот неискушенных, чистеньких девушек, но почему-то он всякий раз просыпался в объятиях какой-нибудь тегеранской потливой шлюхи. Лачин, едва заметно для других, притронулся к руке Моаззеза, тихонько спросил:
— Слушай, Азизолла, что за девочка сидит между Зейнаб-енга и твоей старшей женой? Ей богу, такой невероятной и покоряющей красоты я еще не встречал…
Моаззез посмотрел туда, где сидели женщины, встретился взглядом с той, о ком спрашивал Лачин. Он почувствовал, как откуда-то из глубины души всплыла старая боль. Девочка поразительно была похожа на свою мать Лейлу. Моаззез, помедлив ответил:
— Это дочь моего бывшего казакбаши Мад-Таги-бека. Ты его не знаешь. Он погиб на охоте, когда тебе было десять лет… Мать тоже у нее умерла. Воспитывает ее Зейнаб-енга. Сиротка.
Лачин стал пристально разглядывать Парвин. Он не сводил с нее взгляда. И она сразу же заметила это, капризно сказала бабушке:
— Почему господин Лачин так на меня смотрит? Я чем-то отличаюсь от подружек?
Зейнаб-енга и сама давно заметила, что молодой хан чересчур жадно поглядывает на внучку,
— Пусть смотрит, — сказала Зейнаб-енга. — Глазами он не напьется.
Об этом же подумал и Сердар Моаззез. После довольно продолжительного молчания, он тихонько произнес:
— Ты, Лачин, не вздумай пытаться… испортить депушку. Я дал слово старухе, что ее внучка выйдет замуж за того, кто ей придется по душе. Не мешает это тебе запомнить.
— Трудно, но постараюсь. — Лицо Лачина покрылось мертвенной бледностью. — А если эта девушка захочет выйти за меня замуж?
— О, дорогой, тогда и разговор пойдет иначе, — спокойно ответил Моаззез, чувствуя, как его все больше охватывает неприязнь к Лачину.
Нет, не соперника он видел в Лачине, иная опасность пугала Моаззеза. Если Лачин и в самом деле женится на этой сиротинушке, то кому-кому, а ему-то станет известно от чего умер казакбаши Мад-Таги-бек и отравилась его жена. Парвин может и не знать о подлинной кончине ее родителей, но Зейнаб-енга точно знает. Знает и расскажет сиротке, а та наверняка, передаст Лачину. Тогда у родственника помимо англичан появится еще одна опора — страшная правда, обагренная кровью невинных. Нет, Лачин, тебе не видать этой очаровательной девочки, как своих ушей! Сердар благосклонно улыбнулся, сказал:
— Не спеши с женитьбой, Лачин, успеешь надеть па себя хомут. Гуляй пока, веселись. Красоток много, как бабочек в саду. Не переловишь всех…
Когда гости насытившись едой, после танцев и курдских песен, все высыпали во двор, солнце уже клонилось к горам, и надо было гостям успеть взглянуть на скачки, тоже устроенные в честь приезда Лачина. Поле для скачек находилось возле гор, неподалеку от дворца. Туда и устремились любители зрелищ.
Моаззез вышел из зала в сопровождении англичан и Лачина. Джексон, когда шли по затемненному коридору, тихонько сказал Сердару:
— Как вы думаете, уважаемый господин Азизолла-хан, по каким делам сюда прибыл миянабадский хан Самсан?
— Простите, Джексон, но он был приглашен мною! Он часто гостит у меня, несмотря на то, что любит Самсан меня ничуть не больше, чем я его.