— Мансур теперь учится у кузнеца. Утром он ушел на работу, Гусо!
— Ох, это здорово! Я тоже люблю кузнечное дело. Когда куют железо, оно брызжет красными искрами!.. А может, и меня примут учеником к кузнецу?
— Нет, родной Гусейнкули! Парвин попросила бабушку… Умоляла ее, настаивала… Ты теперь будешь почтальоном, тебе за работу будут платить шесть туманов в месяц. Вот возьми! Здесь пять туманов. Купишь себе чарыки. Деньги Парвин передала!
Схватив деньги, не помня себя от радости, я бросился к двери.
— Эй, погоди, не убегай! Сейчас я ее позову! Она хочет с тобой поговорить.
— Моя родненькая тётя, может не надо ее звать? Мне стыдно перед ней. Я не могу промолвить слова. Скажите, я готов стать ее рабом, тетечка, только не зовите сейчас, тетечка-джан, прошу вас!?
Я, как угорелый, выскочил из комнаты и помчался к почтовому отделению, оформляться на работу. Ха-хо!.. Почтальон! В кулаке сжимаю пять туманов. Столько денег в руках у меня никогда еще не бывало. Скорей, скорей на почту! А потом покупать красивые чарыки. Такие, чтобы перед людьми не было стыдно… Лучшие чарыки куплю. Пусть люди завидуют.
На следующий день почтовый чиновник выдает мне кожаную сумку, пачку газет и писем. Доверие какое! Другой чиновник, зовут его Ахмед-хан Ансари, торжественно прикрепляет к моей форменной кепке значок-герб. На нем солнце и лев. Ахмед-хан Ансари подает мне бумагу, ручку и заставляет написать расписку на десять туманов. Я пишу и получаю на руки эти большие деньги. Они предназначены на деловые расходы, и за них я должен потом отчитаться.
А дома потом какие хлопоты! Мать готовит к выходу мою почтальонскую форму, прилаживает к сумке лями. Носить сумку за плечами удобнее, особенно если ты находишься в долгом пути. Мать не ложится допоздна, не могу уснуть и я.
За пятнадцать лет моей жизни, я никогда не видел такой длинной ночи, как эта! С каким нетерпением ждал рассвета, не сомкнул глаз. Все время смотрел в окно на звезды и возмущался, почему же они неподвижны! И еще злился, что так долго не поют петухи, а муэдзин до сих пор не призывает горожан на молитву. Мне казалось, что прошли целые месяцы и годы, пока где-то далеко-далеко послышался петушиный крик. Я бросился будить мать.
— Мама, мне пора идти… Как ты думаешь?
— Рано еще, Гусо. Подожди вторых петухов.
— А если петухи больше петь не будут? Тогда, выходит, мне не придется работать? Плохо получится.
Мать засмеялась. Ее рассмешила моя наивность. Проснулись сестренки. А тут на радость мне и вторые петухи запели. Молодцы, петухи, не подвели!
Мама проводила меня до калитки. Вылила вслед чашку свежей воды. Пошептала что-то. Это — на счастье. Такая примета.
— Пусть счастье будет твоим спутником, Гусо-джан! — услышал я ее голос. — Будь осторожен в горах, сыночек. Никогда не сбивайся с тропинки.
Что там — слова, наказы: меня распирала радость и гордость. Быть почтальоном, получать шесть туманов… Честь какая, где еще найдешь такой высокий заработок?!
Два раза в неделю я обязан доставлять почту в Миянабад, забирать оттуда и нести обратно. Расстояние от Миянабада до Боджиурда, примерно, сем-восемь фарсахов. На мне легонькая, свободная одежда, чарыки, в руках длинная, крепкая палка.
Круто в горы поднимается дорога, избитая копытами и изрезанная колесами. За спиной холмы, перевалы, долины. Десятки километров я одолел почти бегом, не чувствуя тяжести за плечами. Меня несет на своих крыльях радость. И я кричу, размахиваю палкой и поднимаюсь все выше и выше в горы. Встревоженно и злобно с высокой скалы посмотрел на меня орел, взмахнул бесшумно крыльями и поплыл в голубизне над горами. Он забирается под облака, делает широкие круги и вдруг падает на крыло, и черной молнией скрывается за хребтом: там, наверное, гнездо, или притаился его враг…
Останавливаюсь передохнуть на самой вершине высотки. Посидел, поковырялся в сумке, вскинул ее на плечи и— снова в путь. Иду высоко над деревьями, лугами, ручьями и чувствую себя полным хозяином земли и своей судьбы. И все вокруг понимает мое состояние: кружевная туя, карагач и заросли ежевики, бабочки и цветы. Каждый листик н лепесток приветствует меня: «Добро пожаловать, Гусо, уроженец Киштана. Узнаешь родные места? Посмотри, как тут чудесно! Чувствуешь, какой аромат издают травы и цветы? Слышишь, как призывно кричат куропатки? А как бурлит водопад, слышишь?..
Я властелин гор. Они созданы для меня, и я пользуюсь их богатством и щедростью. Рву цветы, валяюсь на траве, пью горную родниковую воду. Ах, как хорошо в родных горах!
Спускаюсь вниз по заросшему склону. Внизу долина и родной Киштан. Давно я тут не был! Думаю: «Сейчас зайду к Абдулло, взгляну на его красавицу Якши», но сразу же отказываюсь от этой мысли. Зайдешь к нему и потом два дня не выйдешь… лучше в другой раз…
Смотрю-любуюсь своим селом — своей родиной. Пышными зелеными грядами от Киштана на север тянутся холмы. Чем дальше, тем они выше, заманчивее. Постепенно холмы превращаются в скалистые горы с множеством вершин. Над всеми холмами и горами поднимается гигантская гора Джадж. Кажется, она совсем рядом, но отправишься в путь и будешь добираться до нее час, два, а то и больше. Много подъемов, спусков, ущелий одолеешь, многое на пути увидишь: отары овец в пестрых лугах, пастушьи шалаши, дикие заросли арчи и барбариса… Гляди, а вон— почти под облаками стоит чудо-храм, выстроенный самой природой. Название ему «Чел дохторан», что значит сорок девушек. Легенда говорит, что много лет назад в этом храме жили сорок сестер паризад, красотой своей затмевавшие луну и солнце. Знающие люди уверяют, что они и по сей день живут там. Пастухи собственными глазами видели, как ночью паризады прогуливаются возле своего замка, затевают разные игры, джигитов ждут…
На другой вершине, километрах в трех от «Чел дохторан» еще одно сказочное диво — трехярусный дворец. Название ему Гульмайм. И о нем из поколения в поколение передается крылатая легенда.
Говорят, во дворце жил богатырь Шабудаг. Был он красив, храбр и мудр. Величие его было столь притягательным, что даже божественные паризады из храма восхищались. Приласкал он их нежно… Родились у паризад три дочери: Парвин, Зохра и Сетара. От них, оказывается, и пошел киштанский род. Потому-то киштанцев называют потомками волшебных паризад. Поэтому все мы такие привлекательные и ловкие, киштанцы.
Если подняться на второй ярус дворца и посмотреть вниз, то увидишь широкий каменный двор. Мертвый холодный камень и, как чудо, в самом центре двора — прозрачный родник. Это Шабудаг оставил на память людям животворную струйку воды. Он знал, что когда-нибудь войдут в его каменные покои люди. Уставшие в горах, изнывая от жажды, прежде чем осмотреть таинственный чертог, они напьются из родника, омоют его прохладой лицо и руки.
Стою на краю скалы и оглядываю широкие дали на три-четыре фарсаха вокруг. Киштан виден, как на ладони, можно пересчитать все кибитки, копны сена на крышах. Дворы рядами протянулись с востока на запад вдоль небольшой речки, которая называется тоже Киштаикой. Калитки выходят прямо к воде. Между заборами и берегом речки тянется узенькая тропинка. Другая речка Наиджуй течет с севера на юг. Смотришь сверху и кажется — пересекает она Киштанку. На самом же деле Навджуй пробегает над Киштаикой по жолобу. Перекрещиваются речки в самом центре села, туг же четыре небольших моста — гордость кишганцев. Рядом площадь, на которой с утра до вечера мальчишки играют в альчики. Недалеко от площади находится школа-мектеб. На южной окраине у берега Навджуя высится мечеть. И еще одна — на северной окраине, у подножия холмов.
Смотрю и вижу: ничего тут не изменилось, все осталось в прежнем виде. В саду Исмаила Хаджи двигаются женщины, белят известкой стволы яблонь и вишен. Другие, о голыми ногами, полоскают белье на Киштанке. Площадь, как всегда, занята ребятней. Интересно, узнают они меня?
Торопливо спускаюсь в село, бегу на площадь. Увидев меня, мальчишки бросают альчики, смотрят в мою сторону и будто понять не могут: «Откуда тут появилось это почтовое… государственное чучело с гербом и с сумкой за плечами?» Среди забияк выделяется Мухтар. Как он вырос, разбойник! Ростом стал с меня, а ведь я на целую голову выше своей мамы. Он подходит ко мне совсем близко, однако не первым узнает меня или притворяется, что путает с кем-то другим. Другие ребята сразу узнали. Окружили, щупают форму, примеряют мою фуражку.
— Гусо — почтальон!
— Поздравляем, Гусо-джан!
— Привет вам, друзья мои! Я очень рад встрече. Здравствуй, Мухтар! Ты почему невеселый? — Не пойму Мухтара: не-то завидует, не то вспомнил старую ссору. Перед самым отъездом я поколотил его. За что — уже и не помню.
Мухтар сунул руки в карманы, обвел взглядом ребят, усмехнулся. Припевать начинает:
Взрыв смеха, но в смехе не чувствуется злорадства. Это добрый дружеский смех. Я говорю:
— С каких это пор, Мухтар, у тебя проявились способности сочинять бабьи песенки? Не ходишь ли на бендарик, — девичник, не занимаешься ли там рукоделием?
Теперь уже сорванцы хохочут над своим предводителем, Мухтаром. Он нисколько не обижается. У Мухтара хватит ума, чтобы понять шутку.
Завязывается другой искрометный разговор, и смех иной — радостный, связанный с воспоминаниями и разными историями. С болью и волнением я смотрю на сверстников своих, давних друзей. Что в них изменилось? Они так же, как и два года назад, оборваны и босы, так же веселы и вертлявы, и замашки у них чисто деревенские. Кажется, в чем-то я превзошел их. Культуры набрался что ли? Точно не могу определить, но чувствую разницу между нами. Вот что значит город! Надо спешить. Почтальона, как и волка, ноги кормят.
— Ну ладно, друзья, до свидания. Тороплюсь. Увидимся. Мне до захода солнца в Миянабад попасть надо.
Мухтар и его ватага — человек пять-шесть— провожают меня за село и долго потом машут вслед, что-то кричат.
Миянабад— рядом. Всего фарсах пути. Но раньше я никогда не бывал в этом городе. По правде сказать: хорошо, что не бывал. Ничего от этого не потерял. Те же глинобитные мазанки в два этажа: внизу скот, вверху — люди. Плоские крыши, на которых растут трава и ярко-красные маки. Узкие грязные улички — двум телегам не разъехаться. Только в центре города глаз радует видная постройка, похожая на дворец. Это арка, резиденция городского головы. Она обнесена высоким забором, видна наполовину.
Иду по городским улицам, ищу почтовое отделение. Найти его не так уж трудно. Все казенные учреждения находятся в центре, а почта в первую очередь. Конторка связи отыскивает меня сама… Я чуть не прошел мимо ее, но с крыльца окликнули:
— Ты постчи? Не к нам ли тебя направили?
— Да, я почтальон. А вы хозяин почты? — отзываюсь я.
— Заходи, постчи! — машет рукой чиновник.
Сдаю почту, спрашиваю, как мне отыскать дом покойного медника Файзулло. Когда я отправлялся в путь, то отец посоветовал мне остановиться в этом доме. Сам он, когда наведывался в Миянабад за покупками, всегда останавливался там. Чиновник почты, оказывается, хорошо знал этого доброго ремесленника, охотно показал, как найти его двор.
Шагаю по пыльной немощеной уличке. Слева и справа серые плоскокрышие кибитки без окон, отовсюду веет нищетой и убожеством. Ремесленники ютятся в основном на окраинах. Там же оказался дом покойного медника Файзулло. Меня встречает курдянка в черной шали. Ее зовут Фарида-ханым. Неужели та, о которой говорил мне отец? Я называю ее этим именем, и она с любопытством начинает разглядывать меня, пытаясь вспомнить: кто я такой, где она могла меня видеть раньше? Рассказываю, кто и откуда я, называю имя отца. О, я попал в цель! Начинаются расспросы, как живет почтенный Гулам? Жива и здорова ли Ширин-ханым? Потом хозяйка вводит меня во двор, приглашает в комнату. У меня фуражка с гербом, как не уважать сына Гулама!
По обстановке вижу, что живет здесь небогатая, но очень аккуратная, скромная семья курдов: видны порядок и свежесть. Чистые кошмы, одеяла на сундуке и подушки сложены заботливой рукой, в углу этажерка с книгами. Последнее обстоятельство меня особенно подкупило, потому что редко в каком доме у курдов найдешь книги. С интересом спрашиваю, кто читает эти книги. Фарида-ханым улыбается.
— Сын у меня, Ахмед, твоего возраста, дорогой Гусо. Днем работает на кирпичном заводе, а вечерами учится.
Любит он сидеть над книгами. В отца пошел. Тот с тазами да казанами возился, мастерил, а с книжками не расставался. Сейчас Ахмед пошел к учителю.