А. О. Смирнова. Автобиография, 296.
Смирнова поймала на балу Орлова и объявила ему волю государя.- "Что это за Гоголь?" - спросил Орлов.- "Стыдитесь, граф, что вы русский и не знаете, кто такой Гоголь".- "Что за охота вам хлопотать об этих голых поэтах!" - возразил Орлов.
Н. И. Лорер со слов А. О. Смирновой. Н. И. Лорер. Записки. Каторга и ссылка, кн. 4 (65). 1930. Отд. I, стр. 40.
По всеподданнейшему докладу моему о представленной ее высочеству великой княгине Марии Николаевне супругою церемониймейстера Смирнова записке относительно литератора Гоголя, вашему импер. величеству благоугодно было повелеть мне определить меру пособия, которое он заслуживает. При болезненном положении своем, Гоголь должен, по приговору врачей, пользоваться умеренным заграничным климатом и тамошними минеральными водами. Удостоение его на первый случай временного вспомоществования на три года по тысяче рублей серебром на каждый, из сумм государственного казначейства, будет, по моему мнению, истинным благодеянием милости царской.
Сергей Уваров, 24 марта 1845 г. {376}
Его имп. величеством собственною рукою написано карандашом: "согласен"; 15 марта 1845 г. Уваров.
Литературный музеум, 74.
Во Франкфурте нахожусь уже почти две недели и чувствую себя совсем нехорошо... Изнурился как бы и телом, и духом. Занятия не идут никакие. Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние.
Гоголь - Н. М. Языкову, 15 марта 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 29.
Здоровье мое все хуже и хуже. Появляются такие признаки, которые говорят, что пора, наконец, знать честь и, поблагодарив бога за все, уступить, может быть, свое место живущим... Болезненные мои минуты бывают теперь труднее, чем прежде, и трудно-трудно бывает противостать против тоски и уныния.
Гоголь - гр. А. П. Толстому, 29 марта (нов. ст.) 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 33.
В семействе Жуковского мне пришлось познакомиться с Гоголем. Раз я получил от него из Франкфурта записку такого содержания: "Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю". Приехав на этот зов в Саксенгаузен (заречная сторона Франкфурта, где жил Жуковский), я нахожу мнимо умирающего на ногах, и на мой вопрос, почему он считает себя таким опасным, он протянул мне руки со словами: - "Посмотрите! Совсем холодные!" Однако мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден.
Протоиерей И. И. Базаров. Воспоминания. Рус. Стар., 1901, февр., 294.
Вы меня видели во всем моем малодушии, во всех невыгоднейших сторонах моего характера, со всем множеством моих слабостей и непривлекательных свойств и, наконец, в хандре, в которой бывает несносен даже и в несколько раз меня лучший человек.
Гоголь - В. А. Жуковскому. Письма, III, 99.
Здоровье мое, кажется, лучше, хотя я и не смею еще предаваться надежде совершенно поправиться. Не скрою, что признаки болезни моей меня сильно устрашили: сверх исхудания необыкновенного - боли во всем теле. Тело мое дошло до страшных охладеваний; ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться. Лицо мое все пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение их ко мне меня пугало самого. Я, однако ж, крепился духом и даже скрыл все состояние болезни от Жуковского, заметивши, что он начал обо мне беспокоиться и за меня побаиваться. Теперь с оттепелью как будто бы оттаял и я.
Гоголь - гр. А. П. Толстому, 28 марта (по стар. ст.) 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 35. {377}
Бог отъял на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие свое, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением, и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. И много, много раз тоска и дамке чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины... От болезни ли обдержит меня такое состояние, или же болезнь рождается именно оттого, что я наделал насилие самому себе возвести дух на потребное для творения состояние, это, конечно, лучше известно богу; во всяком случае, я думал о лечении своем только в этом значении, чтоб не недуги уменьшились, а возвратились бы душе животворные минуты творить и обратить в слово творимое.
Я слишком знаю и чувствую, что до тех пор, пока не съезжу в Иерусалим, не буду в силах ничего сказать утешительного при свидании с кем бы то ни было в России. А потому молитесь, чтоб бог укрепил и послал мне возможность изготовить, что должен я изготовить до моего отъезда. Это будет небольшое произведение и не шумное по названию, в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих, и которое доставит мне в избытке деньги, потребные для пути (Гоголь имеет в виду задуманные им "Выбранные места из переписки с друзьями").
Гоголь - А. О. Смирновой, 2 апр. 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 37-39.
Здоровье Гоголя требует решительных мер; ему надобно им заняться исключительно, бросив на время перо, и ни о чем другом не хлопотать, как о восстановлении своей машины. Живучи у меня, во всю почти зиму он ничего не написал, и неудачные попытки писать только раздражали его нервы.
В. А. Жуковский -А. О. Смирновой, в апреле 1845 г Рус. Арх., 1871, стр. 1859.
Я Гоголя послал в Париж, полагая, что рассеяние ему сделает добро; но добро сделало ему только самое путешествие, т. е. переезд из Франкфурта в Париж, а жизнь парижская никакой не принесла пользы: он возвратился в том же расстройстве... Гоголь теперь на три года обеспечен: от царя милостивого 1000 руб., да от великого князя 1000 франков, также в продолжение трех лет. Этого будет достаточно, и он может серьезно предаться лечению и с божьей помощью получить излечение.
В. А. Жуковский - А. О. Смирновой, в апреле 1845 г. Рус. Арх., 1871, стр. 1859.
Гоголь приехал говеть в Висбаден. При этом случае, бывши у меня в кабинете и рассматривая мою библиотеку, он заметил и свои сочинения. "Как? - воскликнул он чуть не с испугом,- и эти несчастные попали в вашу библиотеку!.." Случилось мне потом и еще встречать его у Жуковского, но он был мрачен, почти ничего не говорил и больше ходил по комнате, слушая наши разговоры.
И. И. Базаров. Воспоминания. Рус. Стар., 1901, февр., 294. {378}
Русскую пасху я встретил в русской церкви в Висбадене, где познакомился с двумя русскими знаменитостями - Жуковским и Гоголем. Оба приехали из Франкфурта говеть и разговляться. Последний намерен ехать в Испанию и Португалию... Гоголь в природе своей - противоположность тому, каким он является в своих уморительных повестях и комедиях: ипохондрик в высшей степени. Впрочем, он действительно не совсем здоров, хотя болезнь свою он уже слишком преувеличивает в своем воображении.
А. С. Жиряев - Вацлаву Ганке. Вестн. Евр., 192, № 3, стр. 13.
Не хандра, но болезнь, производящая хандру, меня одолевает. Борюсь и с болезнью, и с хандрой и, наконец, выбился совершенно из сил в бесплодном борении. С приходом весны здоровье мое не лучше нимало, и недуги увеличились. Тягостней всего беспокойство духа, с которым труднее всего воевать, потому что это сражение решительно на воздухе... Может быть, помогла бы дорога, но дорога эта должна для этого иметь какой-нибудь интерес для души; когда же знаешь, что, по приезде на место, ожидает одиночество и скука, и когда сам знаешь, как страшна с ним битва, отнимается дух для самой дороги.
Гоголь - Н. М. Языкову, 1 мая 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 49.
Мая 8 (1845 г.).- В воскресенье был у министра (Уварова). Он много говорил о "дурном, грязном и торговом" направлении нашей литературы. Вспоминал о прежнем времени, когда имя литератора, по его словам, считалось почетным... Теперь не то. Имя литератора не внушает никому уважения. Он хотел показать мне письмо к нему Гоголя, да не отыскал его в бумагах. Он передал мне его содержание на словах, ручаясь за достоверность их. Гоголь благодарит за получение от государя денежного пособия и, между прочим, говорит: "Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий. Может быть, однако, бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен". Печальное самоуничижение со стороны Гоголя! Ведь это человек, взявший на себя роль обличителя наших общественных язв и действительно разоблачающий их не только верно и метко, но и с тактом, с талантом гениального художника. Жаль, жаль! Это с руки и Уварову, и кое-кому другому.
Мая 10.- Заходил в канцелярию, чтобы, по желанию министра, прочесть письмо Гоголя. Сущность его почти та же, что передавал мне Уваров *.
А. В. Никитенко. Записки, I, 361.
Мне повелено медициной до Гастейна пить воды в Гомбурге для удаления геморроидальных, печеночных и всяких засорений, на которые, по приговору медиков, следует предварительно подействовать Гомбургом. После {379} чего Гастейн, действующий благодетельно на всякие нервические расслабления, может оказать мне значительную пользу. В Гомбурге я должен пробыть не более трех недель.
Гоголь - А. О. Смирновой, 11 мая 1845 г., из Франкфурта. Письма, III, 57.
Душа изнывает от страшной хандры, которую приносит болезнь, бьется с ней и выбивается из сил биться. Я исхудал, и вы бы ужаснулись, меня увидев. И ни души не было около меня в продолжение самых трудных минут, тогда как всякая душа человеческая была бы подарком. Здоровье мое с каждым часом все хуже и хуже. Воды Гомбурга действуют дурно, и этому помогает, может быть, опасное положение совершенного одиночества.. Всякое занятие умственное невозможно и усиливает хандру, а всякое другое занятие - не занятие, а потому также усиливает хандру. Изнурение сил совершенное.
Гоголь - А. О. Смирновой, 4 июня 1845 г., из Гомбурга. Письма. III. 61.
Болезни моей - ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в каком случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни. Я худею теперь и истаеваю не по дням, а по часам; руки мои уже не согреваются вовсе и находятся в водянисто-опухлом состоянии. Ни искусство докторов, ни какая бы то ни было помощь, даже со стороны климата и прочего, не могут сделать ничего, и я не жду от них помощи. Но говорю твердо одно только, что велика милость божия и что, если самое дыхание станет улетать в последний раз из уст моих и будет разлагаться во тление самое тело мое, одно его мановение,- и мертвец восстанет вдруг. Вот в чем только возможность спасения моего.
В Москве будет, вероятно, на днях Смирнова. Ты должен с ней познакомиться непременно. Это же посоветуй С. Т. Аксакову и также Н. И. Шереметевой. Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни истинно страждущие минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою.
Гоголь - Н. М. Языкову, 5 июня 1845 г., из Гамбурга близ Франкфурта. Письма, III, 65.
Ты, верно, заметил в письме Гоголя похвалы, восписуемые им г-же Смирновой. Эти похвалы всех здешних удивляют. Хомяков, некогда воспевший ее под именем "Иностранки" и "Девы розы", считает ее вовсе не способной к тому, что видит в ней Гоголь, и по всем слухам, до меня доходящим, она просто сирена, плавающая в прозрачных волнах соблазна.
Н. М. Языков - А. М. Языкову, 25 июня 1845 г. Рус. Стар., 1903, март, 534. {380}
Во всех письмах Гоголя тогдашнего времени, к кому бы они ни были писаны, начинал звучать противный мне тон наставника. В это время сошелся он с гр. А. П. Толстым, и я считаю это знакомство решительно гибельным для Гоголя. Не менее вредны были ему дружеские связи с женщинами, большею частью высшего круга. Они сейчас сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели. Некоторых я даже не знаю и назову только Виельгорскую, Соллогуб и Смирнову. Первых двух, конечно, не должно смешивать с последней; но высокость нравственного их достоинства, может быть, была для Гоголя еще вреднее: ибо он должен был скорее им поверить, чем другим. Я не знаю, как сильна была его привязанность к Соллогуб и Виельгорской, но Смирнову он любил с увлечением, может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз: - "Послушайте, вы влюблены в меня..." Гоголь осердился, убежал и три дня не ходил к ней. Все это наделала продолжительная заграничная жизнь вне отечества, вне круга приятелей и литераторов, людей свободного образа мыслей, чуждых ханжества, богомольства и всяких мистических суеверий. Впрочем, я считаю, что ему также была очень вредна дружба с Жуковским, которого, без сомнения, погубила та же заграничная жизнь. Так по крайней мере я думаю.
С. Т. Аксаков. История знакомства, 115.
Гоголь просто был ослеплен А. О. Смирновою и, как ни пошло слово, неравнодушен, и ему она раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила.
И. С. Аксаков - С. Т. Аксакову. И. С. Аксаков в его письмах, I, 304.
Сожжение (вторичное) второго тома "Мертвых Душ" произошло, вероятно, в конце июня или в начале июля 1845 года.
Н. С. Тихонравов. Соч. Гоголя, изд. 10-е, III, 356.
Затем сожжен второй том "Мертвых Душ", что так было нужно. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть 24. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю бога, что дал мне силы это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным... Бывает время, что вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши {381} тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мертвых Душ", а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен... Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе; дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое - душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие. Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю, как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. Опасения же насчет хилого моего здоровья, которое, может быть, не позволит мне написать второго тома, напрасны. Здоровье мое очень хило, это правда. К изнурению сил прибавилась еще и зябкость в такой мере, что не знаю, как и чем согреться: нужно делать движение - нет сил. Едва час в день выберется для труда, и тот не всегда свежий. Но ничуть не уменьшается моя надежда. Дряхлею телом, но не духом. В духе, напротив, все крепнет и становится тверже; будет крепость и в теле. Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет.