— Вспомнила. Мойму грузчик сказал, шо в наш гастроном привезли сервелат. Давать будут с открытия.
— У нас некому пойти.
— Добре. Возьму палочку на твою долю. Куда идем? Уже, говорят, порошок стиральный пропал. Добре, шо я хоть солью успела запастись. Спокойной ночи. Авгу-уст, спокойной ночи. Микола передавал привет.
— И ему передавай.
Олеся убрала со стола чашки, вымыла их, вытерла, поставила в шкафчик, замочила в ванной на ночь белье.
— Тебе в термос чай или кофе?
— Чай, — ответил из туалета муж.
Старшая дочь, проходя мимо туалета, умышленно громко сказала:
— Для чтения газет есть тахта. Двадцать минут не могу попасть в туалет.
— Август, опоздаешь на поезд, — торопила Олеся мужа, — учти, число автобусов вечером сокращено.
— У нас есть какая-нибудь трава от запора? — спросил муж на пороге туалета.
— Нет. Есть таблетки.
— Таблетки не пью. Кристаллы откладываются в почках. Врач в доме — и нету целебных трав, — с укором заметил он.
— Хорошо. Завтра куплю.
Он еще долго стоял в прихожей, одевался, примерял кашне, шляпу.
— Если позвонит Жорка Бутромеев, скажи, что я ему презервативы достал.
— Зачем ты до сих пор с ним якшаешься? Это мерзкий человек, ради выгоды готов на любую пакость.
— Он мне нужен.
— Папа, — не спала младшая, — счастливой дороги. Купи жвачек.
— Разве у нас нет?
— Были эстонские, да вдруг исчезли, — ответила жена, стоя у зеркала. Она провела рукой по его плечу.
— Паспорт не забыл?
— Кажется, взял.
— Кажется или взял? — она сделала шаг.
— Не суетись, взял. Ты как будто и рада, что я уезжаю.
— Устала. Хочу закрыть дверь и лечь.
— Я позвоню. Двери пусть никому не открывают.
— Господи, что у нас красть!
— Ну, все. Пока.
— Счастливой дороги.
Ложилась в темноте. Не хотелось читать, сил не осталось, да и газету забыла в клинике. С какой-то потаенной радостью вздохнула, глядя на одинокую яркую звезду, которая появилась в окне. «Каков этот день? Со смыслом или бессмысленный? Укрепил ее душевные силы или обессилил?
Только теперь, за весь вечер, она впервые в мыслях вернулась к Любомиру. Ненадолго. Сон быстро накрыл ее сладкой негой.
Любомир вспоминал о ней чаще, правда, в связи с анализом своего поведения. «Глупо. Любой женщине нельзя говорить правду. Сладкая ложь — вот для них бальзам». Тихо звучала музыка. В другой комнате под мелодию Вивальди Камелия, склонившись над письменным столом, «вымучивала» из себя рецензию на балетный спектакль. Она так и не смогла привить ему стойкую любовь к симфонической музыке. Штраус! Вот гений, которому он готов поклоняться только за одну увертюру к «Летучей мыши». Великий музыкант. Сколько он душ вылечил своим искусством, сколько укрепил жизнелюбия и, кажется, имел право у Бога заслужить вечную жизнь... Ан нет... умер и он. Куда и кому нести эту бессмысленную эстафету, называемую жизнью? Неужели Вовик Лапша верит, что вернется из пыли, материализуется и пойдет по второму кругу?
С ужасом он подумал, что и его труд — песок. Когда-то тешила надежда: вот он, мол, летописец. Суровый и правдивый. Изучайте жизнь по его статьям, книгам. Все «околотронные» народные и лауреаты, так называемые маститые писатели, исказили суть литературы, скучно описывая и восхваляя идеи, вместо того чтобы интересоваться человеком и его душой. Лжехудожественная мертвечина. Теперь он понимал, что и его, пусть полуправда, отомрет вместе с ним, как умрет поколение, а с ним и его газеты, деревни, автобусы, женщины. Новое поколение установит свои порядки, и никому не будет дела, как и кто жил до этого. Память по наследству не передается. Бедная Камелия! Ведь спектакль, опера умирает еще при жизни рецензента. В миллионном городе читают ее статьи только те, о ком они написаны. Что-то мерзкое сидит в каждом человеке. Хочется их, людей, ненавидеть за то, что понимая, как никчемно, дико, тупо, живут они, не стремятся разнообразить жизнь духовно: пусть не склонностью к размышлениям над бренностью сущего, но хоть элементарным осознанием своей миссии. Все. Решено. Дело Николая Ивановича — последнее социально-политическое дело. К черту! Архитектура, охрана животных, природа... Надо иметь дело с неодушевленными предметами. От них зло не исходит. Что делать с ней? Милой, наивной внешне докторессой? На волне ее второй молодости найдется козел-уговорщик и ведь может, может уговорить, не пытаясь разгадать то, что он открыл в ее глазах, душе. Завтра же отнесу ей инкогнито в клинику индийский чай и пластинку Штрауса.
Камелия еще долго втирала неприятный для него крем в ступни ног, пальцы, пятки.
— Я поставил будильник на семь. К девяти должен быть в Институте экономики. Не рано? Могу, если надо, перевести на полвосьмого.
— Пусть остается на семи. Если не закончу рецензию, допишу ее утром.
— Спокойной ночи.
— Фи-и... Медведь в лесу сдох? Что это с тобой?
Давно, считай, уже никогда, они не говорили друг другу перед сном «спокойной ночи».
На встречу с корреспондентом такой уважаемой и читаемой всю сознательную жизнь газеты секретарь парткома Института экономики Кузьма Федорович Дорофеенко откликнулся охотно, не поинтересовавшись сутью вопроса. Внешне в нем не было ничего от «монстра», каким его обрисовал Николай Иванович. Худощавый, с признаками язвенной болезни на лице, в мешковато сидящем на нем сером костюме, он встретил Любомира на крыльце главного корпуса, ослепляющего стеклом и алюминием. Дорофеенко был назойливо предупредителен, осторожен. Начал с комплиментов, выставив на длинный стол бутылку боржоми и два стакана:
— В старые добрые времена по такому случаю был припасен коньяк в сейфике... а нынче мы, рядовые партии, должны быть в первых рядах антиалкогольной программы.
Любомир уже не обращал в таких случаях внимания на лексику. Перешел сразу к делу. Так и так, мол, жалоба в «Правду», незаконно исключили из партии Барыкина Н. И. При первом слове «жалоба» лицо Дорофеенко исказила гримаса человека, которому ставят клизму. При слове «Барыкин» он уже облегченно вздохнул, почувствовал себя уверенно.
— А... выходит, он и вас достал. Ясное дело. Одиозная фигура. Издержки начавшейся перестройки. Когда его законно попросили покинуть наш институт, мы все облегченно вздохнули. А то, поверьте, готов был Чернобыльскую аварию повесить на нас. Пять лет этот террорист не давал никому покоя. Ничего не помогало. Ни уговоры, ни партийные взыскания, ни просьбы. В нашей среде самая горькая участь — участь неудачника. Затаившие злобу на более талантливого, более удачливого — они готовы оклеветать весь белый свет. Поразительное свойство больного самомнения: не считаться с волей большинства, чему учил нас Владимир Ильич. Хватило с лихвой. Одних объяснительных во все инстанции я написал мешок. Человек противопоставил себя всему коллективу. Клеветал на профессорско-преподавательский состав, чинил правдами и неправдами, компрометируя, неприятности ректору. Мы, по наивности и доброте, цацкались с зарвавшимся товарищем, не подозревая, что он выжил из ума. Попросту говоря, психически ненормален. Он ведь состоит на учете в психоневрологическом диспансере. Вот здесь, в сейфе, у меня вся документация этого позорного дела. Бумажка к бумажке. Ни на букву, ни на йоту от партийного устава, от законов парткома не отходил. Исключили его единогласно при одном воздержавшемся. Заметьте, против не нашлось. Объективно. Перегибов, давления ректора — не было. Сейчас в прессе набирает силу кощунственное шельмование партии, ее идей и идеалов, но мы, преданные делу марксизма-ленинизма, должны выстоять. Я допускаю: бывший вор, даже бывший диссидент может вернуться в наши ряды, осознав ошибки, но чтобы психически ненормальному человеку возвращаться! Извините, нонсенс. Коммунистов всегда отличала чистота рядов. В основной своей массе — это монолитная, здоровая часть общества, объединенная всеобщей идеей равенства и социальной справедливости.
Человечество на своем пути прошло все формации и движения к самой высокой. Извините за теоретическое отступление, но я не из тех, кто перестраивается, готов туда, не знаю куда. Пока наша с вами партия у власти, государство будет сильным. Неформалы разжигают национализм, настраивают против нас рабочих, крестьян, интеллигенцию. Как вы думаете? Ведь это так?
А такие, как Барыкин, компрометируют, подливают масла в огонь.
Любомиру не хотелось оспаривать напыщенность и демагогический перехлест секретаря, он перешел к сути:
— Итак, как я вас, внимательно слушая, понял, партком не собирается возвращаться к делу бывшего члена партии Барыкина.
— Какой смысл? Что это, кроме позора, нам сулит? Нонсенс.