— Слушаю вас.
— Это я, — она обомлела, услышав знакомый голос, — еще раз прости за грубость. Спокойной ночи.
Она замерла с трубкою в руках.
— Кто это? — обычно он редко интересовался телефонными звонками.
— Ошиблись номером, — она не поворачивалась к нему, чтобы не выдать себя румянцем на лице.
— Не забудь спросить про эвикрол.
Она не слышала его слов; мысленно была там... на пирсе. «Возможно ли это? Повторится ли?» В нежной тревоге забилось сердце. Она и сама не верила в то, что зарождалось в душе. Подумала: подойди он к ее окну, кликни, ведь вышла бы, нашла бы любой повод.
Любомир знал, что завтра Олесю не увидит. Камелия рыдала, она была близка к истерии. Сын в письме сообщил, что решил связать свою судьбу с армией и остаться на сверхсрочную службу на границе. Для нее, живущей ожиданием сына, это было шоком. Она настаивала ехать в Брест немедля, он уговорил отправиться утром. По всей вероятности, как догадывалась мать, Артем узнал от друзей (а может, недругов), что его любимая девушка ходит по вечерам в валютный бар гостиницы «Юбилейная» и продает себя иностранцам. Камелия узнала об этом от подруги, однако ничего пока Любомиру не говорила. Девушка заболела венерической болезнью и втайне от родителей лечилась у соседки, подруги Камелии. «В атмосферу стыда и позора сын не хочет возвращаться».
— Господи, да разве в его возрасте женщина играет существенную роль?
— Она никогда не должна играть этой роли, — согласился с женой Любомир.
Всю дорогу до Бреста, в длинных паузах между короткими разговорами с
женой, он думал не о сыне, а об Олесе.
В нервном напряжении ждали два часа на КП, пока пограничники не воротились с кросса. Забрали сына в город, угостили сытным обедом в ресторане и уже там, сидя за столиком, а потом на прогулке, когда шли по набережной Мухавца долго, убедительно, сочувственно и заботливо уговаривали (больше мать) не торопиться с решением. Артем повзрослел: его юношеское упрямство переросло в мужскую твердость. Да, он знает историю с девушкой. Сейчас душа его свободна. Он передумал поступать в физкультурный институт, чемпиона из него не выйдет, упущено время. Ему по душе служба на границе. Он просит признать и его право на самостоятельность. Родители поняли, что уговарить сына невозможно. Раздосадованная, обозленная Камелия молчала всю дорогу, как никогда болезненно воспринимая свое одиночество.
— Мать, надо смириться. Ведь как невозможно остановить одуванчик, взрывающий асфальт, так же невозможно удержать под своим крылом дитя. Брест не Владивосток. Почти рядом, — сочувствовал Любомир жене, помогая ей подниматься на пятый этаж, — пройдет год, два... Приедет он в отпуск в новую квартиру. Может, передумает. Все это поиски своего «я». Мы просто забыли младые годы, молодые желания.
— Помолчи. Меня все раздражает. И твое притворное сострадание тоже.
Два месяца Любомир не прикасался к зеленой папке Николая Ивановича.
IV
Особого рвения поехать в выходные дни в живописные полесские места Гомельской области уже никто не выказывал. Ехали разве что по нужде: навестить родительский дом, помочь с уборкой урожая, схоронить близкого человека. Правду о Чернобыльской катастрофе до конца никто не знал. Одни знали совсем небольшую ее часть, другие — еще меньшую, третьи — большинство — черпали скупую информацию исключительно из газет и коротких сообщений по телевидению. Просачивались факты и от комиссий разных уровней, и факты эти часто были противоречивыми. У секретаря ЦК Ивана Митрофановича был персональный дозиметр, но не было абсолютно никакой персональной ответственности за ликвидацию последствий аварии. Он понял одно: все подчинено целям пропаганды. Партии и правительству, ученым и атомщикам стыдно признаться перед народом в своей вине. Не потому ли в молчании, оговорках, проволочках и казуистике потонули, как в болотной трясине, пути спасения. Большинство некомпетентных руководителей ждало, какой вердикт вынесут компетентные мужи, а те, в свою очередь, выжидали, какое решение угодно и удобно этим влиятельным некомпетентным. Благие намерения уступили место закулисной борьбе сил, которые правдами и неправдами отводили от себя ответственность.
Злобин без труда уговорил Ивана Митрофановича выбраться на выходные в чистый Лепельский район на голубые озера. У секретаря была суматошнонеприятная неделя. Обнаглели до крайнего неприличия, как он их называл, недоспелые националисты из клубов «Спадчына», «Тутэйшыя», БНФ. Тоже мне придумали Народный фронт. С кем воевать? С ним — таким же белорусским крестьянским сыном? Какое отношение имеет герб литовских князей и белорусских националистов «Погоня» к булочной «Троицкий пряник»? По личному указанию Ивана Митрофановича этот герб — всадник на коне — городские службы сняли с вывески над кафе. Амбициозные руководители клуба «Спадчына» засыпали его слезными жалобами. Да, по его подсказке клуб тактично и буднично выживали из всех закутков и полуподвалов. Ведь и надежная, мудрая писательская интеллигенция, народные писатели, лауреаты Ленинских премий далеки от этой мышиной возни. Ни одного телефонного звонка к нему со словом защиты, ни одного протеста. Значит, самозванцы, спекулирующие на словах «национальное самосознание», натравливают на русских и украинцев, и пора их просто разогнать, чтобы не будоражили умы доверчивых. Власть должна иметь настоящее величие и силу, а не подобие их. Первый секретарь — трус. Он это понял по незначительной житейской мелочи. Совершали после аварии облет наиболее пострадавших районов: Брагинского и Хойницкого. Определенной конкретной цели еще не было, так, для общего ознакомления с обстановкой, для поддержки духа. Самым неулыбчивым, хмурым и суровым был Первый. Глядя на его обеспокоенное лицо, и остальные члены десанта поубавили спеси и официоза. По издавна выработанной привычке местное партийное руководство рапортовало одно: «Жалоб нет. Все сделаем своими силами. Медики не подвели. Солдаты дезактивацию проводят. Паники в народе нет».
К вечеру вернулись в столицу, обессилевшие от усталости. И вот тут-то Первый, что вызвало полнейшее недоумение, выбросил свои туфли с радиационной пылью на аэродроме возле вертолета. Остальные, и Иван Митрофанович в том числе, не рискнули повторить подобный жест. Дома, правда, он снял рубашку, туфли, брюки, трусы, попросил жену все это где-нибудь тайком сжечь. Вне сомнения, Первый знает больше всех, коли уже на третий день после аварии прислуга на даче обмывала водой из брандспойтов сосны у особняка. Не помнил Иван Митрофанович, чтобы Первый по собственной инициативе снова предпринял поездку в Гомельскую область. Сам же он вызвался стать чем-то вроде негласного руководителя зонального семинара на базе облученной деревушки Белоуша в Брестской области. Это был выдержанный в старом духе показательно-образцовый семинар по умелому и надежному методу дезактивации почвы и растительности. Впервые Иван Митрофанович увидел в тамошней школе бледнолицых, не по-детски пассивных, усталых ребятишек. Учительница белорусского языка и литературы одна из всех пожаловалась секретарю, что у детишек на уроках из носа идет кровь, что хорошо бы по примеру других областей вывозить их на оздоровление в чистые зоны на все лето. Он обещал «профильтровать» этот вопрос, дать ему «подвижку». Рвения его хватило на один сезон. Детей не вывезли ни к Черному морю, ни к Азовскому, а повезли за двести километров от родной деревни в лагерь под Кобрин. Ждали рекомендаций и решений Союзного руководства. Год тысяча девятьсот восемьдесят восьмой обещал стать значительным и поворотным. Ходили слухи, что Первого все же вернут назад в Москву.
На этот год пришлись свободные выборы народных депутатов. Плох тот хозяин, который не готовит сани летом. Сын крестьянина, Горностай ценил и любил эту присказку. Надо было выйти на финишную прямую перед выборами с безупречной репутацией и надежным запасом добрых дел. Иван Митрофанович больше всего на свете боялся компрометации своего партийного реноме. Он боялся опорочить свое имя даже косвенно, потому решил осторожно отделить себя от дел Злобина, не подозревая поначалу, что и у ректора зародилась лихая идея пробиться в народные депутаты Союза.
В личной «Волге» Злобина (он сам сидел за рулем) ехали Иван Митрофанович и заместитель начальника областного управления КГБ по области подполковник Валерий Валерьянович — высокий, с располагающей улыбкой и хитроватыми настороженными глазами человек лет сорока, бывший коллега Ивана Митрофановича по работе в обкоме. В «Жигулях» кроме Дорофеенко сидел зав. кафедрой института, к брату которого, председателю колхоза, и отправилась на отдых высокая делегация. Председатель колхоза более остальных был заинтересован в создании комфортного отдыха высшего класса, конечно, по его представлениям. Водка, рыбалка, шашлык, коньяк, охота, водка, баня, пиво, раки, коньяк, уха, водка. Обжираловка за счет богатого местного дяди. Председатель колхоза, обтрепанный, похожий на разбойника, взяв в подручные бессловесного трудягу Дорофеенко, лихо управлялся по части закусок и фирменных блюд: ушицы да шашлыка по-лепельски. Никто и понятия не имел о таких кулинарных изысках. Хутор (скорее всего, родовое имение председателя) был на самом краю бедной деревеньки, состоявшей из одной улицы, которую украшали подступавшие с двух сторон полянки пшеницы. Горбились ветхие избы, утопая в садах. Только в некоторых хатах доживали свой век одинокие, полуслепые, согбенные старушки, от остальных домов веяло неприятным безмолвием. Впрочем, гостей это не занимало, они рады были, что председатель привез их в умирающий уголок колхозно-совхозной действительности, подальше от завистливых и недоверчивых глаз. Забавы ради высокие чины, кто из надувной лодки, кто из деревянной шлюпки, кто с берега, удили рыбешку. Услужливый и проворный Дорофеенко вытопил баньку, наносил дров для костра, пока распорядитель «бала» готовил провиант для ухи. Не больно он рассчитывал на удачливость рыбаков. Отменные сазаны, внушительных размеров окуни, пугающие своим змеиным видом угри выловлены сетью еще ночью. Все было готово. Даже мясо нанизано на шампуры. Дорофеенко и председатель маячили на берегу, как дружинники на улице, выказывая своим видом готовность и нетерпение. Наконец рыболовы, каждый со своей скромной удачей, подошли к костру, высыпали в таз рыбешку. Председатель поставил рядом и свой таз, снял мешковину: «А вот это мой улов». — «У-у-у!» — затянули в один голос удивленные гости. Счастливая улыбка не покидала председателя, как космонавта, даже тогда, когда он голышом, показывая пример остальным, бегал из бани в озеро. Дорофеенко попал в такую экстремальную ситуацию впервые. Во-первых, его хилому здоровью парилка была противопоказана, во-вторых, из сахарской жары бежать сломя голову в холодное озеро было чревато если не воспалением легких, то свирепой простудой. Но что делать? Уже дважды бегали в воду все, даже с опаской и осторожностью сам Иван Митрофанович. Тела их, налившись малиновым румянцем, напоминали разгоряченный металл. И он, превозмогая страх, побежал, как мышка, следом. Зажмурив глаза, закрыл уши руками и прыгнул с кладки под кувшинки. В компаниях часто бывает, что слабого здоровьем, неуклюжего выбирают объектом критики. Выбрали таким клоуном его. Смирившись, он терпел. Шутили без злорадства, а когда он случайно проколол гвоздем ногу, и вовсе сочувствовали. Объедались ухой, растягивая удовольствие, пили спиртное небольшими стаканчиками. «Хорошо рассуждать, дискутировать в среде понимающих и внимающих тебе», — со сладострастием думал Иван Митрофанович. Говорили секретарь, Злобин и Валерий Валерьянович. Остальная троица жадно внимала. Дорофеенко, зав. кафедрой, председатель — те вообще сидели как заколдованные: они впервые общались так близко с подполковником КГБ.
Похвалили озеро, повосхищались прелестью заката, белизной лилий, выразили удовлетворение чистотой воздуха, но вскоре перешли к более волнующему и интересному. Они относились к тому типу людей, которые не умели, а может, не хотели, расслабиться. Продолжали жить проблемами работы, в последние годы уступавшей место исключительно политике и всему, что связано с ней. Постепенно разговор завертелся вокруг необыкновенного события, которое произошло у памятника Янке Купале. Несанкционированный митинг провели активисты БНР и некоторых других неформальных объединений и групп, которые не боялись властей, заявляя о своем рождении критикой идеологии, партии, коммунизма. Ненависть в их чувствах еще не поселилась, но пренебрежение и высокомерие уже дали всходы.
— Что могу сказать? Народ наш всегда до слухов охоч. Помните, у Высоцкого? Это была чисто гражданская акция. Нечто похожее на общественную панихиду. Всех, правда, собрали в одну кучу: и будущих жертв Чернобыля, и поэта, и убиенных в сталинских лагерях. Противоправных, противозаконных действий не было. Просто нас шокирует новизна. Мы отвыкли от стихийных, неорганизованных митингов и шествий.
— Согласен. Но ведь слышались провокационные призывы: «К ответу партийное руководство республики!» Требование полной правды и защиты населения пострадавших от аварии районов, — важничал Иван Митрофанович.
— Моя дочь была на этом митинге. Злость. Ненависть. Будущие подстрекатели и провокаторы беспорядка. Напрасно вы, Валерий Валерьянович, уж больно спокойно реагируете. Дай им волю, они начнут вскорости и вашу организацию щипать, да еще как, — поддержал друга Злобин.
— Мы контролируем обстановку. Наша система не подвластна временным веяниям и коррозии дестабилизации. Общество должно учиться плюрализму, так думаю.
— Да нет. Оплевывание идеалов отцов и дедов. Кощунство над самым святым... Это надо пресекать. Если каждый начнет в своих бедах искать виновных... Хаос и братоубийственная война, — решил выглядеть радетелем советской власти Злобин.
— Мы отходим от идеологии. Призывов к свержению государственного строя не было. Если сам генеральный секретарь да остальные высокие мужи не прочь поупражняться в критике. Персонально обидели, незаслуженно — подавайте в суд. Каждая партия на Западе борется за свою честь и достоинство.
— Не хватало мне с сопляками-недоучками судиться. Два еврейчика заводят толпу, и это называется плюрализм, — рассердился и надулся то ли от водочки, то ли от чванства Иван Митрофанович.
— Там были не только евреи. Выступали и белорусы.
— Они требуют от меня покаяния. За то, что я с родителями после войны жрал лебеду и получал на трудодень шиш. За то, что я сад, выращенный отцом, порубил, чтобы с матери налоги не брали. За то, что я и сейчас ровно в девять в кабинете и редко когда ровно в девятнадцать дома. Разве что в футбольные дни.
— Очевидно, Иван Митрофанович, они считают, что неважно, какой дорогой ты шел, важен общий результат. И я не верю, что они — неврастеники, полупижоны — смогут составить когда-нибудь конкуренцию партии своими неформальными организациями.
— Да глупости. Партия семьдесят лет создавала свои структуры, поддерживала организованность. Это самая передовая и мобильная сила общества, — с напускным спокойствием провидца говорил Горностай.
— Я приказом предупредил, чтобы ни один студент моего вуза не участвовал в этих несанкционированных сборищах. Ждать чего-нибудь путного от этих петухов — самообман. Национализм разрастается бурьяном в университете и театральном институте, — резюмировал Злобин.
— А вот любопытно мнение глубинки, так сказать, людей от сохи, без комплексов, — Иван Митрофанович повернулся к председателю колхоза, — скомпрометировала ли себя партия коммунистов в такой степени, в какой это раздувается?
Председатель откашлялся, вытер тыльной стороной ладони рот:
— Без партии нельзя. А воду кто мутит? Отдали газеты да телевидение евреям — они и распоясались.
— Вот, КГБ, куда вы должны обратить взоры, слушать, что делает простой хлебороб, — с живостью поддержал председателя Иван Митрофанович, — к сожалению, народ наш темный в политическом отношении. Существует государство — будут партии и будет власть. На нашей памяти сколько уже политических убийств? А сколько еще будет! Допустим, заняли наши кабинеты демократы, социал-демократы, христиане, масоны... и что же, разве у них не будет своих латышских стрелков? Не будет машин, охраны, привилегий? Будут! — Иван Митрофанович застыл с выразительной миной.
— Отец как-то мне толково сказал, — напомнил о себе подполковник, — долго, говорит, живет та власть, которая успевает замечать и решать жалобы и беды народа до того, как их сам народ вынесет на площадь. Горбачев, мне кажется, разгадал трагедию статичности и мертвечины.
— Кто же против лидера? Среди нас таких нет. Мы против шельмования партии как таковой. — Ивану Митрофановичу развивать мысль дальше уже не хотелось, да и шашлык дошел. Давненько они не едали такой вкуснятины. Мясо таяло во рту даже без помощи коньяка. Никто не угадал, из какого мяса этот редкий на вкус шашлык. Сверхдовольный председатель открыл тайну. Вчера в Березинском заповеднике его люди уложили двух кабанчиков, и уже дома жена вымочила свеженину по своему рецепту. Председатель рад был стараться, чтобы угодить гостям, раздобыл бы и страуса. Отрабатывал. До того еще подарки и провиантом, и деньгами были вручены кому следует. Сына его зачислили в Институт экономики студентом первого курса сравнительно легко. По чужому аттестату медалиста. Единственный экзамен сдавал подставной человек. Уплетали шашлык молча. Было не до разговоров. Не переставали подхваливать председателя. Дорофеенко очень опьянел. От волнения, усталости, переживаний решил отличиться чем- нибудь глубокомысленным:
— Всякое живое существо за жизнь сражается до конца. А из всех живых существ рыба самая безобидная. Нет ни ног, ни крыльев, штоб от человека убегти. Жалко.
— Чего жалеть! — взялся поучать его ректор. — Пущай на Бога обижаются. Человек должен убивать, чтобы жить.
— А вегетарианцы? Монахи?
— Позеры.
Обильная еда и спиртное тянули в сон. Вполглаза посмотрели программу «Время» и улеглись. Две старые тахты отдали Ивану Митрофановичу и подполковнику. На широкой деревянной кровати нашел приют своему внушительному животу Злобин. Председатель уехал ночевать к себе домой, пообещав, что, как и просили гости, в пять утра поднимет их на рыбалку. Бедному Дорофеенко досталась раскладушка, которую он вынужден был поставить в просторных холодных сенях, где нашли пристанище сотни голодных комаров. Искусанный до пят, измученный бессонницей, он под самое утро убежал «нести муку за дело ректора» в еще хранящую остатки тепла баню. Напрасно наивный председатель мягкой рукой влюбленного постучал ровно в пять минут шестого. Никто на его зов не откликнулся. Более того, зав. кафедрой, который спал на полатях за печкою и один из всех вышел по нужде во двор, недовольно предупредил:
— Не надо будить. Хрен с ней, с этой рыбой. К обеду подготовь по килограммов пять на брата, и весь сыр-бор.
— Подготовил уже. Угри каждому и сазаны.
— И молодец. Пивка часам к десяти привези.