Далее шел перечень живности, орудий обработки урожая и мертвого инвентаря. Эти слова «мертвый инвентарь» очень понравились подростку Любомиру, он их запомнил на всю жизнь. Как и первую встречу своего отца с внуком.
— Как назвал малого?
— Артемом. В честь деда-коммунара.
— Может, и не стоило. Он меня дюже бил.
Как общественного деятеля, отца своего Григорий Артемович ценил высоко и в обиду его имя никому не давал.
— И ваша газета — мямля. Ты уже и сам не борец, а бумагомаратель. Что ж ты позволяешь другим журналистам угнетать волю? Начитаешься газетенок, и только два желания в душе — или бери автомат, иди ищи виноватого, или стреляйся сам. Я уже не говорю родину — жизнь любить не хочется. Оставьте человеку право на идеал. Не понимаю, почему ты замолчал?
— Обдумываю себя и общество во времени и пространстве.
— Дед твой не обдумывал, а действовал. Пахал землю, растил хлеб.
— Да... уж напахались с этими коммунами да колхозами, — без надрыва ответил сын.
Отец вспылил.
— И ты туда же? Что, у тебя мыслей своих нет, опыта?.. На тебя ведь равнялись. Да! Да! Тогда нужна была коммуна, чтобы выжить, нужен был и колхоз. В Америке, которую хвалят на все лады, десять тысяч хозяйств коллективной собственности, и никто не требует их распустить, не понукает. Нечестным человеком не может быть сказано честное слово. Ты или растерял бойцовские качества, или струсил.
— За эти годы было наговорено и обещано столько, что уже перестаешь верить в слова. Выигрывает всегда одна оппозиция: критикуй постоянно все и везде и никогда не принимай решений.
— Оппозиция — это моська. Надо пахать землю, варить сталь, делать дело. Бездельники-критиканы зовут к двум классам: богатых и бедных. А роль остальных? Рабы и предатели?
— А разве ты сам под дождем гласности, когда открылось столько страшного, нового, ужасного, не пересмотрел свою позицию, идеалы, которым слепо поклонялся?
— Я никогда не путал чиновников и отечество.
— Это, кажется, Салтыков-Щедрин?
— Он самый.
Любомир видел, что отец стал к старости раздражителен, упрям и уж очень вспыльчив. Зная о его больном сердце, он решил смягчать конфликты в этом уже запоздалом споре двух поколений.
— Был бы счастлив, отец, если бы все думали, как ты, но масса неоднородна, увы. Духовная работа души на нуле. В столице приблизительно 80 процентов рабочих-алкоголиков. Общество деградирует.
— Сказки. В народе всегда есть и будут здоровые силы. Ты самоустранился от мобилизации этих сил. Обидно.
— Все еще впереди. Давай о другом. Я получил трехкомнатную квартиру. В центре. Лучшего и желать не надо. Если тяжело будет зимой — милости прошу.
— Спасибо, сынок... ты знаешь, я однолюб... не смогу себя вольготно чувствовать вне дома, хоть в райский сад посели. Я на один день своих животных оставлять боюсь.
— Чем я могу помочь, облегчить? Говори.
— Слава богу... газ привозят исправно... Дров на три зимы хватит. А сена козам накосил.
— И все же тяжеловато тебе одному.
— Труд в удовольствие, были бы силы. Вот что попрошу. Сможешь достать новый сорт бульбы-скороспелки, привези.
Любомир уютно уселся на старом диване, расстегнул воротник, снял галстук. Отец (и это была семейная традиция) включил электрический самовар. Все в доме оставалось, как при жизни матери, на прежних местах. Буфет, книжный шкаф, круглый стол, черно-белый телевизор «Горизонт», фикусы, ее белые салфетки на спинках стульев. Парадокс. Всю жизнь работая, как любил он говорить, от гимна до гимна, не смогли разжиться, не то что разбогатеть; не баловала их советская власть. На стене рядом с портретами деда и бабки появился большой портрет матери. После этого снимка отец забросил свое давнее хобби — фотографию. Когда-то Любомир задался мыслью втайне от отца-атеиста, уплатив в церковную кассу триста рублей, заказать поминание по матери на десять лет вперед. Не заказал. Чего не хватило — времени, решительности, денег, желания?
Попили в охотку чаю со свежесваренным клубничным вареньем.
— Ты отдохни часок. А я пройдусь по городу.
— Походи.
Особого желания увидеться с бывшими одноклассниками, которых в городе осело человека три-четыре, не было. Ноги сами несли его к новому зданию почты. Он позвонил ей домой, хотя знал, что она еще не вернулась с работы. Рассчитывал на чудо. На вокзале, где ветер доносил с путей знакомый запах угля, дыма, металла, он купил у тети Дуси пирожок с мясом. Был рад, что никто не попался навстречу, говорить не хотелось. Прислушался к нескладной, неблагозвучной песне птицы провинции, горлицы — «ту-ту-ту», постоял у кинотеатра, равнодушно рассматривая аляповато намалеванную афишу американского боевика. Зашел в универмаг. Камелия просила купить, если попадется, постельное белье. На полках белья не было. Продавщицы — молоденькие девочки с сонными глазами — не знали его, и он не рискнул просить дефицитный товар. Городок существовал сам по себе, без него и своей отстраненной замкнутой жизнью не затрагивал душевных струн.
Любомир был далек от нужд и интересов города своего детства, он не поддерживал отношений даже с коллегами из районной газеты, не боясь, как ни странно, их суда. Милая, тихая родина перестала вдохновлять. Были времена, когда сердце радовалось от встречи с земляками, от их говора, одежды, от телег на площади, скромных женщин, торгующих на перроне овощами да фруктами, даже тополиный пух был свой, родной.
Похоже было, собирался дождь. Центр опустел. Кружили, как когда-то он, на велосипедах мальчишки, а ему уже не хотелось сесть на велик и поколесить по площади. Ему хотелось заглянуть в церковь, но постеснялся, не подошел к ней.
Отец не прилег. Подоил козу и угощал Фомича целебным молоком. От роду водитель не пробовал козье молоко, однако услышав слово «целебное», на дармовщинку выжлуктил литровую банку и бровью не повел. Любомир к молочным продуктам относился равнодушно, но чтобы не обидеть родителя, кружку выпил. Похвалил.
— Надо было тебе одному приехать, переночевал бы. А так человеку неудобство. Забрал выходные.
— Получит отгул. Он привык. В гараже ЦК привычных выходных нет. Скоро я пересяду на последнюю модель «Волги». Ты из яблок и смородины вино поставил?
— Яблоки дозревают. А из вишен и смородины настойку зачехлил. Что же ты про внука ни слова?
— Что говорить. Ты, очевидно, первым узнал о его решении. Камелия пыталась протестовать, уговаривать, как каждая мать. Я согласился. Помню, и ты не стал уговаривать, настаивать, чтобы я подался в военное... пошел мне навстречу.
— И правильно сделал. Ты был бы никудышный военный. Из Артема офицер выйдет. Из него не выбьют чувство веры и верности.
— Кажется, эти слова Петр І выбил на ордене Андрея Первозванного?
— Именно. Хорошо, что хоть это не забыл.
— Кому теперь до этого есть дело?
— Так чему ты радуешься?
— Я не радуюсь и не огорчаюсь. Констатирую факт. А может, давай с нами сегодня? Переночуем, а поутру в клинику.
— Негоже. Придешь к человеку, а он не ждет, неудобно, стыдно. Хозяйство же надо на соседку определить, договориться. Ты выбери день, лучше в конце октября.
— Тогда будем ориентироваться на середину ноября. Мне предстоит поездка с делегацией в Аргентину.
— У-у, в такую даль? — с некоторой гордостью воскликнул отец.
— Играть, так по-крупному. Я позвоню. И сам не пропадай за работой. Станет хуже... немедленно звони, в этот же день и положим... что ждать обследования?
— Да я ведь слежу за собой. Пива боюсь выпить. Счастливой дороги. Тут варенье, яблоки, груши. Возьми жене.