— Да-а, Фомич, всякий раз убеждаюсь, что для тебя нет безвыходных ситуаций.
— Так их же ни для кого нет. Безвыходная, тьфу, одна смерть. Вашим высоким положением воспользовался.
— То есть?
— Прямо говорю: корреспондент «Правды» товарищ Горич. Срочная командировка по письму из ЦК Москвы. На простой люд действует безотказно. Я-то возил и членов ЦК, и членов Совмина, знаю, что ничто человеческое им не чуждо, но простому люду ввели в уши, что не на иконы надо молиться, а на портреты членов Политбюро.
— Остроумно. Уважают или боятся?
— Трошки дрейфят. Отучили уважать работу учителя, хлебопека, водителя. Как Щукарь говорил: «Я вступлю в партию, а ты мне сразу должность». Мать моя темная женщина, можно сказать, а так говорит: «Толку не будет, пока человека не начнем уважать, а не должность».
«Ты гляди, простачок, простяга Фомич, а глаз имеет острый», — думал Любомир, погружаясь в свои думы.
Приехали поздно. Усталости не чувствовалось, наоборот, ощущалась приподнятость. Он жил завтрашней встречей с Олесей, спешил насладиться чувствами. Она своим присутствием оттеснила все в его жизни на второй, если не на третий план. Он охотно уступал внезапной неодолимой страсти.
Время напоминало Николаю Ивановичу тяжелогруженую телегу, которая увязла в мокром песке. Подобно тому, как начинающий поэт ждет свою первую публикацию и бегает к газетному киоску по несколько раз в день, так и Барыкин спешил купить первым газету «Правда». Страницы, пахнущие цинком, хранили молчание.
После встречи с Любомиром он терпеливо ожидал. Правда, два раза все же выходил сам на помощника второго секретаря ЦК партии и министра высшего и среднего образования. Встречу с секретарем изощренно отменили под лавиной нелепых доводов: то просили записаться в очередь, то отменяли в связи с заседанием бюро, поездкой в область, то отсылали к завотделом науки и учебных заведений, то переносили на неопределенный срок в связи с поездкой Горностая за границу. Министр, будучи доступнее и менее занят, уступил, не смог инсценировать карусель, но условился, что примет всего на пять-десять минут, потому как в пятнадцать ноль-ноль коллегия. Года два тому назад они встречались, когда дело только-только заворачивалось. Министр сразу пожурил Николая Ивановича.
— Поверьте, Николай Иванович, все это уже превращается в какой-то скверный анекдот. Когда-то мы оградили вас от незаслуженного гонения ректора и кафедры, пожалели.
Николай Иванович тотчас перебил:
— Не пожалели, а согласно закону восстановили истину.
— Как вам угодно. Чего вам не хватает сейчас? Вас с почетом проводили на пенсию. Насколько я знаю, состояние вашего здоровья, мягко говоря, ранения... возраст. Что вам дает этот год преподавания даже из чисто амбициозных соображений? Лишнюю трату нервов? Партийная организация против вас. Я поставлен сюда партией. Как же мне идти против коммунистов института? Мягко говоря, неэтично. Вы настроили против себя весь трудовой коллектив — это факт. Если я стану настаивать на отмене коллективного решения — несерьезно, нездоровый оттенок. Вас ведь никто не лишил права преподавать. Идите в техникум, в ГПТУ, школу... Требования там ниже.
— Спасибо за заботу. Вас руководить поставила партия. Защитите меня как коллегу по партии. Ведь ничто так не унижает человека, как несправедливость по отношению к нему. Лжерешение совета надо отменить, потому как он укомплектован исключительно преданными ректору людьми.
— Уважаемый Николай Иванович, мы ведь не в ликбезе. В обществе говорить о мифе социальной справедливости — утопия. У кого власть, тот и распределяет социальную справедливость. Как я смогу доказать, что решение необоснованно и несправедливо? — с натужным бодрячеством ответил министр.
— Поверьте моему честному партийному слову. Иезуитским решением я унижен смертельно.
— Помилуйте, уважаемый Николай Иванович, десятки, сотни преподавателей разных рангов ежегодно выставляются на конкурсы, и многие не получают «добро», но никто еще не лишил себя жизни из-за этого житейского дела. Не впадайте в панику, найдите новое место применения сил. Возглавьте партийную организацию при ЖЭСе.
— Опять вы не понимаете меня или не хотите понять. Когда-то, будучи еще замминистра, когда сфабриковали досрочные выборы, вы возглавили комиссию и отстояли меня.
— Помню. Мы тогда не дали совершиться несправедливости, не вняли наветам. Но, мягко говоря, меняются времена, меняются люди. Мы стареем, многого уже не понимаем в смене декораций. Что и говорить, перестройка потребует жертв. Грубо говоря, не имею в виду вас, так, к слову. Наше поколение, хочешь не хочешь, а должно уступать место молодым без ненависти.
— Не о том речь, не о том. За честное служение отечеству, науке мне позорно наплевали в лицо, вышвырнули на улицу с клеймом неполноценности. Признать все это, согласиться, значит расписаться в собственном дегене- ратизме.
— Не усугубляйте, так ведь действительно можно довести себя черт знает до чего. Я бессилен! Институты получили полную самостоятельность. Министерство стоит как бы сбоку.
— Но вы ведь не дворник, а министр!
— Повторяю: я бессилен.
— Что вы мне посоветуете? Писать жалобу на вас?
— Ваше право. Скажу только, что жалобами я завален по самые уши. Система трещит, дала крен... Корабль тонет, независимо от того, добрый капитан или жестокосердный.
— Боитесь вы ректора, боитесь, — понуро сказал Николай Иванович. Хотел еще добавить: «Платит он вам, что ли?»
— Извините, в таком тоне я не смогу продолжать разговор. Меня ждут на коллегии. Всего хорошего.
Они не подали друг другу руки. Безлюдная, огромная площадь, за которой присматривала каменными глазами внушительных размеров статуя вождя, пугала его. Казалось, что он не сможет пересечь ее, дойти до метро. За грудиною болело, жгло. Как никогда он почувствовал себя одиноким и беззащитным человеком в этом просторном, красивом городе. Злость забирала к себе. Он начинал ненавидеть всех, а своего обидчика готов был убить. Как глупо, дико, несообразно и смешно заканчивается жизнь. Время какое пришло — никому до тебя нет дела, никому ты не нужен, никому! Неужели таков удел рода человеческого? Его духовность атеиста держалась исключительно на жалости к каждому человеку, потому как человек должен умереть, только за это он его жалел. И вот расплата в час сатаны.
С трудом поднялся он на свой пятый этаж: невыносимо кололо в затылке. Развернул почту. Среди газет лежал конверт Министерства обороны СССР. Вскрыл. На бланке — перечень орденов и медалей. Одиннадцать штук. Его фамилия. Все правильно. Но чего ради? Еще один листок с коротенькою припискою: «Уважаемый Николай Иванович! В связи с запросом администрации Института экономики Белорусской ССР о действительности имеющихся у вас наград, полученных во время Великой Отечественной войны, отправляем и в ваш адрес копии документов, подтверждающих ваши награды. С уважением начальник... »
Сил читать до конца не осталось, стало трудно дышать.
«Негодяи, христопродавцы! Они усомнились в истинности моих наград. Какой позор! Ладно ректор — вероломный недруг, но вы совет ветеранов. Собратья по оружию».
Он вызвал «скорую помощь», боясь умереть не от сердечного приступа, а от вселенского чувства несправедливости и беззакония, сотканных невидимой рукой в обществе. Весь мир против него! Врач, подозревая микроинфаркт, предложил госпитализировать. Барыкин согласился. Дня через два позвонил из клиники Любомиру и предупредил, что находится на излечении, оставил телефон дежурной медсестры. «Если возникнет необходимость, звоните!»
Николай Иванович все еще надеялся на корреспондента. В скомканном ответе Николай Иванович услышал: «Дело на плаву. Оно постепенно, но верно продвигается к финишу».
Любомир, успокаивая Барыкина, искусственно тянул волынку, ловчил. У самого же созрела мысль: передать материалы Вовику Лапше и, пообещав золотые горы, попросить его состряпать хлесткий фельетон для «Вожыка». Ради приличия. Лапша не должен отказать. Ведь год тому назад, после аварии на АЭС, Любомир спас Вовика от командировки в опасную зону. Вовик служил в армии в роте РХР (радиохимическая разведка) и был одним из основных и первых кандидатов в команду ликвидаторов.
«Да. Это неплохая идея. Завтра же разыщу Лапшу». Подумал об этом и тотчас забыл. Он был уже далек от бестолковых мытарств Николая Ивановича. Чувствами Любомира всецело завладела Якунина.
Все было, когда он увидел друга: удивление, смятение, восторг. Вовик отрастил густые широкие бакенбарды, которые несколько скрадывали его лопоухость. Из руководителя кооперативного предприятия «Эрос» перло кичливое желание уравняться в красоте и манерах по меньшей мере если не с Делоном, то с Депардье. Куртка из натуральной кожи, фирменные джинсы, золотая цепочка на шее, импортные часы, очки в импортной дорогой оправе (как у члена ЦК).
— Проходи, проходи! Я... я это, — вальяжно пригласил Любомира друг.
Вовик снимал-арендовал огромный зал и несколько больших комнат. От
того полуподвала остались одни воспоминания. Сносная мебель, телефоны, деловое окружение — в основном представительницы женского пола, — реклама, газеты, компьютер, телевизор, видеомагнитофон... фирма набирала вес.
— Что-то ты растерялся. Не шушера мелкая, а советский бизнесмен. Ты ведь себе не можешь позволить за три месяца справить такую одежду. Я смог. И каждый должен одеваться, как я. Вокруг все блекло, серо, как в гетто. Что не запрещено законом — все дозволено. Твоя «Правда» залежами лежит, а мою газетенку рвут с потрохами. Вона как дело пошло, любо-дорого. Центр «Эроса» в проекте готов и уже реализуется. Ты улыбаешься. Центр политпросвещения есть, Музей революции есть, Музей атеизма и религии есть, вписывается и мой центр. Молодые люди, убеленные сединами ветераны — все в гости к нам. Все, кто хочет получить необходимые рекомендации, милости прошу.
Любомир заметил новое лицо у одного из столов. Это была «Капризная». Ему было не до нее, да и не хотелось завязывать разговор. Он встал с мягкого кресла и сел спиной к залу.
— Значит, твоя мечта почти реализовалась. Секс-салон по-японски создан?
— Не совсем. Я противник открытого публичного дома. Нет условий. Наша задача — подводить человека к состоянию эротического напряжения и все. А уже где ему, с кем и когда снять это напряжение, проявить полученные знания — его дело. В принципе, конечно, каждая женщина — проститутка, только страх и стыд сдерживают ее сокровенные желания. Все у нас дышит эротикой. Ты заметил у входа скульптуры, напоминающие мужской фаллос? Тебя не посещала мысль, почему ракеты, шпили так напоминают мужской член? Любопытное наблюдение. Пришел к нам давеча человек, страдающий бесплодием. Побыл у нас на одном сеансе, двух, трех... окунулся в атмосферу, глядишь, жена и забеременела. Справа зал для сексуального массажа. Выходим на совместные идеи с европейскими государствами. Два датских гомосексуалиста, которые счастливо живут семьей уже десять лет, едут делиться опытом. Мы ведь закомплексованы на идеях Маркса и прочих распределителях произ- веденного, а наши несчастные женщины, они не то что за кое-что, а за руку мужа держать не научились. Позор. Я тебе обещаю, придет время, когда мы вернем человека из реанимации, и первое, что он скажет после клинической смерти, не «да здравствует КПСС», а «дайте мне женщину!». Ты по первым шагам видишь, как все эффектно. Дизайн, атмосфера интима, кофе, цитрусовые. Никаких разговоров о сионизме, шовинизме, сепаратизме... разговоры об одном: какие из поз наиболее удобны и почему. Кафе-бар уже работает. С семнадцати. Легкие закуски. Опять же оригинальные названия: салат «За секунду до поцелуя», коктейль «Лимонный сосок». Не возражай. Новизна отпугивает. Кто нас, белорусов, когда отделимся, пустит в Европейский дом без богатства и эротической культуры? Да никто. Для особенно закоренелых бюрократов и партийных деятелей, политиков своя метода. Этим «политическим алкоголикам системы» предложат гороскопы, составленные моей группой на основе гороскопов тибетских монахов, изгнанных из Тибета за ревизионизм. Нечто вроде сонника. Пример: «Боль вокруг ушей, мигрень, шум и звон в ушах, избыточное слезотечение — это первый признак измены жены».
Возьмем канал мочевого пузыря. «Частое мочеиспускание с малым количеством мочи, отечность половых органов, геморрой — жди выборов в президиум».
Или: «То запоры, то поносы, тошнота со рвотою и без оной — к вам неравнодушна секретарша». «Озноб, насморк, сыпь, зуд, горечь во рту — смена руководства». «Метеоризм — повышение заработной платы». Так постепенно от пластов общественного сознания мы подведем пациентов к дао любви. «Боязнь высоты, утомляемость, депрессия — смените любовную позу». Придет угрюмый, уставший от грамот и почета, отяжеленный думой о сокращении штатов, а мы ему — сто сексуальных анекдотов. В кафе официантки, естественно, в трусиках. Во-он, одна сидит, просится на работу. И таких уже десятки. Будет конкурс.
Вовик показал на «Капризную».
— Мне нужны звезды стриптиза, а не коровы. Хватит пуризма. Не надо идти в водолечебницу КГБ, к нам надежнее. Вот, скажем, как лечить близорукость? Черника, голубика. А у нас? «Поставьте обнаженную натуру, жену, любовницу у окна в лучах заходящего солнца на расстоянии трех метров и обозревайте ее без очков десять минут поочередно одним глазом, потом вторым». Или как лечить грыжу? Пить молоко? Ерунда. «Два половых акта при полной иллюминации». «От варикозного расширения вен — акт при включенном телевизоре». Каждый выходит из духовного тупика по-своему... Не делай меня счастливым против моего желания. В нашем центре культ желаний. Обнаженному телу — это мое открытие — не нужна национальность. Человек из «Памяти» кричит: «Евреи контролируют средства массовой информации, уничтожают национальное сознание». Вздор чистой воды. У любой нации одно сознание: выпустить либидо, скорее раздеть женщину. Мы воспитаем у членов нашего Центра аллергию к общественной жизни, апатию к словам «революция», «экстремизм». Мир болен... давно. Работай, учись и живи для полового акта, советской страны пионер! Пролетарии всех стран — влюбляйтесь! — на восторженном мелком лице Вовика промелькнул петушиный апломб. — Будет культура чувств без насилия.
— Идея мне кажется абсурдной.