— Спасибо. За угощение спасибо.
— Только, Лера, предупреди, что мой туалет не вокзальный, он круглосуточно не работает, — пошутил вдогонку Август.
— Конечно, конечно! Я яго после двенадцати на улицу выгоняю. Няхай с собаками на кустах метки ставит.
И они все рассмеялись. Пятясь к дверям спиной, Лера ушла.
— Соседей, как и родителей, не выбирают, — сказала Олеся, убирая со стола.
— Они меня уже начинают своей назойливостью раздражать. Я и сам не цаца, несовершенен... Я, может, и тебя не достоин... Но я боюсь остаться один, боюсь тебя потерять. Тебе со мной скучно? Меня не хватает на многое. Я поздно опомнился, что все бежит мимо меня... и я не протестую. Не называй меня, ради бога, неудачником. Мне будет тяжело это пережить. Если у тебя есть любовник... тоже не говори. Отрицай. Мне часто снится сон, что я еду с тобой в «скорой помощи»...
С виноватым видом, в простом спортивном костюме, в тапочках на босу ногу, порог несмело переступил Никита.
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, Никита. Как жизнь?
— Так. С Доски почета да прямо в безработные.
— Остроумно, — повеселел Август.
— Я... можно, покурю у вас в туалете?
— Давай. Только не проси, чтобы тебе подали зажигалку, — острил Август.
Он удалился в свою комнату. Олеся — в детскую, где допоздна засиделась за уроками младшая дочка. Вскоре дочь, уставшая и чувствующая легкое недомогание (сопливилась), улеглась в постель. Олеся, набросив на плечи куртку, вышла на балкон. Удивительной красоты и таинственности звездное небо открылось ее взору. С детства она любила наблюдать, учась распознавать созвездия, за пленительно-мерцающим светом ночных светил. Ей всегда почему-то казалось, что она родом если и не из семнадцатого столетия, то, вне сомнения, оттуда, с неизвестной планеты. У большинства людей ориентация в бездне звезд скудна: Млечный Путь, Большая и Малая Медведицы, Полярная звезда, Венера — вот, пожалуй, первичный и самый распространенный набор. Она находила созвездия Водолея, Креста, Стрельца и Козерога, всякий раз поражаясь постоянству и расстоянию мерцающих, манящих к себе точек. Узнав, что космос, дорога в нем — это путь в постоянной кромешной темноте, не верила, вот чувствовала, и все тут, что должен быть светлый коридор, ведущий к той звезде, где ждут душу. Она не была подавлена бессмысленностью, невозможностью постичь поражающий и пугающий сознание человека звездный шатер. Она была счастлива, что ночное небо побуждало ее и к удивлению, и к размышлению, притягивало к себе. Теперь она все старалась сверять с их с Любомиром отношениями. «Интересно, что делает он в эту минуту? Глядит ли на небо? Восторгается ли красотой звезд? Почему не позвонит, не скажет об этом? Почему?» Неискушенная в сердечных делах, она еще не знала, что роль любовницы (или любимой) сопряжена с душевными муками.
Давно ушел Никита, незаметно уснул безмятежным сном Август, а она, дожидаясь дочь со второй смены, все еще надеялась, что Любомир порадует ее таким родным голосом: «Спокойной ночи. Думаю о тебе, ручеек мой проворный».
Для влюбленного человека время замирает, он не стареет. Она решила, экономя на питании, во что бы то ни стало обновить свой гардероб. Ей хотелось чаще выглядеть в его глазах нарядной.
Любомир, встретив в десятом часу отца на шумном вокзале, сразу повез его в четвертую клинику к знакомому кардиологу. Григорий Артемович от усталости был раздражен.
— Как ты находишь Минск? Хорошеет?
— Где-то я вычитал, что славянский город украшают золоченые церковные кресты. Ты на два дня договорился?
— За день капитально проверим твой мотор, у них импортная аппаратура. Подоит твою козу соседка, если и заночуешь. Камелия в Болгарии... я один.
— Катаетесь вы уже по всему свету, — нельзя было понять, с гордостью сказал это отец или с легкой иронией.
— Пал железный занавес. Народ взбодрился.
— А мне кажется, что народ, сам того не подозревая, смирился с тем, что его подталкивают к самоубийству. Пстрички, подписанные твоим именем в газете, стыдно читать. Диву даешься: как на дрожжах растут озлобленность, неуравновешенность.
— Возможно, это трансформация в биоэнергетике человека после Чернобыльской аварии. И в Библии, оказывается, есть о ней предупреждение.
— Что мне до Библии, до астрологии. Спустись на землю. В Житковичи. Приезжает к нам один полоумный агитатор и давай бунтовать народ: кажет, вы не на том языке говорите, надо разговаривать на старом и вообще в перспективе весь район надо Украине передать. Через неделю уже другой варяг — кричит, что это исконно польские земли... надо срочно реставрировать костел и всех так называемых тутэйшых перекрестить в поляков. Ему возражает молодой человек с бело-красно-белым флажком в руках, кричит: «Долой Российскую империю. Все зло от русских!» Пять евреев осталось, так и те хотят создать свое общество, собирают деньги на синагогу, мол, Житковичи, как и Мозырь, Слоним, Бобруйск, чисто еврейские местечки. Кошмар. Демоны сеют зерна человеческой ненависти, а где твое слово? Почему ты в стороне? Торгуют родиной! Что-то там затеяли в Карабахе? Не могу правду историческую ни в одной газете прочесть. Все оплевывается. Я попробовал выступить на митинге... Кто- то из толпы обругал: «Сталинский, уступи микрофон другому!»
Любомир заведомо предполагал, что отец будет насторожен и подозрителен. Он и прежде с трудом принимал новации в политике, экономике, культуре.
— Отец, ты преувеличиваешь опасность брожения умов. Это естественное раскрепощение, поиски новой политической ориентации. Ваше поколение перестраивается медленнее, оно более консервативно.
— И ты туда же. В Англии есть партия консерваторов, и никто не ругает за консерватизм. Нельзя подвергать демонтажу структуры, которые защищают человека, нельзя разрушать вековые традиции.
— Ай, ей-богу, где ты их видишь у белорусов. Деревенские вечерки только и остались.
— Хоть деревенские вечерки защищай, но тебе, как посмотрю, все безразлично.
— Я вращаюсь во всех сферах и знаю больше тебя, извини. Партия, которой ты служил верой и правдой, находится в глубочайшем кризисе — вся, от Москвы и до окраин. Моя газета, может быть, самая консервативная, самая революционная. Хорошо еще то, что начала давать полярные взгляды на одну и ту же проблему. Мои возможности и способности ты преувеличиваешь. Таких, как я, по всему Союзу полсотни. Для руководства я рядовой корреспондент из провинции, как для меня сотрудник житковичской районки. Написал я острый очерк о нашей таможне, нашлось в нем место и собакам, которые ищут наркотики. Сейчас это практикуется. Ты не знаешь, что прежде чем собака начнет распознавать наркотики, ее приучают нюхать порошок, то есть самым настоящим образом делают из собаки наркомана. Это несчастные животные. И что же? Мой очерк завернули.
— Пса жалко, согласен, но ты забыл о людях. Тебя подменили.
— Отнюдь. Я нащупываю точку опоры.
— Долго ищешь. Твое поколение должно брать ответственность за родину на свои плечи. Заморочили голову модными оппозициями: правые, левые, консерваторы, демократы. Выбьют из мозгов опору и надежду, и все покатится к анархии. А вы какие-то аморфные, неустойчивые, холодные.
— Прежде чем лечить, надо поставить диагноз, разобраться в механизме.
— Болтовня. Сломалось колесо у телеги, — мужика не надо учить. Берет бревно, подвязывает, и поехали.
— Отец, это долгий спор. Вечером за чаем продолжим. Ты так меня, едва ступив на асфальт, прижал в угол, как профессиональный боксер. Я устал от слов, хочу жить чувствами.
— Может, перед смертью спешу выговориться.
— Не дадим умереть.
Седой ус у Григория Артемовича дрогнул.
Пока энергичный, внешне беспечный и разговорчивый доктор водил деда из кабинета в кабинет, Любомир стоял у окна в небольшой ординаторской и наблюдал за тихой улицей. Когда-то отец любил говорить: «Упала, не дожидаясь захода солнца, роса на травы, загорелся темно-коричневым цветом дикий щавель, запели свои первые песни за болотом волки, значит осень пришла». В урбанизированном огромном городе кроме желтых кленов да спелых каштанов, рассыпанных на тротуарах, других примет нет. Сколько он живет в столице, никогда не видел в ее осеннем небе стаи улетающих на юг журавлей, аистов или робких уток. Для него осень всегда была неулыбчивой, кроме этой. Удивила Олеся: принесла на свидание пшенную кашу в стеклянной банке, сунула ему в руки ложку и просила попробовать сие блюдо, не забывая похвалить: «Готовила на сливках, учти!» Каша удалась на славу. Олеся заслуживала похвалы. Счастливая улыбка не покидала ее лица. Он решил ответить сюрпризом. Притащил ей на работу в кабинет огромную дыню. Они, в отличие от большинства любовников, увлеченные друг другом, наполняли минуты, часы завидным богатством чувств, не скупясь на ласки и нежность. Находили друг в друге безобидные странности и, утрируя, иронизировали по этому поводу. Ее лицо всегда озаряла счастливая улыбка. Тревога задевала изредка, но очень больно.
«Это не может продолжаться бесконечно. Я, увы, не смогу ему родить, даже если бы и пожелала. Остается ждать, пока вырастут дети. Ужас».
Ей казалось, ситуация тупиковая. Слезы катились градом. Она делилась своим пессимизмом и с Любомиром.
Он отвечал одно и то же:
— Положимся на волю судьбы. Ничего не загадывай.
Стоя у окна, ему вдруг захотелось спуститься вниз, выйти во двор и собрать для нее в карман первые каштаны. Что он быстро и сделал.
Вскоре деловой доктор привел в ординаторскую отца, у которого на висках проступила испарина. Доктор говорил скороговоркой, как всегда он торопился:
— Сердце действительно дало сбой, но не такой уж угрожающий. Типичная для возраста ишемия. В районной больнице диагноз поставлен правильно. Желательно ограничить до минимума физические нагрузки. Выпишу лекарства.
— Мед можно? Сосуды не размягчит? — спросил Григорий Артемович.