«Да, не слабо. Если он начнет каждую страницу прочитывать, в четыре часа не уложимся», — с некоторой грустью подумал Любомир. В семь часов он твердо обещал Камелии быть дома, собирались в прачечную. Вскоре, однако, его профессиональное любопытство, схожее с любопытством разведчика, победило, и он уже не обращал внимания на быстротекущее время. Говорил Николай Иванович неторопливо, отчетливо, как и свойственно педагогу, внятно.
«Родился я в центральной России, в многодетной крестьянской семье. Мать моя белоруска из соседней деревни, отец — россиянин из середняков. Поверил большевикам, принял революцию и нам, детям, внушал идеи о всеобщем равенстве, социальной справедливости и светлом обществе, где не будет богатых и бедных, не будет звериной эксплуатации человека человеком. Я до сих пор не знаю и не понимаю, что можно было инкриминировать отцу, чтобы репрессировать? Умение и старание работать на земле? Может, мешала его совестливость и жажда до всего дойти собственным умом? Наступают времена, когда в обществе создается такая атмосфера, что не нужен человек честный, принципиальный, независимых суждений. Не оболваненный марионеточной властью, прессой и теми, кому она служит и чью политику скрытно или открыто проводит.
Исключительно благодаря усилиям родственника, сотрудника НКВД, я, старший в семье, перебрался в Москву на учебу. Выучился на слесаря. Тут война. Первый бой я принял в народном ополчении, чудом остался в живых. Пацан. Я себе приписал в военкомате лишних полтора года и записался добровольцем на фронт. Война — дело мужчин, и не дай бог ее заново пережить. Парадокс: сражался за Отечество, а все ранения, легкую контузию получил за пределами нашей родины, закончив войну в госпитале в Австрии. Поскольку я был молод, то остался служить до сорок девятого года. Пробовал писать стихи. Да-да, как ни покажется вам странным, работал полгода даже в нашей брянской газете. Не все мои сестры остались в живых. Младшая умерла во время оккупации, старшая после войны уже... пережив горе утрат, гибель мужа... не выдержала, одним словом, ослабла духом и покончила с собой. Средняя, Нюра, доживает свой век в Ленинграде. Ее дочь, когда я уже закончил институт и работал в научно-исследовательском институте экономики и планирования, приехала ко мне в Минск, жила в нашей семье, выучилась на медсестру. Я полюбил Белоруссию. Освоил язык. Может быть, не в совершенстве, но ежели бы велось преподавание на родном языке, это не представляло бы для меня трудностей. Интересовался историей Средневековья, Великим княжеством Литовским, бытом, законами, дважды бывал на заседаниях клуба «Спадчына», слушал поэтов из полулегальной группы «Тутэйшыя». Я не чувствовал себя пришлым, чужим, умышленно оскверняющим самобытность белорусов и отрицающим их вклад в цивилизацию. Я закончил аспирантуру, диссертация — «Природные ресурсы Белоруссии и их использование в народном хозяйстве». Правда, в наши дни, когда мы распоясались в своем жестком отношении к природе, помаленьку вникнув в смысл слова «экология», моя работа шестидесятых годов не утратила актуальности. Мишуры и поверхностности в социалистической науке об экономии было и есть предостаточно. Не составляло труда получить степень кандидата по теме «Роль коммунистической партии в кооперативно-колхозном строительстве в Белорусской ССР» и прочее. В силу разных причин, одной из которых была ее измена, мой брак с первой женой распался. Ветреной была она от природы, шаловливого нрава. Я жил работой, был доволен своей профессией. Свою работу я любил, невзирая на расхожее ироничное высказывание экономиста- бизнесмена Паркинсона: «Пожив на свете, большинство из нас приходит к выводу, что почти все утверждения теоретиков-экономистов не соответствуют истине». Я считал и считаю, что безопасно и стабильно чувствует себя государство, которое вовремя решает экономические проблемы. Возможно, братья Райн, Эдисон или нынешние молодые изобретатели персонального компьютера «Эпил» и не пользовались рекомендациями. Возможно. Изучать, познавать, выводить законы, теоретизировать — не менее важно. Ведь не зря первая волна оголтелой перестроечной критики ударила по основе — по экономике. Впрочем, я ушел в сторону, извините. Так вот... я любил студентов и принимал активное участие в общественной жизни своей кафедры, факультета, всего института. Во времена Брежнева ветераны оживились, словно получив второе дыхание. Считалось престижным входить во всевозможные советы, быть членом парткома, бюро, разных комиссий. Я без лишней помпезности и претензий на незаслуженную славу и награды нес общественные нагрузки по долгу чести. Ректор во мне души не чаял, я был вхож к нему в кабинет без стука и предупредительного звонка. Всенародно, торжественно, искренне мы отмечали годовщины революции, Дня Победы, Первомая. Любо- дорого вспомнить. Духовой оркестр, вынос институтского знамени, вручение памятных медалей, почетных грамот, ценных подарков. Мы с ректором были самыми молодыми по возрасту участниками войны. И это сближало, объединяло как теперь говорят, «творцов счастья». Действительно, оборотная сторона такой благополучной внешне жизни не видна и не сразу открывается. Долго и я, увлеченный идеей коллективного руководства, не замечал невидимого щита ректора, нарождающегося угодничества, лицемерия и даже страха перед ним. Умер у нас скромный, неказистый с виду, замечательный ученый, трудяга. Удар случился с ним прямо в кабинете ректора перед заседанием ректората. После похорон, — я был председателем комиссии, — жена покойного, зная, что я был с ним в дружеских отношениях, призналась: «В смерти мужа я виню только ректора. Он его убил!» — «Как?» — усомнился я в жутком откровении. «Морально. Террором, запугиванием, унижением». — «Да, но ведь они были соавторами ряда научных работ». — «Мнимое соавторство с ретроградом, лжеученым, сотворившим из своей особы культ, вынудил мужа пойти на компромисс. Аркадию Моисеевичу от природы не хватало бойцовских качеств, он был нерешителен и труслив, малодушно поверил в обещание тирана, мол, одному еврею ходу не дадут, а вместе получат Ленинскую премию. И мой сдался, а когда опомнился, было поздно. Я говорила ему: вон сколько Ленинских премий исключительно одним евреям и дают, что ты боишься его? А... что вспоминать. Старость, усталость... До чего доходило: ректор брал с машинки отдельные главы, что-то якобы редактировал, пыль в глаза пускал и отдавал на перепечатку, оригиналы не возвращал. И еще, изверг, заставлял моего рассчитаться с машинисткой. Верх наглости! К сожалению, ни посмертных записок, ни воспоминаний о зловещей роли ректора покойный не оставил».
Я был потрясен ее гневными откровениями, насторожился. Однажды, накануне праздника Дня Победы, ректор, пригласив меня к себе и вскользь поинтересовавшись дачными планами — наш институт как раз отвоевал себе участок под строительство дачного поселка, — неожиданно предложил мне, как члену редколлегии институтской газеты «Экономист коммунизма», в связи с приближающимся праздником опубликовать ряд статей о наиболее прославленных и почетных ветеранах Отечественной войны. «Так, скромно, никого не выпячивая из общего контекста и не перегружая количеством... пять-шесть талантливо пересказанных биографий». Свой портрет тактично, с комплиментами, «заказал» мне. Не спрашивая согласия, протянул папку со всеми необходимыми материалами. Не скажу, чтобы я возгордился и меня обуяло великое усердие. Да и отказать вроде причин нет. В нем бурлила дьявольская хитрость. Он так располагал к себе собеседника, так умел навязать свое мнение, свою оценку ситуации, так метко характеризовал окружающих, что приходилось невольно с ним соглашаться. Создавалось такое впечатление, что уже сама инициатива широко и всесторонне написать о нем исходила от меня. Возникал этакий негласный сговор, некий магический союз. До чего пронырлив, подлец. Я далек от мысли возводить себя в ранг прозорливых обличителей. Чего греха таить, я мало чем отличался от других преподавателей. Придерживался такой политики соглашательства, раболепия, желания угодить, чтобы взамен получить минимальные блага-привилегии: место для дачи, выплату в летнее время одновременно отпускных и «заработанных» денег. Протеста в душе ни на йоту. Не знаю, от природы это у меня или чисто русская черта — смирение и гордость на одном полюсе. Я с головой ушел в работу, но спеть панегирик не рвался. И все бы, может быть, вышло гладко, если бы не моя природная вдумчивость, неторопливость и дотошность. Я не мнил себя Светонием, описывая жизнь цезаря-ректора, но и не делал лишь бы как. Если человек достоин того, почему бы не показать пример подрастающему поколению, не дать образец для подражания: «делайте жизнь с таких людей, как ваш ректор». Углубившись в материалы и детально ознакомившись с «вехами биографии», — удалось день посидеть в архиве Института истории партии при ЦК КПБ, — я обнаружил ряд противоречивых фактов. Подтасовку, если хотите, обман. Мой герой приписал себе целый год сотрудничества с не существовавшим еще тогда партизанским отрядом, более того, утаил свою работу в качестве учителя на временно оккупированной территории своего родного района в школе, организованной фашистами. Дальше еще хлеще. Вступив в партизанский отряд, он в составе группы разведчиков дерзко осуществил операцию по подрыву эшелона с вражеской техникой. Любопытно, но нигде не названы участники этого «подвига», ни одной фамилии. Детально изучив летопись партизанского отряда в разных источниках, я обнаружил, что такого масштаба операций на железной дороге вообще не производилось до середины сорок третьего года. Идеала героя войны, первого белорусского борца никак не получилось. Не стал я писать донос в КГБ, мол, разберитесь... исправьте ошибку. Не в моих это правилах. Пришел к нему и чисто сердечно, без тени шантажа сказал, что я отказываюсь, мол, так и так — факты не согласуются, а если я в чем-то не уверен, то в это дело не ввязываюсь. Он побагровел, широкое лицо его, казалось, расширилось еще больше, как воздушный шар, от негодования и нескрываемой злобы. Увольте, говорю, сочи- нительствовать не приучен, не умею. Он язвительно отвечает: «Я человек не мстительный, — это он-то! — но ты меня, Барыкин, кровно обидел. Не знаю, сможем ли мы сработаться. Свободен». И как мальчику, указал пальцем на дверь. Я не стал учить его элементарной этике. Я ведь не обвинял его в предательстве, упаси боже, не был заносчив, не уличал во лжи. По-человечески, корректно объяснив мотивы, отказался. Ладно. Живем дальше. Без видимых причин профком вдруг находит основание заменить мне дачный участок на худший, и это когда я уже завез стройматериалы и почти начал строительство. Нашли ветерана, у которого больший стаж преподавания и больше заслуг. Я попытался протестовать, но получил от ворот поворот. «Не берете тот, который предлагаем, отберем и его, останетесь на бобах. У вас пенсия на носу, от вас институту пользы уже никакой». Не стал я спорить с хамами, а напрасно. И началось... Пришло время получить мне новую медицинскую справку. У меня старенький «Запорожец». И вдруг в поликлинике спецмедосмотров просто переполох, паника. Вы, мол, обращались за консультацией к психиатру, вам надо пройти обследование в психоневрологическом диспансере. Тут я, опешив, впервые сорвался, не выдержал. И пошло-поехало. Стал я замечать, что моя жизнь в институте под колпаком. Коллеги словно бы сторонятся меня, как прокаженного, начались какие-то странные налеты-проверки на мои лекции. Меня выводят из редколлегии газеты, исключают из состава парткома. Обида и горечь моментально переросли в протест, и я возьми да и с присущей мне доказательностью выступи на отчетно-выборном партийном собрании с жесткой, но аргументированной критикой ректора, зазнавшегося руководителя, которому все дозволено и который меня преследует открыто. В пылу спора приоткрыл завесу конфликта. Шумок негодования, удивления прокатился по залу. Выступлений в мою защиту и поддержку, увы, ни одного. Даже те немногие, кто считался друзьями, отмалчивались. В перерыве подходили, суетливо хвалили за смелость, правду, были солидарны... на словах и не более того. Уверенный в своем всесилии, ректор мне нагло заявил: «Будешь копать мне яму, сгною в психушке». Я думал, мое выступление на партийном форуме, где присутствовали ответственные лица из горкома, обкома, минвуза, аппарата ЦК, возымеет действие. Ноль внимания. Я пробовал апеллировать к самым высоким партийным инстанциям — все возвращалось на круги своя — на стол секретарю парткома и ректору. Заколдованный круг.
Удрученный безвыходностью положения, я поделился своей бедой со сту- дентами-заочниками, среди которых нашлось несколько заводил в хорошем смысле слова, и они без моего ведома сочинили гневное письмо в мою защиту на имя первого секретаря партии. И что же, в травлю ректор втянул все руководство факультета, профсоюз, партийного босса. Меня обвиняют в подстрекательстве, наговоре на руководство, в аморальном поступке и решением профкома заочно исключают из партии, заготовив приказ об увольнении. А тут еще нелады в семье. Смерть моей одинокой матери... она осталась доживать в родной деревне... не знаю, что поддерживало меня. Шесть раз я безуспешно пытался попасть к нашему министру... с трудом, наконец, прорвался. Оставили на работе, видите ли, сделали милость, но из партии исключили. Полтора года назад, в срочном порядке издав приказ, выпроводили на пенсию на второй день после шестидесятилетия. Срок моих преподавательских полномочий не истек. Мне оставалось до перевыборов еще полтора года. Представьте себе картину: создается комиссия из «своих» людей — записывается в протоколе графа о моей непрофессиональности, и «гудбай». Было такое ощущение, что страх расплылся по всему институту, как мазут по воде. Из моей персоны сотворили пугало, которое позорит институт, доброе имя ректора, жалуясь во все инстанции. Они запрашивали психоневрологический диспансер о состоянии моей психики. Кощунственно, жутко, предел травли... Тут уж меня задели до крайности. Ах ты, думаю, рыло мафиозное, да я под Москвою в рукопашную ходил, неужто успокоюсь, позволю тебе сытно есть, используя служебное положение в личных целях, глумясь над людьми! Пойду, думаю, на прием ко второму секретарю. А меня под всяческими предлогами не принимают. Большего позора я не переживал. Изгнанный из института, униженный, оскорбленный... так скверно, нелепо, гнусно завершать жизненный путь... такого унижения прав человека уже, очевидно, нет и в претории. Тошно вспоминать, что пережил тогда и приходится переживать сейчас. Обвинения в антинаучности, непрофессионализме, глумливые проработки на заседаниях кафедры, на ученом совете факультета. Эпитеты, эпитеты какие! Бездельник, нарушитель дисциплины, пьяница, даже антисемит. Газету, которую я редактировал, сожгли во дворе института. Еще деталь. На пятидесятилетие института мой недоброжелатель пригласил в почетный президиум всю партократическую знать самого высокого уровня, и даже полковника КГБ, как его представили. Грешным делом я подумал, что весь этот маскарад галстуков собран для моего устрашения. Мол, знай, с кем тяжбу затеял, сотрем в порошок, все в наших руках. Значит, нечист ты, Константин Петрович. Боишься меня. Обложили тяжелой артиллерией. Ох, как их цербер, приставленный ко мне, заведующий кафедрой, подбивал студентов объявить мне бойкот, не ходить на мои лекции. Студенты не поддались на провокацию... Это придало мне сил. Но пенсия отсекла меня от любимой работы. Есть, есть смелые, решительные люди... на них добро и справедливость опираются. Оставить все как есть? Значит расписаться в самоубийстве. Поздно. Да, вам я со стыдом признаюсь в бессилии. Но я еще жив, не сломлен и, как всякий смертный, надеюсь. Был бы верующим, уповал бы на бога. Жизнь моя подобна ныне мрачной и безлунной ночи. Горше не бывает. Вы — моя последняя надежда. Я на правах соблюдения закона, устава высшей школы, норм партийной жизни требую восстановить справедливость и попранные права, возобновить членство в партии, дать возможность доработать оставшиеся полтора года на кафедре до истечения срока преподавательских полномочий. Я теряю контроль над своими действиями. Они могут инспирировать мне психическое заболевание. Вы стоите на защите правды и чести. Люди должны знать, что иерархи власти и партии переродились в вампиров и демонов».
Взволнованно исповедуясь, Николай Иванович словно бы в доказательство истинности своих слов, доставал из папок всевозможные копии писем,
приказов, ответов, постановлений и выписок из протоколов. Наконец, возбужденный, он снял очки и перевел взгляд на Любомира.
— Хорошо, — уверенно и твердо начал Любомир, — меня заинтересовала ваша история. Я, пожалуй, возьмусь за дознание.
— Спасибо, — с облегчением сказал Николай Иванович.
— Я, правда, не большой охотник затевать дела в постфактуме, предпочитаю антифактум, но здесь особый случай. Оставьте мне, если не возражаете, основную из трех ваших папок. В процессе изучения документы должны быть под рукой.
— Ради бога, ради бога. Я вам безоговорочно доверяю, — оживился Барыкин.
— Необходимо, как понимаете, произвести дополнительное, уже журналистское расследование. Настоящий журналист всегда немного разведчик. Спешить не будем. Придется что-то перепроверить, уточнить, дополнить информацию.
— Я тут полагаюсь уже на ваш опыт. Оставлю вам свой номер телефона. Прошу звонить при надобности в любое время суток, — повеселел Николай Иванович, — спасибо.
— Благодарить рано. Попробуем.
Покидал корпункт Николай Иванович в приподнятом настроении, несмотря на то, что исповедь отняла много душевных сил. Покрутил в руках стеклянный флакончик с валидолом, но таблетку под язык не положил.
Любомир, сидя на стуле, потянулся, спрятал зеленую папку в нижний ящик стола. Тягостная атмосфера трудного разговора еще давила на него. Исподволь приятно начинало щекотать нервишки зарождающееся вдохновение.
Ах, как давно он не щупал сытых, самодовольных акул. Только каркал у них над ухом, как ворона. Охотился за мелкими рыбешками... А тут министры, ректор, зав. отделом ЦК, бывший первый секретарь горкома, а ныне второй секретарь Центрального Комитета. За год службы в центральной газете он и близко ничего подобного не печатал, подчиняясь негласному закону. Верхи партии и власти не подлежат гласной критике. Он бесхлопотно сидел на текущей информации, превращаясь в ходока по чужим заботам и мелким жалобам, в этакого «санитарного волка», сопровождал, случалось, иностранных гостей в Хатынь, в Заславль, спортивный центр «Раубичи». Пора, пора тряхнуть стариной. Шлюзы помаленьку открывают и в его «Правде».
Вскипятил воду, насыпал две ложечки растворимого кофе. Любил за чашечкой кофе обмозговать новую тему, прикинуть план работы на ближайшие дни. И тут вспомнил, что у Вовика Лапши, кажется, была любовница из этого самого Института экономики.
Парадоксальный это был человек, его бывший однокурсник, от присутствия которого всегда веяло какой-то мерзопакостной неряшливостью, ехидством, недовольством. Ему удавались пародии, спортивные обзоры и язвительные фельетоны. Скепсис по отношению к себе подавлял всевозрастающим самомнением. Если бы не ранняя лысина на темени, то фигурой он сошел бы за подростка. Из-за неуживчивого характера часто менял работу. В последнее время отбывал «каторгу» в молодежной газете, из которой его «ушли». По его вине случались казусы и ошибки, из-за халатности и невнимания просочились небезобидные опечатки. Вместо «предводитель дворянства» он написал «производитель дворянства». На первый раз простили. Простили и во второй раз, когда он допустил ляпсус на двух страницах и вместо «стабилизация нашего общества» пропустил «стерилизация нашего общества». Третью ошибку ему не простили. Он, на свое несчастье, опять был дежурным по номеру и выдал перл: «В Алма-Ате накрылся (вместо открылся) съезд коммунистов Казахстана». Впрочем, привыкший к смене мест службы, он не больно унывал. Его лысина мелькала у стоек баров Дома литератора, Дома кино, в гостиницах «Планета», «Юбилейная». Однажды на день рождения Любомира, тринадцатого января, он прислал двухтомник Брежнева и меню: «Икра зернистая, расстегаи. Лососина, балык с лимоном. Ассорти «Лесная быль». Мусс из индейки с фруктами. Овощи свежие, соления, крабы. Бульон-борщок. Суп-крем из цветной капусты. Форель в шампанском. Филе фазана с вареньем. Пломбир. Кофе, миндаль. Фрукты». И приписал «Поздравляю тебя, будущее светило. Читай вождя-ленинца № 1, неустанного борца за мир, и ты развеешь окончательно все сомнения по поводу невозможности построения коммунизма в отдельно изъятой из Европы стране. Пусть кремлевское меню украсит и твой стол».
Любомир открыл записную книжку и позвонил Вовику по домашнему номеру. Недовольный, грубый женский голос ответил: «Не звоните по этому телефону больше никогда. Ваш полудурок-маньяк здесь больше не живет». Улыбнувшись, Горич, набрал номер телефона редакции газеты «Знамя юности» в надежде, что если он там и не появляется, то друзья подскажут, где его искать. Подсказали. Лапша обосновался в подвальном помещении, приспособив под «свой офис» две комнатушки с маленькими выпачканными грязью окошками.
Восседал за столом в мягком огромном, как в авиасалоне, кресле с неизменной сигаретой в слюнявых губах. Он изменился. Если бы Любомира попросили в трех словах обрисовать его фактуру, он бы безошибочно сказал: «Вовик напоминает поношенную шляпку на голове стареющей проститутки. Или в лучшем случае колючку на заднице верблюда».
Очень уж радушно и восторженно до неестественности встретил Вовик сотоварища. Очевидно, демонстрировал свои актерские способности перед двумя рослыми, тоже с сигаретами во рту, сотрудницами.
— Когда Вовику было плохо, никто не заступился, когда Вовику хорошо, он понадобился даже таким мэтрам, как ты? — иронизировал Лапша.
— Вольдемар, ты в тупик заводишь своей консервативностью и внезапными перемещениями. Мог бы и позвонить.
— Шучу. Тебе я прощаю только за то, что ты единственный называешь меня именно так, как нравится моей маме (она была концертмейстером в филармонии, помнишь?) — Вольдемар. Ты удивлен? Да, пока здесь начинаю, как Форд. Но уже все готово. Вот проекты — он показал на планшеты, — все в деле, все в движении. Слышал фольклор? «Куй железо, пока Горбачев». У меня грандиозные планы. Размышления Рериха об идеале красоты — сущий пустяк, мечтания коммунистов о рае — абсурд. У меня идея самая земная, возвышенная, всем доступная, без идеологий. Да, ты пока стоишь в навозной яме, но дай срок, и я отберу у сытых комсомольских руководителей здания обкома, а может, ЦК или Дворца культуры. Не веришь? Садись. Только осторожно, на спинку не облокачивайся. И мебель будет. Шикарная. Девочки, птички мои преданные, вот вам термос... шакалы из домоуправления отключили электроэнергию, но я их заставлю туалет в стене выдолбить... за деньги все сделают... принесите кофе. Пришло время, когда проснулось свойственное каждому чувство вантажа. Начинаю более чем скромно: «Бюро по организации знакомств».
Женоподобное лицо его, редко знавшее бритву, просияло радостью. Он снял очки, потер пальцем вмятинку, оставленную тяжелой оправой на приплюснутом носу.
— Ближайшие планы — создание и выпуск собственной газеты. Тебя мне сам Бог послал.
Любомир онемел от потока информации и увлеченности новоявленного пророка.
— Помоги мне с высоты своего ранга зарегистрировать мое частное предприятие и мое бюро. У меня аллергия на чиновников и цензоров, только автомата Калашникова и не хватает. Тебе это плевое дело. Выступишь поручителем или меценатом перед дурами в исполкоме.
— А какова идейная направленность твоей новой газеты?
— Сатрап, забудь это слово «идея». Никакой идеи! Выбраны только основополагающие темы: эротика, потустороння жизнь души, связь с инопланетянами, азбука любви и фарш из интернационального секса. Секс по-японски, по-китайски, по-индийски, по-шведски, по-американски, ангольский секс, секс Зимбабве и папуасов Новой Гвинеи. На первых порах информационный бюллетень, а потом многотиражная газета «Эрос». Любите, раздевайтесь, звоните, ищите друг друга и находите, занимайтесь сексом грамотно и со вкусом. Начнем с древнекитайской азбуки. Дао любви. Эротические гороскопы, поиски партнеров для брака, для свиданий. Анонимные брачные объявления. Долой стыд!
— Так и подмывает в унисон тебе сказать: да здравствуй разврат, — не без улыбки добавил Любомир.
— Это примитивный подход, поверхностный. Разве ты и я мало развращали умы своими тупорылыми статьями, дышащими верою в светлое завтра?
— Я просто вспомнил слова твоего кумира Сахарова, что «общество в плохую сторону изменяется очень быстро». Из одной крайности в другую.
— Да наплевать мне на всех кумиров, живых и мертвых. Ты же знаешь, сколько мы с тобой сами через прессу вдалбливали в сознание людей культов и культиков. Я в самом себе почувствовал приметы мещанства с первым вдохом свободы. Люди устали, они уже не люди, а роботы лозунгов, жертвы экспериментов, и я их хочу вернуть к природе, к естеству. Все это Возрождение надо заменить перерождением. Тусовку националистов в Троицком предместье и тусовку комиссаров-интернационалистов у витрин с золотом я соберу под одной крышей и примирю. Надо слушать и внимать одному голосу — голосу своего тела.
— Неофрейдизм, что ли?
— Не доставай из небытия пугал. Сейчас другие подходы. Мы выступили проводниками идей международного института души. Слышал о таком?
— Впервые слышу.
— Плохо, сатрап, отстаешь от идей перестройки. Про ауры хоть знаешь?
— Откуда?
— Нормальная, аномальная, проклятие, вампиризм.
— Даже так. На практике проверено?
— Мы семьдесят три года проверяли на практике возможность построения коммунизма, еле до него не дотянули. Биомасса с Венеры одному землянину нашептала, что мы, как космические частицы, нигде не нужны. Полно контактов с инопланетянами. У меня готово четыре интервью со свидетелями. Что ты, милый мой, дай только напечатать, оторвут вместе с моей газетой титьки у киоскерши. В нас накопились миллионы тонн грязной энергии. Она, ВЦ, Высшая Цивилизация, забирает энергию через Бермудский треугольник. Обо всех задумках и планах рассказать невозможно. Будет место гороскопам типа Хинди, предсказаниям, гаданиям... дали слово хиромантам и колдунам. Вот подборка, уже подготовленная к набору. «Как увеличить женскую грудь?» А? Свежо? «Сколько половых актов можно совершать за одну ночь?» А? «Размер полового органа — влияет ли он на половую силу?», «Что нового у датских гомосексуалистов?» Надо учитывать интересы не только национальных, но и сексуальных меньшинств. Или вот исторический крен, чтобы вернуть к родовым корням: «Кого любила Екатерина ІІ?» При нашем информационном голоде, когда выброшу в киоски свою газету, что сделают?
— Помню, помню...
— Да что там титьки, голову оторвут. Для нас не существует понятия сталинист, репрессированный, герой оттепели или жалкий диссидент — они люди своего времени, для них своя программа: «Лекарства от импотенции», «Искусственный член, реален ли он в Советском Союзе?», очень умная, тонкая статья нашего сексолога «Половая жизнь после семидесяти лет». Повторяю — это только часть задуманного, а в мечтах, в радужных планах, — а я осуществлю их вплоть до самосожжения, — есть выход на создание совместного с инофирмой предприятия. Советы перед долларом не устоят, и мы откроем республиканский центр Эроса. Это в перспективе. А пока газета. Нужен первичный капитал. Комсомол кинул на видеосалон десять тысяч, как голодному кость, но и за это спасибо. Найдем место сексуальным анекдотам, курьезам. Жизнь многогранна. Выступим инициаторами и спонсорами конкурса красавиц.
Голова у Любомира шла кругом, лицо побелело, не хватало воздуха. В этом микроаду было страшно накурено. Девушки принесли кофе, подали и ему чашку с отпечатками губной помады на краю. Секунду-две помолчали.
А вот ведь забыл показать самое забойное. В каждый номер, — не мог успокоиться вошедший в раж Вовик.
— Что? — Любомир взял в руки книжку небольшого формата.
— Подарок создаваемой сексуальной партии Польши. Любовные позы на каждую ночь. Уникальная книга. Она поможет любви набрать новые обороты. Знаешь, уйдя с головою в тему Эроса, я ожил, словно проснулся от летаргического сна. Я был близок к помешательству... Как вспомню... Герои пятилеток, планы, планы... Отчеты с партийных собраний, выборы, перевыборы, снова выборы... Субботник, ударные вахты, встречные планы, конференции, пленумы, пленумы, съезды партии, Союза, республики, комсомола, отчеты, отчеты... Невыносимо.