— Вот именно. Люди по-своему ищут спасения от разочарований, психологического однообразия. Кто в чем. Вот мы и будем подсказывать. Ненавязчиво направлять. Знаешь, я раньше не верил в жидомасонство. Думал, что наиболее угнетенные и растерянные русские патриоты придумали себе врага. Нет. Они есть. Умнейшие люди. В массе своей народ — быдло, духовные недоросли. Надо изучить примитивные инстинкты у каждой нации и умело, тайно направлять. Как? Посредством богатства создать политику, политика создаст власть, и они вместе утроят вложенный капитал.
— Друг мой, но в твоем благом желании осчастливить мир я вижу и обратную сторону медали. Свобода от морали — не приведет ли это к цинизму, равнодушию к пороку у молодого поколения? Великие, предостерегая, оберегали. Помнишь, Достоевский говорил о вседозволенности, Гоголь о безбожии, Шекспир о необходимости противостоять злу. Не спровоцирует ли твоя «просвещенность» элементарный блуд, разврат?
— Пуританин, как раз от разврата мы и спасем. Разве же развал, который охватил все структуры, — не разврат? Только сексуальная революция обходится без крови. Выжили и Дания, и Швеция, и Германия, и Америка.
— Не был, не знаю.
— Не прикидывайся коммунистом. Я был вроде тебя, закомплексован на запасных частях для трактора «Беларусь», молодечненских баянах и правильном написании призывов на городских щитах к Великому Октябрю. Однажды, выйдя рано утром на пустынный проспект, я представил щиты с женской грудью и мужскими детородными органами, и все стало на свои места. Я очистился. Перестроился. Я избавился от невроза, забыл, какой я национальности, исчез страх. Это мое призвание. Стезя не легка. Я первопроходец. Но кому-то всегда надо рисковать, быть первым. Нация вымирает. Каждый выбирается из дерьма по-своему. Тебе признаюсь. Мы напечатали ротапринтным способом, спасибо КГБ, еще разрешает, несколько экземпляров моей газеты «Эрос». Подпольно, как вождь «Искру». Ошеломляющий успех. На почтовый ящик пришли первые восторженные отзывы. Это утроило мои силы, объединило единомышленников. Вот некоторые выдержки: «Спасибо. Помогает нам в вопросах интима. Напишите, правда ли, что импортные презервативы увеличивают член?», «Кто читает вашу энциклопедию секса, тот повышает свой моральный уровень. Прочитал вашу газету. Спасибо. Я был близок к изнасилованию своей классной руководительницы. Вы умными подсказками о пользе онанизма остановили мое желание. Ученик седьмого класса К.».
Вот он, живой отклик читателей, критерий необходимости и успеха. А помнишь, в молодости... Мы ведь письма «мертвых» читателей инсценировали сами, придумывали их сами, сами же и отвечали. Монополии лжи, завладевшей массами, я противопоставляю правду. Интервью с проститутками, гомосексуалистами, лесбиянками — все это станет нормою. Надо нашему зашоренному человеку смелее и решительнее входить в Европейский дом с новым мышлением. Будет страничка и для самых маленьких. «Онанизм в детском саду и надо ли с ним бороться?» В передовой Америке табу с детского секса давно снято. Есть деньги, выписывай себе из Филиппин или Бангкока семилетнюю лилию и наслаждайся. Вот, я понимаю, свобода! А какой капитал! А мы профаны. Пока не поздно, пиши заявление, переходи в мое предприятие. Отдам место главного редактора. Что, жалко расставаться с черной «Волгой», пятьюстами рублей, лечкомиссией, буфетом ЦК и магазином в подвале Совмина?
— Боюсь, не осилю, уж больно обильный материал.
— Давай, иронизируй. Погляжу через год-два, когда я буду ездить на мерседесе, как ты запоешь. Хочешь на спор?
— Верю. Вольдемар, разве я когда-нибудь сомневался в твоих способностях?
— Думаешь, деградирует, потеряет профессионализм? Безграничное поле для фантазии. Вот одни объявления о знакомствах. Чехов растерялся бы. Из-под моего пера должны выходить такие перлы, чтобы дышащий на ладан старикан, прочитав брачное объявление, крик души, откликнулся на сексуальный зов и, можно сказать, из гроба, на всех парах вперед, к той единственной, о которой мечтал все последние пятьдесят лет. Вот оно, мое перо. Образчик послушай: «Отзовись! О, мой единственный, самый длинный, нежный, сильный! Это я, твоя Прекрасная Тамара. Мне надоело одиночество, ты приди, и я буду только твоя». «Доброжелательная, голубоглазая, играю на скрипке, гитаре, пианино. Познакомлюсь с порядочным мужчиной без алиментов, с образованием не ниже средней школы. Не склонна к полноте. Вкусно готовлю. Умею ждать». А вот текст клиента: «Природой не обижен. Интеллигент до мозга костей. Ищу покровительницу яркую, эффектную, сексуально-агрессивную, мечтающую о нетрадиционных формах сексуального общения. Хочу быть в полном сексуальном подчинении. Скромных прошу не писать». Таких объявлений у меня пойдут сотни, тысячи.
— Допустим, просветил ты всех — от вахтера до шахтера. Дальше что?
— Наивный, по второму кругу. Детишки ведь подрастают. Диалектика жизни. Для нас старое, для них новое. Только вчера до полночи сидел, теперь мало отдыхаю, горю весь: закончил интервью с нудистом. Фанат. Семьдесят пять, а тело как у йога. Километров пять идет по берегу, находит укромное место, оголяется, очищает тело и разум от вредной энергии, роднится с природой. Его травили и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе. Выстоял. Хитер, бестия. Вместо плавок для конспирации сделал вокруг татуировку: все в овощах, фруктах, на ягодицах — виноград, а посредине огурчик. Остроумно. Редко кто мог заподозрить, что он голый, сейчас боится глазастых прорабов перестройки. Он был известным натурщиком в театрально-художественном институте. Изображал партийных работников, сталеваров, космонавтов. Скафандр на голову и сидит. Если бы не склероз, он и по сей день позировал бы. Болезнь подвела. Как сидел однажды, так в одной татуировке и пошел по улице, сел в троллейбус, приехал домой и вспомнил, что одежду забыл в аудитории. Пришлось вернуться. Это подвиг. Это для книги рекордов. О нем диссертацию писать можно. А ты думаешь, оскудели мы на личностей, не героев дня? Замечаю, что народ почему-то звереет, как во времена раскулачивания. В борьбе за власть общаются в основном посредством ненависти. Разве не благородна моя миссия: обратить ненависть в любовь?
Любомир, стараясь вникнуть в путаную связь слов, слушал очень внимательно, подчас подавляя смех. Не понимал: эйфория это маньяка, искреннее ли желание помочь людям, деградация духа, просто легкий способ разбогатеть за полгода, отчаяние, протест, патология, хитрая приманка для вербовки проституток? Что? Опьянение свободой? В голове все перемешалось, и он не мог определить истинной цели задуманного Вовиком Лапшой, который ошеломил и утомил его. Пора и свои дела решать, пока новоявленный миссионер не откопал очередной опус: «О влиянии лунного света на загробную жизнь импотента». Вроде до сорока он не страдал комплексом неполноценности. Втайне, может, и завидовал удачливым красавцам, потому как сам успехом у женщин не пользовался. Ему было достаточно быть себе на уме, неглупым, оставаясь всегда в тени. Принципиальный женоненавистник с «философским» подходом, он выливал в своих фельетонах пуды грязи на женскую половину человечества. И вот неожиданный крен, возвышение женщин и женского тела.
— Теперь слушаю тебя. Чем обязан? — Вовик решил передохнуть, закуривая третью сигарету.
— Хотелось бы тет-а-тет.
— Сделаем. Птички мои безголосые, еще бы кофейку.
Девушки нерешительно взяли со стола термос.
— Понял, — Вовик достал из нагрудного кармана джинсовой курточки три рубля.
— Мне нужна твоя помощь. Помнится, у тебя была пассия из Института экономики. Не мог бы ты познакомить меня поближе?
— В двух словах исходную обрисуй, — попросил Вовик.
— Я пообещал одному незаслуженно обиженному ветерану помочь восстановиться в партийной организации этого института. Твоя бы дама пролила свет на атмосферу.
— Как ты сказал? Помочь вернуться в партию? Вот образчик идиота совдепии. Сейчас из партии уже активно выходят, как крысы с корабля бегут, тысячи и миллионы, а ему свербит вернуться.
— Каждому свое.
— Если затуманят голову идеями — то это надолго. Ты знаешь... я пас, не смогу помочь в этой грандиозной акции. К моей бывшей вернулся из тюрьмы муж. Он сидел по мокрому делу, пришил одного. Он дебил. Ревнует, как три Отелло, вместе взятых. Мой тебе совет — обойди стороной. Сторожит ее... в замочную скважину подглядывает. Накрыть хочет. Она сама в ужасе. Боится с мужиком заговорить. Ему невтерпеж найти того, с кем она спала в его отсутствие. Не ходи. Я видел его глаза. Клинический случай Ламброзо. Впрочем, есть выход. Позвони.
— Нет. Это не телефонный разговор.
— Что там тебе уж такого тайного эта пешка может рассказать? Есть у нее там любовник. Она и меня за счет института возила в Крым, якобы к партнерам по внедрению научных разработок, так называемых хоздоговоров. Катаются, кто в милости у ректора, по всему Союзу: от Тихого океана до Балтийского моря.
— Ладно. Коли так, будем искать другие пути.
— Я бы помог, ей-богу. Секс — это высота, но жизнь дороже. Боюсь связываться с больными. Ты волк опытный в этих делах, обойдешься и без нее. Впрочем, вот тебе номер ее телефона и фамилия, но при условии... не упоминай моего имени.
Любомир не взял листок с телефоном, пообещав ходатайствовать по делу Вовика в исполкоме. Покинул душные и грязные апартаменты новоиспеченного бизнесмена. Водитель служебной машины, выходец из деревни, кряжистый, пузатенький Фомич не скрывал обеспокоенности.
— Я ужэ, Грыгорьевич, хотел вас шукать. Может, случилось што?
— Все в порядке. Нах хауз. Захватим мою половину, сумки с бельем, подбросишь к прачечной, и распишемся у Бога в ведомости, что день прожит без греха.
Что-то едва уловимое расстроило Любомира. Он не любил, когда дело в самом начале давало осечку. Это было плохим предзнаменованием. Проверено не один раз.
— Лучше расписываться в ведомости, где выдают наличными. А то мы расписываемся с вами у Бога уже второй год, а повышения зарплаты няма, — соскучился по разговорам водитель.
Фомичу под пятьдесят. У него две дочери, которых он никак не может выдать замуж, и скромная домоседка бухгалтерша-жена, которую он винит в том, что дочери до сих пор без пары. В глазах у Фомича услужливость, движения торопливые, нос боксера. Он читает только «свою» газету и детективы, из которых собрал приличную библиотеку. По субботам ходит к магазину «Букинист» на улице Волгоградской и полдня ждет, выменивает новое чтиво. Ему очень нравится, когда шефы-начальники обращаются с ним запанибрата: «Фомич, давай жми к Дому правительства, к заводу холодильников. Увольнение на час». Была у него слабость: любил, успевал крутануть баранку налево, сшибить пятак, червонец. Но чтобы самовольно, без спроса, внаглую — этого себе не позволял. Любомир с Фомичом сразу нашел общий язык, но держал его на расстоянии, очень редко посвящал в перипетии своей личной жизни.
К вечеру воротились очень усталыми, не включили даже телевизор — «третьего члена семьи».
— Когда-нибудь я выберусь из этой чертовой хрущевки, из этого прескверного микрорайона или нет? Или ты мне уготовил житие в этой дыре до смерти? — день утомил Камелию, ей надо было излить свою злость-раздражение.
— Ты отлично знаешь, что членам Союза журналистов не положена, в отличие от членов Союза писателей, дополнительная жилая площадь под рабочий кабинет. Мы можем претендовать на улучшение условий: из панельного дома в кирпичный.
— Кто тебе мешает улучшить? Сколько партийных нахлебников получили по второму разу.
— Жду. Шеф обещал ускорить.
— Обидно. Ты не понимаешь, что значит жить в центре. Ты не минчанин. Когда ты в командировке, я холодею от страха, возвращаясь с концертов домой, — ей хотелось, чтобы он посочувствовал.
— Постараюсь меньше бывать в отлучках. Надо уметь временно подчиняться обстоятельствам. Давай спать.
— Это твое новое кредо? Раньше слышала от тебя противоположное.
— В какой-то степени. Я ничем и никому не хочу быть обязан. У журналиста имя до тех пор, пока он независим, а независимость — гарант моего жизнелюбия и вдохновения.
— Неужели ты уверен, что мощный партаппарат не подчинит тебя своей власти? Вон, кающиеся ныне международники, борцы за мир не тебе чета, а как раболепствовали...
— Партия теперь меняет стратегию. Да и я не рядовой клерк. Переждем безвременье... меня не оставляет предчувствие, что мы уедем с дипломатической миссией в Нью-Йорк.
— Свежо предание...
— В последние годы ты меня почему-то особенно недооцениваешь.
— Между прочим, в этом мы с тобой квиты. Ты влюблен исключительно в себя и в свое творчество. Ты почти превратил меня в рабочую лошадку, ограничив мое творчество кухней, которая у меня уже ассоциируется с тюрьмой.
— Разве я не был добр к тебе?