- Они виноваты сами: людям за работу надо платить! У меня столовая, где вкусно накормят за копейки, за хорошую работу я плачу достойно, но по существующим расценкам. Всё, что сверху, - натурпродуктом, для поощрения.
- Всё так, я тебя ни в чём не виню. Но. у колхозов - другая песня. Мой тебе совет, ты их - не тронь! Иначе будут у тебя неприятности, могут написать и в обком. Создавай свою рабочую силу, сейчас многие в поисках сытой жизни двинулись из города в село.
- Хорошо, Константин Семёнович, учтём!
- Как у тебя с коневодством? Сверху требуют поставок и для армии, и для хозяйства.
- Завёз племенных, с Хреновского конезавода. Растим молодняк. Много не обещаю, но план выполню, исходя из возможностей.
- Здесь ты, Ваня, хитрец, мать твою! Для себя чистокровок держишь, барствуешь?
- Константин Семёнович, пяток кобылок держу. Выезд организовал и даже небольшой ипподром планирую, рядом с Орловским манежем. Есть что показать, приезжайте в гости!
- Слышал, и арабскую кровиночку имеешь!
- Вороная, Аргентиной зовут. Огонь лошадь! Приезжайте, я и «качалки» для заезда раздобыл.
Иван знал, что «заезд» - слабость Ярыгина, что он, когда бывает в Москве, тайком посещает столичный ипподром. Коневодством в стране заправлял маршал Будённый, и конезавод в Хреновом, а также всё поголовье орловских рысаков были под его пристальным вниманием.
. Вечером Марчуков забрал Зиночку и Славку, и они отправились на улицу Студенческую, к Мильманам. До улицы Кольцовской было недалеко, здесь они сели на трамвай и через три остановки вышли. Многие дома лежали в развалинах, и центр города, где жила семья лётчика, не был исключением. Дом, где жили Мильманы, не пострадал, и здесь успели навести порядок во дворе. Ветви старых клёнов летом своей сенью покрывали лавочки во дворе, а сейчас деревья стояли голыми, покачивая в свете фонарей чёрными ветками.
Давид Ильич открыл им дверь, подхватил Славку на руку, из-за его спины выглядывала Нина Андриановна, радостно провозгласившая:
- А вот и наш герой труда и сопровождающие его лица!
Чёрная шевелюра Мильмана, зачёсанная назад, кое-где начала седеть, обычно она рассыпалась по обе стороны его лица, и Давид ладонями проводил по голове, восстанавливая причёску. Сейчас на волосах его была сетка. Под шевелюрой - огромные голубые глаза, мясистый нос, полные губы. Его крупная фигура занимала всё пространство прихожей. Эта потёртая кожаная куртка, знакомая Ивану с довоенных лет, казалось, не снималась им никогда. В квартире было прохладно, Славку решили оставить в пальто.
Сетка, накинутая на волосы Давида, свидетельствовала о том, что он допущен на кухню к нарезанию продуктов. Ниночка была щепетильна в вопросах санитарии: не дай бог волос окажется на тарелке.
Чета Мильманов - антиподы. Ниночка небольшого росточка, подвижная, не замолкающая ни на минуту. А Давид - медведь-молчун, за него говорили выразительные глаза-прожекторы. После какого-то лётного инцидента, о котором он Ниночке не обмолвился ни словом, эти «прожекторы» стали часто моргать, непроизвольно, особенно когда он волновался.
Иван подначивал друга: «И как ты медкомиссию проходишь? Наверно, все врачи - женщины? Девушки это любят, а как тебя начальство переносит?»
В гостиной, рядом с пианино, стоял накрытый белой скатертью стол. Хоть и шёл лихой послевоенный год, но были здесь и капуста квашеная, и солёные огурчики, и маринованные грибочки «от Нины Андриановны», паром исходила варёная картошка.
Зиночка прихватила с собой деревенской колбасы, которую Ваня привозил в прошлый раз, да ещё шампанское и шоколадные конфеты, добытые Марчуковым в обкомовском буфете.
Иван угощал конфетами Славку и Алика, восьмилетнего сынишку Мильманов, ровесника Бори. Тот был весь в отца, серьёзный, с надутыми губками, но лицом более похожий на светловолосую Нину. Хозяйка включила радио, передавали новости: «Сегодня в столице нашей Родины Москве состоялся парад войск.»
- Все к столу, все к столу! - командовала Нина Андриановна.
Алик отправился в свою комнату знакомить Славку с игрушками, взрослые сели за стол. Шампанское запенилось в бокалах, и Нина, опережая мужчин, сказала:
- За нашего героя-директора! Быть ему большим человеком!
- Нет, так, друзья, не годится! Сначала выпьем за наш светлый праздник, за парад на Красной площади! Почти тридцать лет мы живём без царизма!
- Что ж, за парад, так за парад! - помаргивая глазами, сказал Мильман.
Все выпили до дна и принялись за еду. Ваня налегал на селёдочку, которую Нина раздобыла на чёрном рынке.
- Ну, теперь за медаль! А кстати, где она? Показал бы . - наседал на Ивана Давид.
- Ба! А я её на «Свободе» оставил! Да чё там медаль! Главное, премию обещали, так что будет повод ещё раз обмыть. Ну, тогда уже у нас дома - никуда не денетесь, милости просим. Не всё тебе, Давид, в самолёте сидеть! Приедешь, Аргентину в «качалку» запрягу, пронесёт с ветерком, что на твоём аэроплане!
Выпили за хозяев, за Зиночку и Пашу, за родившегося Саньку. И, как это всегда было, когда приходил Иван, Нина встала из-за стола, прошла к роялю. Полились чудные звуки «Лунной сонаты». Потом Нина перешла к Шопену: умиротворяющая мелодия «сотворяла в душе элегию», как любил говорить Иван.
Закончив играть, Нина повернулась на вращающемся стульчике к гостям, и все зааплодировали.
- Ваня, твой выход!
- Да, да, Ваня - «Дремлют плакучие ивы.»! - поддержала Зина.
Иван не любил, чтоб его упрашивали, пел всегда с удовольствием, но не стал выходить к инструменту, предпочитая петь, сидя за столом.
- Как жаль, что нет Пашуни! Помощники у тебя слабые! - вздохнула Нина. Действительно, голосом в этой компании больше никто не обладал, Давид даже и не пытался петь, а Нина с Зиночкой могли только тихонько подпевать.
Нина проиграла вступление к романсу, и Иван, откинувшись на спинку стула, запел:
Дремлют плакучие ивы,
Тихо склонясь над ручьём...
Струйки бегут торопливо,
Шепчут о чём-то былом.
Шепчут, всё шепчут...
О чё-о-о-м-то былом...
Думы о прошлом далёком мне навевают они.
Сердцем больным, одиноким рвусь я в те прежние дни...
Рвусь я, всё рвусь я...
В те пре-е-е-жние дни!
Где ж ты, родная, далёко?
Помнишь ли ты обо мне?
Так же, как я, вспоминаешь, плачешь в ночной тишине?
Плачешь, всё плачешь...