Борзеевич уже тоже проснулся и теперь сидел, завернувшись в одеяло, тараща глаза во все стороны. Никто не мог бы сказать, куда все подевались. Ветка неугасимого полена была воткнута там, где Манька видела ее во сне, бутыль с живой водой оказалась полной, а колодец пропал. Как только Манька открыла глаза, оба одеяла на глазах стали ветшать, быстро обратившись в прах. Сразу стало холодно. Пришлось быстренько искать убежище. Пока завтракали, вернулся Дьявол. Он был довольный, в глазах прыгали веселые искры. Манька оптимизма не разделяла, расстроилась, что ничего из того, что съела ночью, в желудке не осталось. Хотелось что-то сказать Дьяволу по этому поводу, но сдержалась, вгрызаясь зубами в железную краюшку.
Второй ее каравай, наконец, почти закончился. По большей части недоеденной горбушкой вбивали колышки, носить ее можно было в кармане — не топор, который в руке держать тяжело и неудобно и из рюкзака доставать накладно, а выпадет из руки, через минуту другую снова при себе. В пищу она уже давно употребила последний, радуясь, что и посохи истончали — долбили ступени обоими. Тот, который был начат недавно, Манька оставила себе, а сношенный отдали Борзеевичу. Разве что запасные обутки оставались нетронутыми. Но пара, которая была на ней, просила каши, железо местами просвечивало. Могла бы отдать Дьяволу, но она не торопилась. Лучше железо все же снашивать, худые не худые, а на ноге держались.
А потом они снова летели с горы на санках. Только уже втроем.
И понимались на самую высокую гору… Небо здесь было не голубое, не темно-синее, а черное, как ночью. Звезды висели как новогодние шарики, видимые и днем. И ветра уже не было, зато стоял такой холод, который невозможно объяснить. На девятой вершине снега как такового не было — так, легкий иней. Его и на восьмой уже было немного, видимо, снег испарялся в космос. Лезли по прямым отвесам, вгрызаясь в скалы, как черви-камнееды, не чувствуя отмороженных рук и ног. Но ступеньки приходилось рубить только для себя, которые редко, но были, поэтому уставали меньше и двигались быстрее.
Поначалу шли, не выпуская из рук древки стрел. Они чуть-чуть согревали, разливая тепло в теле, но мешали держаться за выступы — и тогда Борзеевич придумал разломить древко и обложить им все тело. Скрепя сердце, Манька выдала на нужды три стрелы Борзеевичу, две использовала для себя, а последние четыре убрала подальше. Остальные стрелы были пожертвованы в пользу жителей четвертого города, борющихся с вампирами и драконом. Оставались еще две ветви неугасимого полена, но здесь, на такой высоте, они практически не росли надземной частью, оставляя после себя лишь корень. Стрелы было жалко до слез, но или так, или замерзни.
Дела их снова обстояли хуже некуда. Обувка Борзеевича, которую изготовили у четвертой горы, сносилась как и его лапти, еще когда поднимались на восьмую гору. Он опять шел почти босиком, обернув ноги в последнюю рубаху и в Манькины лохмотья, которые снимала с себя, раздевшись чуть ли не до гола. Тело прикрывал лишь вязаный заячий свитер, остатки полушубка, и рушник избы, который грел чуть лучше, чем лохмотья полушубка. Последние ее брюки обрезали до колена, низ брюк она пожертвовала Борзеевичу перед подъемом на девятую вершину. Если бы не тепло неугасимой ветви, и Дьявол, который укрывал их иногда своим плащом, Манька и Борзеевич не сомневались — остались бы в горах навечно, как застывшее напоминание об увечности проклятого человека и человеческих знаний.
По времени на девятую вершину поднимались вдвое больше, чем на восьмую гору — двадцать пять дней. Она была не только непреступной, но такой высокой, что даже Дьявол забеспокоился, когда от внезапного головокружения Борзеевич, который утверждал, что высоты не боится, полетел вниз с широкой площадки, на которую поднялись по ступеням. Еле удержали. Высоты просто раньше не видел, не имел о ней правильного представления.
Но все когда-то заканчивается. И жизнь, и боль, и потери…
— Вершина Мира! — наконец, торжественно провозгласил Дьявол, вставая во весь рост на уступе, до которого Манька и Борзеевич еще не добрались. — Эге-ге-ей! — заорал он, сотрясая основы Бытия.
Двое изможденных его спутника взобрались следом, подобрали веревку, обошли скалу, которая уходила в небо в виде стелы еще метров на двести, поднялись чуть выше, прошли метров сто, спустились вниз с другой стороны и, оказавшись рядом с Дьяволом, свалившись совершенно обессиленные, как два куля с мукой.
— Эй вы, замороженные, подъем! — попинал их Дьявол по очереди. — Нельзя оставаться на таком холоде, окочуритесь, будете на все времена новой загадкой…
— Представляю, — простонал Борзеевич. — И будут гадать, кто и на кой ляд забрался так высоко, чтобы принести жертвенных агнцев кровожадным богам, будто внизу нельзя было зарезать… Самые умные умы будут спорить, изучая наши черепа, в поисках покалеченности — и будут правы!
— Ага, и кулачные бои устраивать, доказывая, что не все явленное уже явно не тайное! — прошептала Манька, еле ворочая посиневшими губами. — Слушай, Дьявол, а почему твоя Вершина Мира усеяна костями? И пеплом? Это что же, Борзеевич, мы опять с тобой не первые?!
Даже Борзеевич приподнялся, осмотрелся, воззрился на Маньку, соображая, по определению умно она сказала или нет. Потом повалился, отвечая согласным протяжным стоном.
— Ну, ты, Маня, скажешь тоже! — разочарованно с осуждением произнес Дьявол. — Всего четыре месяца идем по горам, а вы так расклеились! Это — желающие высказать свое мнение по мнению уже высказавшихся. Поверьте, вы не первые и не последние. Подняться сюда можно многими путями… Иначе, зачем-то же я установил ее здесь и назвал так. На кой черт она сдалась бы мне самому? — он расправил плащ и присел рядом, давая им отдышаться. — Всем интересно посмотреть, как выглядит мир с точки зрения Бога. А когда взглянули, не так много желающих, — он неопределенно кивнул в сторону костей, — спуститься вниз. Мой магнетизм замечательно подходит для медитации. Тут, дорогие мои, самое спокойное место. Никто не отрывает достойного величия от созерцания — и столько открывается интересных моментов, что невозможно оторвать взгляд. То я являюсь совершенномудрым всем своим многообразием в редчайших формах, то самопознания себя, то трансформации из одного вида в другой, то реинкарнирую по головам исключительно достойнейших людей. И как одно из многих проявлений Бога, нисходит на человека благодать, заполняя пустоту пространства многочисленными картинами блаженствующих мироощущений.
Дьявол впервые в горах взвалил Маньку на плечи и легко доставил в укрытие, доставая ветку неугасимого полена и зажигая ее.
— Не четыре месяца, а сто сорок три дня! — закричал ему вслед Борзеевич с возмущением. — Внизу уже весна закончилась, а тут лета не бывает!
Дьявол оставил Маньку, вышел и вернулся с Борзеевичем, свалив его рядом. Потом он чуть подвинул скалу, прикрывая вход. Ветка запылала ярче, и скоро стало теплее. Но горела она не огнем, а светилась, но как-то наоборот, будто вбирая в себя огонь, который полыхал внутри ее.
— Силу набирает! — сказал Дьявол восхищенно, наблюдая за ветвью. — Дерево твое, Маня, сейчас тоже на Вершине Мира, по той ниточке, которую мы с вами протянули. Там, в благодатной земле, в эту минуту такая красота нарастает — такую красоту белый свет, может, только разок другой и посмотрел. Но не понял! И перестала красота существовать.
Манька и Борзеевич мгновенно уснули, даже не успев подумать о горячем кипятке.
— А вы все чудо рождения продрыхните! — недовольно проворчал Дьявол, тихо про себя улыбнувшись, когда из ветви вышел луч и ушел в космос.
Когда Манька проснулась, она не сразу поняла день или ночь.
Небо было черное, слегка подернутое голубой дымкой, со звездами — но светило солнце. Только не такое, как его можно было видеть с земли. Пылающий шар катился в черном небе, и луна неподалеку казалась не желтой, а черно-серо-бледной, испещренной кратерами и провалами, и сразу стало ясно, что нет в ней ни тепла, ни жизни. Ветра как такового тоже не было, но кругом все равно завывало со страшным свистом. Она лежала и смотрела на ветку неугасимого полена, слушала, как Дьявол и Борзеевич говорят о чем-то своем, только им одним понятном, на незнакомом языке, прихлебывая горячий кипяток, настоянный на живой воде.
— Вот и Маня проснулась! — весело воскликнул Борзеевич, заметив, что она уже не спит. Он отогрелся и стал похож на себя. — Доставай каравай и наливай себе в кружку — празднуй! Мы все-таки покорили Вершину Мира! Под горку скатимся, как два колобка…
— Да уж, — проворчал Дьявол. — Празднуй, Маня, празднуй, твоя взяла! Недолго тебе осталось… радоваться, — последние слова он снова произнес как-то не так — с неопределенной грустью, в которой почудилась ей неизбежность.
Сразу кольнуло сердце. Странно, Дьявол таким грустным был только раз, когда сообщил, что предстоит битва с оборотнями. На этот раз она не подала виду, что обеспокоилась, улыбнулась от уха до уха. Ведь правильно сказал Борзеевич, под гору в своих железных обутках покатится, как на лыжах. А с санками только успевай смотреть, чтобы не свалиться в пропасть. Уже умела грамотно удержаться в равновесии, управляя посохом, как штурвалом корабля, вовремя остановиться, если впереди была пропасть или яма. А снашивалось под гору железо еще быстрее, чем в гору. Так о чем переживать?!
Она достала из котомки большой каравай, отрезала сколько отрезалось. В рушнике железо оставалось мягким, будто пластилин, пропитавшись запахом пирогов избы.
— Манька, а вот если бы мы лампу взяли, ты чего бы загадала? — спросил Борзеевич, явно о чем-то помечтав.
— А ограничения у нее были? — поинтересовалась она у Дьявола.
— Естественно! — ответил он. — Она ж не просто так там лежала! Нельзя загадать, чтобы тебя полюбили, — он загнул палец, — нельзя смерти никому пожелать, — загнул еще один. — Нельзя загадать благодеяния всему миру. Там, Маня, такая хитрость, что все желания вне города исполнялись лампой с некоторой нечестностью. Все, что пожелал человек, изымалось другим.
— Тогда ничего полезного, — подытожила Манька разочарованно. — А почему в трех городах лампа лежала, а в четвертом нет?
— А меня спроси! — Дьявол расплылся в широченной улыбке. — Замануха такая, чтобы история о проклятых городах не забывалась, и каждый мог убедиться, что все желания человека не стоят выеденного яйца.
— Ну не скажи! — оторопел Борзеевич. — Если бы заказал себе новую одежонку, чем плохо-то?
— А ты Маньку попроси, она сошьет. А я помогу! А ворованное носить, это знаешь ли… — строго пристыдил его Дьявол. — Закон сохранения материальности. Я с ума сойду, если у меня на пустом месте начнет нарастать, а в другом, наоборот, убывать…
— Перестаньте вы! — остановила их Манька. — У нас времени нет и сил, подбирать всякую дрянь. Она после вампиру достанется — ох уж он посмеется! Мне, вот, интересно, что с теми тремя там произошло, как они туда попали? Мы о вампирах больше вспоминаем, чем о товарищах, будто по колено в крови они были. И куда делись?
— Уверен, у меня нашелся бы какой-нибудь ответ! — сказал Дьявол, хитро прищурившись.
Манька и Борзеевич переглянулись и дружно промолчали, дожидаясь, что Дьявол сам сообразит — ждут продолжения.
— И вот вампиры проклинали город. И становился он невидимым в том месте, где стоял, и видимым в том месте — где его не было. Как бы запечатанный. И не было в нем времени. Но я над временем, сыт и пьян, как вампир, — голос Дьявола прозвучал таинственно и торжественно. И тут же обратился к ним с виноватым признанием. — Дело в том, что вампиры, которые его ограбили, уже давно забыли о нем и ушли из жизни, а у меня такой город всегда перед глазами. Я бессердечен, но не кровожаден. И молили меня жители вернуть их на день назад и сохранить память о том, что случится вскоре. Я и подумал, чем черт не шутит, а вдруг кто-то откроется с другой стороны? Дам возможность человеку праведному выйти из города.
Борзеевич посмотрел на Дьявола и покачал с одобрением головой:
— Помню, в стародавние времена один человек сказал: "Если праведность выше, то кто как не ты должен поднять праведника? Неужели изливая гнев, прольешь его и на голову праведника?" Мудрый был человек! — похвалил Борзеевич.
— Правильно… Этот вопрос поднимался не раз и не два… Взять ту же Гоморру или Содом. Если в городе живы пятьдесят праведников, то можно ли утверждать, что город достиг критической точки грехопадения? Вряд ли… Но если один или два, не проще ли вызволить праведника и устроить показательную порку?
Манька недовольно покосилась на обоих.
— А о человеке, который взял да и спас город, ты подумал? — укорила она Дьявола.
— Ну конечно! Разве не справедливо, что я дал ему спасти и праведника, и неправедника — и получить плату, которую платят они за свою жизнь? — ответил Дьявол, рассердившись. — Зато теперь каждый из троих знает, что жизнь не всегда в руке Бога, но в руке человека, и чем плата праведника отличается от платы неправедника. И лучше бы тебе понять это на чужом примере.
— Но как узнаешь, кто праведник, а кто не праведник, пока не спасешь и не получишь плату? — не согласилась Манька. — Я о себе не знаю, а что говорить о других? Возьми мою деревню, да и прокляни — кто побежал бы мыть человеку ноги, поить-кормить и осыпать имуществом? И я бы подумала: с чего? С какой радости? Посмотрела бы на соседа слева, на соседа справа. А если сосед, который всегда был умнее, не пошел — то разве я должна? Я того человека не знаю, и вся деревня засмеет меня, подумала бы я, когда день придет и уйдет, и ничего не случится! Лучше пойду-ка и пересижу эту ночь где-нибудь! И получается, что все бы поравнялись на кузнеца господина Упыреева, который первый, кто проклял бы деревню, чтобы забрать то что имеют. Скажи-ка я против Благодетельницы — в раз заплюют. Тем троим повезло, что не мою деревню спасали, и нашлись таки люди… И что четвертый город оказался не из нашего времени. Жители поддержали их, а не царя-вампира. Но много ли найдется завистников пролежать в каменном саркофаге тысячелетия, чтобы потом прожить обычную человеческую жизнь? Я бы точно не согласилась! Даже ради гор злата-серебра…
— Вот поэтому, Манька, Сад-Утопия ни с какой стороны тебе не светит, — по простому объяснил Дьявол, развеяв все ее сомнения. — Ты в Сад-Утопию не попадешь! Никогда, ни под каким предлогом! Я же говорю, проклят человек и мерзок. Как бы жила потом, когда умер бы человек? Ведь умирали на глазах!
— А мне кажется, что ты, Маня, не пожалела бы! — возразил Борзеевич. — Что же, трудно разве покормить, омыть ноги и отдать бижутерию за жизнь?
— Ну, может быть… — согласилась Манька. И тут же разуверилась. — Это мне, так ведь и отдать-то нечего! А если целый мешок настоящих украшений? Если бы сокровища у меня были, вряд ли…
— Человек ценит сокровища, когда они у вампира, а когда в руке, он не ищет их, — уверенно заявил Борзеевич. — И строит дом, и дает в долг, и помогает сироте… У человека сокровище не задерживается.
— Вот если бы валялся на дороге пьяный человек и замерзал, не подобрала бы. Что мне с ним одной делать? Может, соседей бы попросила или милицию вызвала, чтобы забрали… Откуда знать, что пожалела бы, который на площади?
— На кой черт тебе червяка в дом тащить? Я первый, кто вышиб бы из тебя дух этим червяком… — успокоил ее Дьявол. — А червяки из него непременно полезли бы. Больной человек и добрый — два разных понятия. Но вы меня перебили… И вот, дал я городу лампу с тремя желаниями и сказал: если в город войдет человек и услышит их, то у них один день и ночь, чтобы спасти ему жизнь — и будут спасены.
Много людей приходило в проклятые города. И проходили мимо, не замечая. И брали сокровища, оставаясь там навсегда. И уносили лампу. И получали и теряли. Но нашелся для каждого города человек, который выполнил первое условие и потер лампу, попросив, чтобы она исполнила желание жителей — и они вернулись и помнили.
Но как только время поворачивалось вспять, люди думали, Манька, совсем как ты. И начинали прятать сокровища, чтобы ни один вампир не нашел, прятались сами, или наоборот, готовились к приходу вампиров, уставляя столы яствами, пока человек, который один и мог бы их спасти, умирал на площади. Любовь и ненависть, мысли о прошлом и будущем напитали их снова. Они снова хотели и есть, и пить, и веселиться. И в тот же час появились новые рассуждения: "вот я скроюсь с добром, и будет мне хорошо, и никто не узнает!". Они помнили лишь о том, что в ту ночь нападут вампиры, и каждый должен одному человеку омыть ноги, накормить, и отдать сокровища, а не о том, как пролетали тысячелетия, и каждый пил чашу гнева, и как проливалась из них кровь. Они хотели изменить не судьбу, а обойти меня — состариться, не увидев своего проклятия. Но судьба их была уже предрешена, думали они о том, что им не дано.
— Не все! В первом городе праведников было много. Во втором вполовину меньше. А в третьем… — Манька задумалась, испуганно подсчитывая.
— Один дом на окраине, — хрипло сказал Борзеевич, с ужасом в лице. — Я видел. Маленький… я думал это хлев. Там, наверное, и сокровищ-то не было!
— Было. Одно оловянное колечко, три яблока и сухарь, который женщина нашла на помойке, за домом богатого работорговца, — засмеялся Дьявол. — Она долго думала, отдать ли его, не оскорбит ли тем человека, и когда положила, призналась, что нет больше ничего, чтобы сам решил — нужно ли ему.
— И он взял? — поинтересовалась Манька.
— Сухарь съел, кольцо не имел права вернуть, а яблоки вернул, чтобы она могла накормить детей перед дорогой. Но это уже другая история. Но разве дело в сокровищах и в еде? Чем их менее в наличии, тем они более значимы.
— Вот! — вставила Манька. — Спаситель то же самое сказал… Хоть и вампиром был!
— Она не подала, она отдала! Не Богу, а человеку! Чтобы спасти его, а не себя. — поправил ее Дьявол. — И спасла. Я плел нити из того самого кольца… Манька, если бы столько жертвовали на больницы и дома для малоимущих, сколько жертвуют на храмы и церкви, которые есть в каждой деревушке, и все украшены, как царские палаты, в государстве не осталось бы бедных. Все, кто служит при храмах и церквях, зарплату получает вовремя. Это огромные организации, как спрут, охватывают все, чем живет человек, и нет среди служителей ни одного, кто мог бы сказать, что слышит голос Бога.
И вот, четвертый город прокляли вампиры, и опять стали просить жители, чтобы я помог им.
Тогда показал им три города, и тех троих, которые умирали мучительной смертью. И дал им время подумать. Мне нравился этот город, вы видели, как они защищались. Но, честное слово, если бы они и дальше стали просить о том же, я отвратил бы лицо.
Они долго совещались. И вдруг — стали просить, чтобы ни один человек не пришел к ним, а если придет, не услышал бы их.
"Нам не надо лампы, и пусть мы останемся проклятыми или умрем, — сказали они, — но не убьем человека!"
И тогда я сказал: пройдет по трем городам человек, услышит и увидит, но не соблазниться, и перестанут существовать проклятые города вовек, а мертвые восстанут — и если придут в их город, то должны будут они исполнить то, чего не сделали жители первых трех городов, и город будет жить.
И тогда они просили меня: дай нам одну ночь, и пусть это будет день, и, может быть, мы успеем!
Вот, все так и вышло! — закончил свой рассказ Дьявол.
— И успели? — спросила Манька, затаив дыхание.
— Ну, не стоял же город на прежнем месте, когда проснулась — значит, успели!
— А я тут при чем? — поинтересовалась она, в тайне подозревая, что сыграла не последнюю роль в этой истории.
— Ты не при чем, — засмеялся Дьявол. — А у тех трех три желания все же сбылись. Они их не загадывали, но получили. Я подумал, чем черт не шутит, наверное, именно это заказал бы человек, который держал в руках лампу и отказался, чтобы дать другим то же самое. Получили три человека и богатство, и уважение, и славу. И самое обидное для тебя, ты сидела на самом важном месте — попой на ключе дракона, а тебе кукиш достался! Ведь не будь тебя, не спаслись бы и не спасли — когда еще на свет родилась бы такая дура?! Чудо — семь чудес света рядом не стояли!
Манька встала от костра, потянулась и вышла.
История — Небыль, если слушателю ничего не досталось — ей не досталось, значит, то была Сказка. А если сказка, то о чем жалеть? Ну, правильно, так она себе и представляла историю с хорошим концом — не свою, конечно! Вообще, у Дьявола бывали ли истории с хорошим концом? Чтобы раз — и хороший конец… Миллион лет жди… Наверное, только у вампиров получалось. А вампиров развелось — тем троим, в страшном сне не приснится. Не только к ней не имел Дьявол добрых чувств, пакостил только… Всем пакостил. Но как-то так пакостил, что обижаться не получалось. Когда закончится ее история, и с каким концом — надо было еще дожить!
Она зябко закуталась в рушник. Изба обидится, что разрезала и пустила его на одежку, но он грел лучше любого свитера. Хорошо, что настояли, чтобы взяла его с собой. Наверное холод был космический, если бы как когда ее подхватили русалки, за руку не держал Дьявол. Тогда она дышала под водой, а здесь кровь ее невероятным образом превратилась, не иначе, в антифриз. Мимо пролетел пылающий метеорит и погас не долетев до облаков. Манька постояла, наблюдая за небом, на котором была и ночь, и день.
С горы было видно четверть мира, если не больше. Она почти видела. Не все, конечно, и не глазами, а сердцем. Борзеевич обрадуется, когда поймет, что всю карту может с одного места нарисовать, а рисует он хорошо, у нее так не получалось. Где-то там, далеко за горизонтом, бушевал море-океан, начиналось лето. В немом молчании застыли все восемь пройденных гор — и еще три, которые предстояло пройти. Двенадцать горных хребтов на перешейке тянулись с севера почти до самой южной границы и разделяли государство надвое. Горы уходили и направо, в северо-западную часть, еще не изведанные, грозные, застывшие. Там их было так много, что невозможно понять, где они начинаются и заканчиваются даже с Вершины Мира. Среди них она заметила и такие, которые по высоте не уступали гордости Дьявола, многие чадили и выбрасывали серу и пепел, и отсюда казались черными. Огненные потоки стекали по склонам, вливаясь в огненные реки — одна из таких рек огибала Вершину Мира, преградив им путь. Заметив огненную реку, она слегка испугалась, не найдя ни одной лазейки. Даже с Вершины Мира она казалась широкой, а какая же была вблизи?! Через такую, пожалуй, и на ковре-самолете не перелетишь. Наверное, Дьявол припас какую-нибудь хитрость, иначе все их усилия не имели смысла. Лишь бы не перепутал с Адом Поднебесную, а то с него станется, заставить в огонь лезть…
А еще видела далеко внизу облака, которые скрывали бескрайние просторы с лесами, полями, реками, горами и спрятанными селами, городами и деревнями. Голубой и зеленой отсюда казалась земля, укрытая дымкой и облаками, с яркой радугой по краю горизонта, темная с одной стороны и наполненная солнечным светом с другой. Где-то там стоял дворец, в котором жил человек, давший кость ее плоти, ставшей ее землей. Получалось, что был он как бы Отец — родил ее, и Брат — раз жили в одном пространстве, и Ближний — только он мог видеть и слышать ее на расстоянии, и ее беда была его бедой, а его беда — ее бедой… Был бы Мужем, если бы не променял на вампиров, которые разделили их самих в себе.
Захочет ли он когда-нибудь обнять ее? Манька не сомневалась — ни за что на свете! Да и она бы… постеснялась обращаться к нему, как к близкому человеку.
Враг. Худший враг всему, что имела. Страшно, если враг — не убежишь, не спрячешься, не закроешься. Безусловно, более цивилизованный, элегантный, воспитанный, интеллигентный, аристократичный. Он был другой. Не понимал, как Бог мог требовать сидеть за одним столом с человеком, которым тяготился. Она была для него не как человек, а как хмурый пасмурный день и слякотная дорога, по которой он шел, шел, и никак не мог пройти ее. Он не видел ее, она была лишь основой, началом, точно так же, как не видела она, воспринимая не лучше — темная ночь и великая скорбь, неизбежность, вселяющая страх, и обреченность. Он был достоин лучшего — той же Благодетельницы, которая защищала его. Разве она, сама, смогла бы отказаться от счастья и поменять любимого человека на неизвестность? С одной стороны вампирша защищала вампира-душу от нее, от Маньки, и, наверное, душа-вампир был благодарен Помазаннице точно так же, как она благодарна Дьяволу. И сколько бы она не думала о нем, признавала — выбор его был обоснованным и, возможно, правильным. Как она могла осуждать, если все, о чем он просил — получил?
Глупая случайность… Что могло объединить их, Царя и деревенскую дурочку?
Слушая себя, она научилась понимать его. Ему не нужен был ему ни Дьявол, ни Борзеевич. Как все люди, которым нет дела до маленьких радостей другого человека, каждую минуту он ждал, что разверзнется завеса и наступит время, когда она уйдет. Дьявол пытался доказать, что вампиры, убивая человека, закрывают себя от всего, что мешало бы им, и закрывают человека, чтобы никто его не услышал, и что в тот день, когда давал клятвы над ее бесчувственным телом, он знал, ждал и предвидел, каковы будут последствия, придумывая себя, чтобы изменить предначертанное бытие.
Но кто на его месте не поступил бы так же?
Или думал, что изменяет…
Сколько проклятий положили на нее за это время вампиры! Она чувствовала, как день за днем предают ее, избивая, и земля несла свою боль, чтобы умыла и избавила ее от пролитой крови. И каждый раз убеждалась, что стоит протянуть руку, злоба их становится еще сильнее. Смех и ненависть читала она, как учил ее Дьявол, подозрения, будто ей, а не им это надо. Наверное, это делалось, чтобы однажды она устала бороться и оставила им землю.
Но вот она — живой пример, когда никакие клятвы не могут изменить ее.
Каждый день, просыпаясь, она понимала: она — все та же. Такая, какой была, и не чувствовала себя другой ни до, ни после. Вопреки Дьяволу, она не верила в заклятия. Да, душа ее отказалась от нее, обрекла на смерть, но она не умерла, не потеряла себя, ни самое дорогое. Дьявол и Борзеевич — вся ее маленькая жизнь, она полюбила их всем своим сердцем, полюбила избы. Это был ее выбор — и какой демон мог бы приказать: не люби!? Разве она стала бы умнее или глупее, если бы не он, а она была на его месте? Ее ум — это все, чему она научилась. Да, заклятия прятали человека, обманывали, она не раз видела, как менялись люди, но сделать другим, с другими способностями и привязанностями — это вряд ли. Стержень, на который опирается человек, лишь соглашается с заклятием или не соглашается, выбирая болезнь.
Неужели без заклятий он не мог сказать — это мой выбор! Чего боялся — себя? Почему не может спросить свой разум: зачем?
Она поверила бы, и поняла бы, ведь она не желала ему зла. Если бы вампиры не заливали их кровью, чтобы отравить само ее существование, а не то, что было у нее внутри, разве стала бы препятствовать? Зачем топить себя и ее в крови, если река, из которой пьет, и которую она может поворотить вспять, берет начало здесь?! И как поверишь, если приходится врачевать раны, которые открывает земля, если каждый день его боги приходят за кровью, если вопли и угрозы вампиров крутятся вокруг ее головы и тычутся в землю, уже не доставая?
Как бы то ни было, она не могла жить с таким позором, когда ею помыкали и называли воловьей тушей, назначив тащить повозку, в которой веселились вампиры — и ели, и пили, и думали, что никогда не сможет противопоставить им себя.
Могла! Любой бы смог!
Как оказалось, убийц легко услышать — стоило посмотреть на небо, налево, направо, за спину и в сердце. Сложнее выставить стражей, перекрывая доступ в свое пространство — каждый страж нещадно хлестал человека всеми болезнями, какие имелись в матричной памяти. Но она давно не обращала внимания на боль, зная, что она такая же призрачная, как города, которые рассеялись, стоило ей найти их и пройти по ним. Она привыкла к боли, которую несла река. Даже лоботомия, которую сделали Его Величеству, чтобы мыслил в правильном направлении, и еще одна, которую он видел и не осознал, лишь посмешили ее — страшно проклят он, а не она. Немногие люди, даже вампиры пожелали бы пережить такую операцию. Благодетельница, накаченная не пойми чем, отслеживала каждую его здравую мысль о себе, предварительно не прожаренную на огне, направленную против мучителей. И наказывала, как хозяйка всех угодий, которой уже, наверное, не являлась в той мере, в какой была в самом начале пути.
А ведь она тоже могла бы закрыть себя, причинив земле боль, чтобы он слышал эту боль и жил ею — и пил ее. Но так беду не поправишь. Она поступит хуже — она вынет Бога, который ползет, как тень, и кричит: люби! И каждый раз, как Бог придет за кровью, она поднимет и скажет: вот твой Бог! И он пусть покажет ей Дьявола…
И тогда увидят, чьи клыки длиннее и острее!
Манька улыбнулась своим мыслям.
Вот она, простая деревенская дурочка, проклятая душой и всеми, прошла непреступные горы, стоит на Вершине Мира — и прямо перед ней лежит полмира…
И снова усмехнулась — эти полмира принадлежали поганой душонке и Благодетельнице… Пока у Благодетельницы защищать Его Величество получалось лучше, чем Дьяволу ее, Маньку. Да, Дьяволу принадлежала Вселенная — но как-то беззлобно…
Хотя…
Поставить полмира на колени и прокричать, что они твои, еще не значит обладать ими в той мере, в какой Дьявол мог бы сказать, что мир — это он. Огромный мир, безусловно, правильно понимал, что тот, кто пришел и уйдет, не имеет права называть его своим, если мир остается после его ухода. Правильнее сказать: в этом огромном мире получает свое маленький червяк, которому скоро придется залепить собой дыру в бюджете. Он заплачет — но кто услышит его? Она не могла пересилить их обоих, это было понятно без расчетов — пока не могла! У жизни не было конца, пока она искала чужих богов, чтобы назвать их Чужими.
"Храни вас Бог!" — подумала Манька, не испытывая никакой злобы.
Но одного взгляда было достаточной, чтобы понять, что терпение у нее закончилось. Его не существовало. Тяжелый был ее взгляд, безмолвный, как камни, на которых она стояла, тверже железа, которое питало и согревало ее. Стальными стали глаза, и не было в них ни смятения, ни капли сомнения, ни ожидания чуда. Что-то общее нашел бы заглянувший в ее глаза с глазами Дьявола, в которых Свет и Тьма были едины.
"Безусловное у них преимущество, — подумала она, вглядываясь в просторы бескрайнего государства. Но думалось спокойно, как перед битвой. — Но сломалась ли я?" — и крикнула во весь голос:
— Ваши клятвы знаю и признаю их ложными! Клянусь землей, которая слышит!
— Правильно, Манька, — услышала она за спиной заинтересованный голос, вздрогнув от неожиданности. — И перестань удивлять покойника! Вампир не дышит, как ты. Ему не слышна ни одна твоя здоровая мысль, а только свои же собственные сочинения, которые поел в день своей смерти. Извини, что снова спровоцировал, но разве мало было любви в твоих мыслях? А теперь представь, что все это вампир услышал и принял, как мудрейшие рассуждения его жены, которая и в радости и в горе ищет ему оправдание… Лучше протяни разум к звезде, почувствуй орбиту и послушай, как страстные ее наставления обивают твой порог. Вырви из сердца и сунь ее в зад! — благословил Дьявол. — Впрочем…
Манька с удивлением посмотрела на Дьявола, потом на небо. Поганить такую красоту не хотелось.
— Маня, он не об этой звезде, — услыхала она голос Борзеевича, который стоял в проходе, раздумывая, поморозить себя или задвинуть славное покорение Вершины Мира и не искать глубокую философию там, где ее могло не быть. — Он о звездульке, которая из ума не выходит. Есть у меня тут одна… рукопись… Вот…
Борзеевич порылся в кармане и вытащил на свет мятый оборванный со всех сторон свиток, испещренный знаками. Посередине был нарисован круг, в круге еще круг, разделенные на четыре части. Получилось восемь частей. И каждая часть имела свое название.
— Здесь написано: "Прокати ее по небу да подыщи ласковое слово, которое замкнет уста бесовской твари, открывая врата в царство безликого бога, который ва-алит с ног и кричит: "бегём-а-тон-не-дагон-нишь! Лави-а-фан-тастическую меня!" И поверит земля безликому богу, и проверит, и заплачет, взывая к вам: "Бегем-от-нее ам-на-биссовестная! Не-гкас-са до пояса, а чисто сатан-нюга!" Но не радостью числит вопли безутешные безликий бог, выпьет слова и снова станет сильным, и по-ваал-ит, и по-ваал-ит чистую музыку сфер… — Борзеевич сунул исписанный старый листок ей в руку. — У меня памяти нету на то, что люди уже не помнят, но ты, если посмотришь, разберешься. Безликий Бог светит, но не греет. Если бы у него была только боль, он бы отвалился давно… — Борзеевич ткнул пальцем в чертежик, как в карту. — Где-то здесь благодатный огонь.
— Любовью занимаются два голубка, — мило улыбнулся Дьявол. — Направленный на тебя ты достаешь помаленьку, и тот, что в твоей земле, развернуть бы пора… Дерево твое. Тебе решать, кого в силки ловить, чтобы порадовать себя бульоном. Да-а, в Аду туговато будет, не переступить…
— Мне кажется, это обычное чувство, — не слишком уверенно сказала Манька, глядя на знаки. — Как я без боли могу думать, что не нужна своему… э-э-э… своей душе? Это же так естественно!
Воцарилось недолгое молчание.
— Но я справляюсь, — торопливо заверила она. — Конечно, он не станет переживать, как я… Но ведь я… — Манька нахмурилась. — Ну да, да… Странно, почему так тяжело убрать то, что лежит в своей земле? Ведь было всего лишь раз, два… Если свое убрать, их заклятия по сути останутся голые…
— Охо-хо-хо… — вздохнул Борзеевич. — Думаешь, силы ей хватит? — повернулся он к Дьяволу.
— Сама подумай, почему, когда тебе больно, у него одна радость в уме? — вопросительно взглянул на нее Дьявол. — Наложи грех на грех — и из двух грехов земля выберет наименьшее для себя зло. Примерно так: больно — это когда много "больно", а если без "больно" уже не больно, — Дьявол с сомнением взглянул на нее, всем своим видом показывая, что на этот раз он на ее стороне. — Сама подумай, чем живут вампиры? Тем, что земля кричит о желании видеть их, любить, совершать ради них подвиги. А ты совершенно противоположное изрыгнешь. Как оно без любви-то им будет? Ради этого можно и умереть…
— Это ты о чем? — удивилась Манька.
— Это мы о твоей смерти… — ответил Борзеевич вместо Дьявола. — С проклятием твоим далеко не убежим. Жили мы тихо-мирно, людей не трогали, они нас не трогали… А теперь что? Все с ног на голову. Не будет нам покоя… Духам войну объявили… — Борзеевич махнул расстроено рукой и скрылся в гроте. На пороге он обернулся: — Но умереть надо умно, чтобы не на тебя грех, а на Благодетелей.
— Опять умирать?! И ты тоже? — заметив, что Дьявол одобрительно проводил Борзеевича взглядом, возмутилась Манька. — Ты же говорил, что отказаться от земли смертельный грех! — вскрикнула она, уставившись на Дьявола, как на Дьявола, который соблазном ввергает ее в Ад.
— Смерть смерти рознь. Проткнуть зад трезубцем? Отчего же мне быть против? — пожал плечами Дьявол. — Лишь бы трезубец торчал не из твоего зада! Ты и так в Аду, только еще не полностью. Я же не сказал: умри как все… Я предлагаю совершенно радикальный способ облегчить свое состояние в Аду, лишив вампира бессмертия. И, дождавшись его, выступать истцом на равных. Если бы я был адвокатом и понимал, что наказание неизбежно, я предложил бы именно такой вариант, который сведет наказание к минимуму. Ты не представляешь, как мерзко приготовляют тебя ко встрече с Судьей. Я бы лучше вернул долг, пока возможность такая есть.
— Я бы тоже, где взять? — наотрез отказалась Манька.
— Видишь трезубец? — он ткнул в рисунок. — За этот трезубец я повешу на тебя все грехи, которые вампир совершил под принуждением. Он торчит из твоего зада, направлен на вампира. И воткнется в него, когда тот сомневаться начнет. Разверни его и обесточь. А обесточить можно таким грехом, который все их грехи перекроет.
— ??? — Манька тупо пыталась понять, л чем таком говорит Дьявол. Что значит грех на грех?!
— предположим, земля имеет противозаконный ужас, который исторгается в ум вампира, как призыв к действию. Ты обвиняешь землю в содействии преступлению, и всаживаешь такой заряд добрых помыслов, что из двух мудрых наставлений ей приходится выбирать самое убедительное… Я, правда, Маня, сделал все возможное, чтобы помочь, — мягко оправдался Дьявол. — Мне жаль… Если тебе так легче, то да, я чувствую боль… если бы умел… Я никогда… редко, во всяком случае, обманывал тебя, — он прослезился, но на этот раз не кровавой слезой — капли на землю не упали. Дьявол смахнул слезу рукавом, взял себя в руки. — Но устранившись сейчас, потом ты сможешь отсудить у вампира все дни, которые он украл у тебя, чтобы пройти по земле еще раз и собрать червей.
— Это как? — Манька силилась понять Дьявола, но смысл ускользал от нее.
— Когда-то я сказал: "Припомни мне — станем судиться, говори ты, чтобы оправдаться" Я от своих слов не отказываюсь. У тебя будет такая возможность. Но, если трезубец все время торчал над вампиром, как дамоклов меч, как могу не потыкать им в тебя? и когда будешь обвинять вампира, как Судья обязан сказать: "Маня, не он, а ты ограбила его! Да виноват, а ты помогла!" Ты, Манька, не приносишь мне агнцев во всесожжение, жертвами не чтишь меня, я не заставляю тебя служить мне хлебным приношением, не отягощаю фимиамом, ты не покупаешь мне благовонной трости за серебро, туком жертв не насыщаешь, но грехами твоими затрудняешь, беззакониями отягощаешь. А я оправдываю, помогая. Это как? И долго ли мне терпеть? Вампир проклял тебя, но это не повод, чтобы переложить на него все обязанности. Тем более, криво исполняет…
— У меня агнцев нет, одни образины, сам говоришь, пустыня… — откуда жертвы?! — возмутилась Манька. — И как, интересно, я могу служить хлебным приношением, если фимиам ума не достает… Благовонной трости… Кто станет слушать проклятого? Найди такого дурака, который помолится на тебя! И какой тук, если больные уходят из жизни, не интересуясь, это суицид у него от болезни, или сам по себе… Ведь даже ты смотришь туда же, куда люди смотрят!
— Вот! Так и скажешь, когда будем судиться! — подучил ее Дьявол. — Но истинно, каждый день усугубляешь грех перед душой. Вот ты стояла тут и думала: "Добрая душа моя, интеллигентная, отказалась от меня не во славу себя, а от немощи моей, как жить-то ей было?!" — и оправдала преступление ближнего, — он взглянул на нее строго. — Земля его изнемогает от тяжести наложенного бремени, гудит день и ночь, не отдыхает и не закрывает уст. А ты, вместо того, чтобы понять ее и пожалеть, положила еще один камень. Если вампир виновен, помнить надо каждую минуту, утвердится в мысли, чтобы иные автоматически отметались, как у вампира добрые мысли о тебе.
— А что, нельзя там… на земле… с избами?! Ну, пьют кровь, ну и пусть пьют, нам-то что?!
— Маня, все! Закончилась наша эпопея! — похоронно произнес Дьявол. — В прошлом. Впереди огонь, а позади… Я долго думал… Посмотри, вот полмира, которые принадлежат Благодетельнице, а за ним еще полмира, которые тоже кому-то принадлежат. Избавлюсь ли я когда-нибудь от этой язвы? — Дьявол тяжело вздохнул. — На Крыше Мира истаиваю от своего проклятия…
Он поманил Маньку за собой вверх на вершину, откуда они спустились вниз. А когда поставил кругляшки из своих пальцев к ее глазам, Манька облилась стыдом. Кругляшки из пальцев Дьявола были лучше любого бинокля. Да что там бинокля — она случайно поймала в обозрение звезду, которая стала как солнце, только еще больше, и глазам не больно. А она-то смеялась над ним…
— Смотри! — сказал Дьявол, направляя окуляры из пальцев за первую вершину.
Видела она только край своей земли, мешала гора, но… о, Боже, ужас! Все небо было закрыто тучами…. В огне! Ее земля горела, поднимался черный дым и пламя, сверкало и полыхало, зарево тянулось от края и до края. Маньке стало так холодно, что даже боль не почувствовала бы она — ужас вошел в ее разом оледеневшее сердце.
— Вампиры. Твой Мучитель и Благодетельная Царствующая Особа. Я надеялся, кинутся по нашим следам в горы, и тут, среди тающих снегов мы укроемся где-нибудь. Но нет… — он повысил голос до крика. — А как ты думала, будут терпеть некую Маньку, которая отхватила кусок государства, не заплатив ни копейки? Да еще и Благодетельницу разорить решилась!
— Но ты же… Сам же… — Манька оперлась на скалу, чтобы не упасть.
Лицо стало каменным, мышцы отнялись.
— Что я? Я Дьявол, мне положено беленькое сделать черненьким, а черненькое беленьким… — с издевкой напомнил он. — В общем так, Маня, мы посовещались и решили, или мы все, или ты одна… Если Его Величество перестанет быть человеком, смысла воевать со мной и моими мудрыми исполнителями у вампиров не будет. Так они оставят в покое и землю, и избы, и Борзеевича… Там водяной, там лесной, там все, кем я дорожил, а теперь все они под угрозой исчезновения… Вампир не станет рассуждать, кому и с кем намылить шею — кто не с ним, тот против него. А когда против не будет никого, вроде как и прибить-то некого. Пока у тебя избы есть, они будут их домогаться, а не будет тебя, забудут в тот же миг… Маня, верни им долг раньше, чем оберут нас до нитки!
— Как? И Борзеевич? — она перевела отчаявшийся взгляд в сторону, где остался Борзеевич. — Значит, вы давно?…
Манька проглотила ком и подошла к краю пропасти — глянула вниз. И отпрянула. Дна было не видно. Где-то там, на половине высоты девятой вершины, плыли облака. Перистые. Кучевые остались много ниже. Она взглянула на Дьявола с замиранием сердца. Ну, конечно же, вот сейчас он ей скажет: "Нет, все не так! Ты неправильно поняла…"
— Маня, прыгай! — настойчиво попросил Дьявол, кутаясь нетерпеливо в плащ и уступая ей дорогу. — Но я посоветовал бы более изысканный способ, например: проткнуть сердце Дьявольской стрелой! Мы все же с Борзеевичем рассчитывали, что когда-нибудь, когда все уляжется, достать твой замороженный трупик и предать земле. Чего ему тут сделается? А там… — Дьявол ступил на край пропасти и тоже посмотрел вниз, — от тебя, пожалуй, уже и не останется ничего…
Манька знала, что Дьявол всегда был бессовестным циником. Но не до такой же степени!
Она сверлила его взглядом, искренне пожалев, что ни разу не поранилась стрелой. Стрелы у Дьявола были не простые — могли убить, а могли, как его кинжал, достать врага там, где враг был неуязвим. Смерть или не смерть предлагал он ей? Да?! А какую совесть надо иметь, чтобы заточить человека на сто тысяч лет в каменный саркофаг?! Только за то, что тот потер лампу! Вот дураки-то! Встали и пошли… даже не обиделись, а она бы не простила… Правильно, тяжело с обидою лежать, за год не такое простишь, а тут… — если даже земля была другая! Никак не ожидала она беды от своих товарищей. Значит, убить себя — это и была та самая правильная мысль, из-за которой она пустилась в столь далекое путешествие? Опять?!
— Что значит — опять? — испытующе строго взглянул на нее Дьявол. — Тогда ты… умерла, но не полностью, а сейчас… Оборотни же умирали!
Правильно, Манька прищурилась, никто ей не предлагает поверить в себя… Жалко, что стрелы остались в гроте, а то поранила бы себя прямо сейчас, чтобы проверить… Стоило лезть в горы, истязая себя железом, чтобы убиться на глазах у целого мира!
— Никто, Маня, смерть твою здесь не увидит! — убил ее Дьявол хладнокровным откровением. — Просто посмотри на мир! Видишь, какой он огромный, а тебе места в нем не нашлось…. Везде тебя вампиры достают, даже на Крыше Мира! Как в голову пришло молится на вампира, когда он, — рассерженный Дьявол ткнул пальцем в сторону земли, — уничтожает в это время все, что я дал тебе?! Тьфу на тебя, тьфу! Это, Маня, была последняя капля… И Борзеевич со мной согласился, — Дьявол стал мягче. — А железо сносить надо было, потому что и в Ад оно за тобою попрется. И прилипнет. Ты вот видела, если от Ада не бежать, то через него переступить можно, а с железом как переступишь? Обо что там его сносишь? По Аду можно только голой. Я, можно сказать, раскрыл тебе секрет дороги в Сад-Утопию… Вот три человека — как-то же они туда попали?! А разве они отличались от тебя на земле? И самоубийцы попадали бы в жизнь вечную, если бы знали, как обратить свою смерть против врага. Не я придумал человеку такой ярлык: "проклятый" — вампиры! Просто они знают, что человек никогда не пойдет на самоубийство, если кто-то не отрезал его от себя самого. А раз отрезан, то на другом конце вампир, который купил его, украл, выпил до капли. У человека незащемленного в мыслях такое не поместится. Ладно, — согласился он совершенно спокойно, как будто вопрос уже был решенный, — уговорила, завтра утром умрешь. А пока поищи ключ, а то скоро стемнеет.
— Какой ключ? — сердито буркнула Манька, подозревая, что или над ней опять поиздевались, наказав как паршивую овцу, или и в самом деле места ей не нашлось. Всхлипнула, с болью высматривая вдали землю, которую убивали из-за нее. Издевались над ней или нет, земля горела — она виновата, что погибают, или уже погибли избы. Реветь она не решилась, мужественный от нее ждали поступок, но сопли забили нос. И как Дьявол мог так спокойно ломать комедию в то время, когда мудрый и щедрый ее мирок уходил в небытие.
— Откуда здесь ключи? — не удержавшись, все же хлюпнула она носом.
Дьявол стоял со снисходительной улыбкой, сунув одну руку в карман, второй опираясь на невесть откуда появившуюся в руке трость, которая была при нем, когда они встретились.
Ну нисколько не изменился с тех пор!
— Он имеет некоторую особенность: вроде и нет его, но светиться призрачным светом, а если в руку возьмешь, то поймешь, что стал обычным. Это такая фенька с загибулинами, которая все замки открывает — даже несуществующие, — примирительно объяснил он. — По ряду причин, не могу держать его в не столь отдаленных от человеческой природы местах. Благодетельные вампиры от него не балдеют, им и так любой замок нипочем, но они вежливые — проникают внутрь лишь в присутствии хозяина. И уничтожают такие ключи, как могут, чтобы не дай Бог, кто в их пенаты не влез без приглашения. Приходиться держать его здесь. Ключ этот одноразовый: один раз открыл — и снова лезь в гору. Я подумал, вдруг он тебе сгодится!
— Ладно, — согласилась Манька, заинтересовавшись ключом.
Если завтра Дьявол не передумает насчет умирания — бери табурет и вешайся. Ада она не боялась, но из Ада можно было и не вернуться. В тайне все же надеялась — передумает, а иначе, зачем просит искать нечто, что пригодится ей когда-нибудь? А пугал-то, пугал-то! На всякий случай она пошмыгала соплями еще. Если на самом деле умирать, может, отложит смерть на немного, чтобы неугасимое поленье дерево вокруг дворца посадить. Глядишь, поджарятся… Опять же, чего тыкать себя стрелами, если день другой и все они обернутся в уголек там, внизу, под горой, в огненной реке?
Дьявол хмыкнул и ушел к Борзеевичу, уверенный, что она справиться без него. Манька осталась, прицениваясь к площади, которую надо было обыскать. Не удержалась, сунула руку за пазуху и вынула щепку от стрелы, ткнула в руку. Капелька крови выступила, но боли не было. И едва успела спрятать щепку за спину.
Дьявол обернулся, перед тем как спустится к Борзеевичу:
— Маня, — крикнул Дьявол, — ключ на Вершине Мира! — и пробубнил что-то еще, но Манька уже не услышала.
Она осмотрелась, решив, что Вершина Мира еще выше. Иногда Дьявол говорил буквально, а выглядело, будто шутит, а иногда наоборот. Когда они достигли вершины, Дьявол отнес их чуть ниже. Теперь она стояла тоже чуть ниже, но со стороны, с которой поднимались. Манька вскарабкалась выше. Здесь была еще одна площадка. В центе стояла скала, но такая ровная и гладкая, что можно было подумать, будто ее принесли издалека — даже Дьявол вряд ли смог бы на нее взобраться. Стены ее казались отполированными, и как будто смазаны маслом, жирные на ощупь. Не получалось даже потрогать ее — рука немела. Она отвесно уходила вверх метров на двести. Кости, в основном, были беспорядочно свалены здесь — будто гости Дьявола прилипали к скале, а потом сыпались. Но если сказал "Вершина Мира" — это наверняка она и есть. Но если ключ на самой вершине, разве его достанешь?!
Манька чуть не заплакала от досады — ведь знала, что Дьявол всегда такой!
"Нехорошо как-то, надо бы похоронить", — подумала о костях, наступив на скелет и услышав хруст.
Вряд ли она могла бы расковырять камень, из которого Вершина Мира состояла, это был даже не гранит, но почистить не мешало. Она разом обошла кругом, ногой сгружая кости в кучу и сбрасывая вниз. В одном месте обрыв был прямо у скалы, далеко пинать не пришлось. Сами кости были не совсем обычные, будто стеклянные. Один из черепов она подняла, изучая. И как-то сразу раздвоилась, вдруг обнаружив подпространство, которое вдруг стало видимым. В подпространстве скелет выглядел обычно, словно он был там, а на Вершине Мира материализовалось его отражение, но не полностью, а кристальной чистотой. Попасть в подпространство не получилось, даже рассмотреть как следует.
"Мудрые, наверное, были люди, — подумала Манька, отряхивая руки, — если сумели взобраться на такую высоту! Пожалуй, я бы не смогла!"
Она отошла метров на тридцать, обойдя скалу кругом.
Была ли это скала, она уже сомневалась, слишком напоминала рукотворную стелу. Серые пейзажи и холод напомнили ей об Аде, но там было тепло, и воспоминания об Аде были почти теплыми. Манька наказала себе подсказать Дьяволу, взглянуть на Вершину Мира с другой стороны. Разнообразие Аду никак бы не помешало. Собралась позвать на помощь Борзеевича, и тут же одернула себя — он, наверное, спал после тяжелого дня, будить его не хотелось, особенно после того, как на пару с Дьяволом за ее спиной сговаривался убить ее. "Может, это у них ролевая игра: плохой хороший сатана?! — с горечью подумала она, обойдя скалу по кругу. — Вот так, как будто предложили на юг съездить, к теплому морю! — возмущение поднималось с новой силой. — Ничем не лучше Дьявола!" Манька вдруг сообразила: Борзеевич очень редко припоминал людей, с которыми сталкивала его судьба — и никогда ни о ком не расстраивался. Он и ее-то после каждой потери памяти вспоминал с трудом…
Она тяжело вздохнула, потрогав ранку: дьявольской стрелой зайца в поле не убьешь — но себя, наверное, можно. А иначе, почему не предложили пырнуть себя кинжалом? Она забыла, что еще так можно вынуть вампира. А вдруг Дьявол напомнил? Много ли у него вещей, которыми можно убить человека?
Манька как-то сразу успокоилась, придумывая, чем пошутит в ответ. Конечно, однажды наступит день, и ей придется отойти в мир иной, но теперь она была уверена — не завтра.
Интересно, что же там с землей происходит? Почему горит? Может, серебро плавит? Или дерево расцвело? Она вдруг вспомнила, как Дьявол что-то говорил о красоте.
Сто сорок пять дней прошло, а она каждый день помнит. Там, за горами, закончилась весна и началось лето. А здесь, в горах, только снег и камень и холод. Впрочем, там, куда они собирались, сразу за огненной рекой тоже было лето, на санках ехать не придется. С другой стороны Вершина Мира была еще круче, чем с той, откуда они поднялись, спуск будет трудным — не видишь, куда ступаешь и на что опираешься. А у Борзеевича ни обуви нет, ни одежды не осталось, и у нее один рушник. Последний свитер остался метрах в сорока под вершиной. Выбивая ступени, Борзеевич сорвался, и она перебросила ему его, чтобы подтянуть, а когда схватила за руку, свитер полетел вниз и застрял на острой скале. Спускаться за ним, конечно же, никто не стал. Дьявол поклялся, что это последняя их зима в этом году — и, если они бросят свитер, через три дня наступит время, когда о свитере уже не вспомнят. Но будут помнить до последней минуты своей жизни, если полезут за ним, ибо с этой стороны Вершины Мира вниз не ходят.
Можно подумать, с другой стороны ходят!
Козлиный полушубок Борзеевича передавали по кругу. Он ей был мал, но закрыть себя с одной стороны — и то хорошо. Главное теперь не разбиться, а по теплой земле можно и босиком…
Она обошла скалу еще раз, изучая каждый сантиметр.
И вдруг заметила чуть выше оплавленную часть дуги. Такой оплавленный гранит оставался в том месте, где Дьявол чиркал ногтем, прибавляя к ее записям на скалах: "и Дьявол". Она отошла еще дальше и усмехнулась: пижон! Не иначе, те, кто забрался сюда раньше и полег — или рассматривал в качестве Бога себя, или залез и понял: Бога нет. А кому-то, может быть, повезло достать ключ, который открывал все двери…
Это и в самом деле была стела, с выгравированным на нем знаком: круг, а в круге буква "А" с размашистой перекладиной, явно попахивая буквой "Д", и не была перевернутой. Этот знак она видела много раз — он болтался на шее с того времени, как она достала его в избе-баньке. Манька сняла с шеи медальон, перевернула золотом от себя, сверяя изображение. Знак был один в один. Даже сделана стела из того же материала. Она с сомнением покачала головой, припоминая, как он обливался слезами, роняя чудовищные слезы, сулившие миру гадости, когда нашла крест крестов.
И она ему поверила! Дьявола пожалела!
"Никогда в жизни!" — закляла она себя.
Только что ей было делать со скалой? Медальон никак не мог ей помочь взобраться на стелу. Манька надела медальон на себя, прощупывая стену стелы. Может вернуться и сказать, что она не нашла ключ? И вранье сразу же вылезет наружу. Каким Дьяволом он думал, когда поставил здесь украшение?! Выше этой стелы уже ничего не было. Вершина Мира — увековеченная стелой Вседержителя Мира…
Манька радостно вскрикнула и кинулась к убежищу, в котором спали Дьявол и Борзеевич. Конечно, одноразовый — кто же стелу утащит?! И замки все открывал! И был и не был…
— Я нашла! Нашла! — заорала она радостно, прямо над ухом спящих друзей.
И Дьявол и Борзеевич смотрели на нее спросонья шальными глазами, удивляясь, чего это она разоралась. Дьявол, наверное, как всегда прикидывался.
— Я ключ нашла! — радостно воскликнула Манька чуть тише.
— Да ну! — больше всех удивился Дьявол.
— Кто как не ты? — она ткнула в него пальцем. — Можешь открыть любой замок и любую мечту!
— Ну-у-у! — неопределенно промычал Дьявол, почесывая затылок, совсем как Борзеевич.
— Светлая голова! — произнес Борзеевич, снова зарываясь в полушубок и камни, среди которых была положена стрела.
— А разве нет? — расстроилась Манька, все еще не понимая, то ли она угадала, то ли нет.
— Манька, я ни за что не хочу быть ключом! — сказал Дьявол. — Но ты угадала. Поэтому — одно желание за тобой. Да, ты залезла на Вершину Мира и опять нашла меня. Чудовище, которое использует все средства, чтобы открыть тебе глаза: Манька, я Бог — Бог Нечисти! Вот как высоко я могу поднять вампира! И еще выше, но там даже им не выжить без соответствующих приспособлений.
— А почему ты сказал, что он светиться в темноте?
— Хороший вопрос, — кивнул Дьявол, — задай его себе.
— Потому что все-все знаешь? — спросила Манька, поставив на неугасимую ветку котелок, вода в котором успела замерзнуть и превратиться в лед.
— Примерно ответ правильный. Я не сказал бы о себе лучше! Загадывай желание: поесть, попить, согреться?
— Э, не-е-ет! — хитро прищурилась Манька, покачав у него перед носом пальцем. — Утро вечера мудренее, я до утра подумаю! А сам бы ты чего пожелал?
— Чего я могу пожелать? — искренне удивился Дьявол. — У меня все есть, мне даже помечтать не о чем… И нет никого, кто смог бы исполнять мои желания.
— А я, может, завтра умирать не захочу! — она лукаво покосилась на Дьявола. Но Дьявол не подал виду, что обратил на слова внимание. — Подумаю еще…
Манька залезла поближе к Борзеевичу, который занял у костра лучшее место. Подложила камень под голову и уснула, думая чего бы ей хотелось. Дьявол укрыл ее плащом, и она не заметила, как подоткнула его под себя, уплывая в невесомость. Плащ был теплым и мягким, как пуховая перина в четвертом городе. Ее сознание уже летело к избам, которые ждали ее теплом и вкусными пирогами. И больно сжалось сердце: если напали вампиры, устоят ли? Надежда всегда умирает последней.
Она и не знала, что самое сокровенное желание улыбалось ей в этот миг.