- Таавура-шесть, Таавура-шесть, - вызываю по "Мотороле" диспетчера.
- Таавура-шесть слушает, - отвечает диспетчер наш Рафи и узнает мой голос. - Откуда транслируешь, пропажа?
- Из-за границы, - говорю. - Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили?
- Хозяин отмазал пока. Дома все в порядке?
- Не знаю.
- Подожди, Моше. Хозяин с тобой говорить хочет.
- Шалом, Моше, - приветствует хозяин.
- Шалом, Бонди!
- За все время не был дома?
- Да тут как на войне. Шустрим.
- Скажи Одеду, чтоб подождал, - говорит хозяин. - Я тендер за женой твоей пошлю. Жди и себя береги. Шалом!
Великий Бонди! Купил меня с потрохами! Ну, старик, долгих лет тебе! Такого бы хозяина нам в премьер-министры! Все бы чик-чак стало на место...
Сижу в кабине, жду вызова связи.
- Абуя! - слышу сквозь помехи голос Йегонатана. - Я сгораю по тебе! Аюни!
Бешенство матки можно схватить, доложу я вам, услышав голос сына в Ливане! Только из Сиона подарки такие шлют!
- Говори, Зямчик, говори, родной!
- Мама плачет...
- Пусть женщина поплачет, сынок. Только ты не реви!
- Я - мужчина!
- Дай, мужчина, маме микрофон. Целую тебя пять тысяч раз!
Маргарита Фишелевна у микрофона. "Ох, - думаю, - доберусь же я до тебя!"
- Изюмыч, плачет женщина на волне F-4. - Йоська домой вернулся, а тебя все нет.
- Эстер родила?
- Нет. Мы все волнуемся за нее.
- Окотится...
- Не говори так, Изюмыч. Уже десятый месяц на исходе...
Но прерывают какие-то "фуцены" разговор наш с Ритулей Фишелевной. Забили связь, и остаюсь я в кабине трейлера с микрофоном в руках.
Такое у меня счастье. Если всем - срамной уд, так мне - два!
Делать нечего. Уехал Одед. Гремит усиленная динамиками музыка над Рашая. Прыгает козлом исполнитель популярных песен. Усевшись в пыль и подобрав под себя ноги по-турецки, раскачивается в такт тьма вооруженного народа при паучах и касках, с автоматами на коленях и все, как один, обросли щетиной на лицах, освященных Господом.
Не бреются евреи во время боевых действий. Нельзя.
Падают ребята первой линии за мир Галилее. Лихорадит города наши извещениями-похоронками да воплями матерей на военных кладбищах. А в Рашая гульба.
Дани Сендерсон внизу уже поплыл в оральной прострации, заглатывая головку микрофона на штативе чуть не до самого треножника. Солдаты кейфуют. Мужики с обросшими лицами. Хлопают в ладоши, и, может, видится им не плешивый разъебай на помосте, а пляшущая у костра Мирьям в начале пути Народа к Земле Обетованной.
Стою на захарканном балконе второго этажа друзского города Рашая и некому мне душу раскрыть.
"Батяня, - шепчу, - Ароныч! Что скажешь? Будет мир Галилее?"
"Нет, - отвечает отец. - Не положено. Дай евреям манду, они вошь будут искать!"
А внизу лабают, повизгивают... И странно мне. Что за страна затруханная - Ливан! Мух полно, а птички не летают... Птички, блядь, ни одной не видел. Паноптикум.
Глава последняя
Бабешки Израиля похорошели за время моей отлучки невероятно! До заглядения!
Снизошло на них с неба или запах крови с севера перешиб мускус похотливых наших подруг, только выглядели еврейки роскошно.
Сижу в скоростном экспрессе Хайфа-Тель-Авив, как в букете цветов. Благоухают сестрички.
Пока ломился в проходе, чтоб местечко отграбчать, поворошил я букетик тот изрядно железяками амуниции и личным стрелковым оружием. От сфарадиек нанюхался духами "Опиум", от ашкеназок - "Шанель номер пять". Голова кругом. Реакция по организму идет, забытая за границей. Я ее торбой с грязным бельем прикрыл, присел в растерянности возле самой пушистой девули - устроился. Канистру двадцатилитровую между наших ног зажал. Со скандальной водицей канистра. Полтора ящика "Джони Уолкера" перелил. Когда на въезде на Родину шмонали у Фатминых ворот, дебош закатил. "Сионисты, - кричал, - падлы, ценами нас потравили, вон куда бегать пришлось за дешевым пойлом! Пропустите, паскуды, не то пробку отверчу, оболью всех "Скочем" и сожгу к ебанной матери!"
Теперь-то хаханьки, а на шмоне переживал я за трофей свой кровный. Как с пустыми руками перед "косметологом" буду стоять? Что будем листочками гата зажевывать с проглотом? Не арак же, мерзятину...
Благо, лейтенант-марокканец за главного там стоял, на разбой поглядывал. Ментальность у марокканцев, как у русских. Родство душ. На горло берут сходу! На понт!
- Посмотри, - говорю лейтенанту, - что ашкеназы с репатриантом вытворяют? Бензонаим!
- Пропустите резервиста, - говорит. - Не на продажу тащит. Давай выпьем и тремп ему остановим...
И вот сижу я в экспрессе среди сестричек. Еду домой. Воняю нестираной робой и соляркой. Девуля пушистым бедрышком пригревает, а носик к окошку заворотила и реже дышать принялась. Хатха-йога.
Билет покупая у водителя, в зеркало на себя посмотрел.
Тот еще мальчик на меня попер в отражении... Клоками седой щетины обнесло "шайнер пунем", и щечки от перебитого носа до ушей апокалипсическими жилками рдеют. Признаки призывного возраста. Губы трещинами порепались, словно сексом по-советски занимался - манду, на заборе нарисованную, лизал. Одним словом, чтобы словесный портрет закончить, скажу: ничего от образа и подобия на меня из зеркала не глядело. Грязная плешь и белые с перепою глаза.
Чтобы как-то впечатление о себе сгладить, отворяю торбу. В затхлой глубине ее откапываю настольную книгу на русском языке. Принимаюсь за чтение.