"Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".
Закрываю книгу.
Потому что мысли путаются. Слипаются мысли, как конфеты-подушечки в детской ладошке. Накладка получается с Екклесиастом. Плагиатом попахивает от сына Давидова. Царя в Иерусалиме.
Книгу настольную я на Родине читаю. В изгнании она мне не попадалась. Это точно.
Как сейчас помню, спрашивает меня батяня:
- Куда ты, сынок, пачку "Беломора" заначил? Я все бычки с печки-голландки ободрал!
(Любил Ароныч, лежа в постели, курить и, пожевав мундштук папироски, окурок на бок печи приклеить на черный день.)
- Не знаю, папа, где папиросы, - вру родителю в глаза. - Я еще маленький и БГТОшник. Не курю я.
- Крутишься, волоеб! - серчает батяня. - Крошечкой прикидываешься! Сколько ни крутись, а жопа сзади. Волоки пачку живо, а то ноги повыдергаю!
Сказал мне это родитель, когда я был почти маленьким. Проповедника же прочел только что. Кто же у кого идею заимствовал?
Суета сует...
- Солдат! - говорит соседка-пассажирка впервые за дорогу и обращает лик свой в сторону моих воспоминаний, блудящих по небритой роже. И я чувствую, что распахиваюсь, как ворота Фатмы, навстречу беседе. - Завинти крышку на банке своей, ради всего святого! Течет мне по ногам гадость эта, и я угорела от вони ее!
- Красивая госпожа, - говорю чужой женщине. Гляжу на пушинки ее и не могу нагрубить. Язык забуксовал. - Ты назвала гадостью чистейшее шотландское виски! Взгляни на ситуацию добрым взглядом. Тебе неизвестный солдат ноги вымыл спиртным напитком, а ты улыбки доброй подарить не желаешь! Может, у меня паралич скоротечный начался от аромата твоих пушинок сладких, но я не ревную тебя к хахалю, к которому ты мчишься экспрессом и окружающую фауну не замечаешь. Отвечай быстро, как тебя зовут?
- Илана, - говорит девуля. - И совсем я тебя не боюсь. Хотя впервые сижу с пьяным "русским".
- Испугать?
- Не перестарайся...
Торбу сдвинул с колен. Ширинка - горбом.
- Беги домой, дядька, а то не донесешь, - смеется Илана. - Не пугай никого по дороге. Сбереги себя для жены. Так будет справедливей. Мой тоже скоро вернется и, поверь, мы свое наверстаем! Да не прячься ты под мешок. Сиди свободно. Мне тоже приятно думать, что мой там не шалит...
- Где он торчит?
- В Набатие.
- Звонил, что ли?
- Каждый день!
- Значит, "джобник"?
- Сам ты "джобник"! Ракетчик мой Рон.
- Прошу прощения, Илануш, - говорю. - Позволь включить заднюю скорость и педаль сцепления отпустить.
- А-а! Шоферюга! - догадалась девуля.
- Так точно, - говорю. - Шофер и предсказатель счастливых судеб! Гадаю по руке и между коленок. У тебя, шатенки, это - как на кофейной гуще.
- Мой знак Зодиака отгадать сможешь?
- Давай лапку. Так и быть, будем паиньки.
Ладошка у Иланы горячая. Сухая. Запястье тонкое - мальчишечье в охват. Пальцы длиннющие, а ноготки прозрачные, коротко острижены. Как насадочная сторона перышка к ученической ручке. Узкие. Круто изогнутые с боков. Обладательницы таких ноготков ввергают нас в панику, когда звучит команда: "Открыть кингстоны!"
- Февральская ты, Илануш, - говорю. - Рыбье у тебя счастье.
- Как это тебе удалось?
- Очень просто. Руки у нас абсолютно одинаковые. Только твои - чистые, а мои - не очень. Да и мое счастье тоже фаршированное.
- Как тебя зовут?
- Мойшеле.
- Где ты так палец покалечил?
- Давно это было. В России.
- Расскажи про Россию.
- Ну, что ж, выхожу однажды из ресторана, и вдруг группа антисемитов мне на руку наступает. Изувечили палец. Я осерчал. Купил билет и уехал в Израиль. К тебе.
- Дурачок, - говорит Илана. - Я серьезно спрашиваю.
Глаза у Иланы светло-серые. Хоть и смеются сейчас, а с печалинкой. Брови не выщипаны. Человечьи брови противоположного пола. Редкость. Гладит кривой мой палец с милосердием.
Несется экспресс уже за Нетанией. Соседству нашему конец приближается.
- Не будешь смеяться, если я тебе про маму свою расскажу? - спрашивает Илана.
- Лучше бы про мамину дочку, но если настаиваешь...
- Слушай. До Рони жили мы вдвоем с мамой в Хайфе. Отец давно умер. Я его не помню. Но не помню, чтобы возле матери был какой-то мужчина. Красивая мама у меня. Ашкеназийка чистых кровей. Внучка раввина из Австрии. Только всегда одна.
Во время войны Судного дня это было. А рассказала только вчера.
... Захлебнулись мальчишки регулярной армии кровью, вцепившись в смертный рубеж на Голанских высотах! Удержали, пока мужики-резервисты, прямо из синагог, под вой обезумевших сирен шли на помощь.
Ты бы видела их лица, Иланка! Господи, куда глаза мои глядели всю жизнь? Почему я гнала их от себя? Насмешливых... Самоуверенных... Грубых... И вот они уходят недошептанной молитвой. Слезами венского моего гонора. Избранники Божьи уходят туда, где сам Предвечный пришел в отчаяние.
В затемненном городе проплакала я до утра, бросила тебя соседям, собрала, что под руку попалось, печенье да бутылку ликера, завела "жучок" и помчалась на север. За Рош-Пину. К мосту Бнот-Яаков...