- Это я забоюсь, Йосенька. Жизнелюб передал на Тель-Монд через визитера пейсатого: "Если я, - говорит, - сяду, ну, не дай Б-г, сяду, я его на зоне завалю!"
- Крутой, видать, сионист!
- Да, Йосенька. Это у них семейное.
- А ты, шмок, вены вышвырнул?
Я молчу, соглашаясь.
- И из Тель-Монда, да, в беспредел Вав-штаим?
Я молчу, соглашаясь.
- Теперь ты понял, где тюрьма, а где бейт-тамхуй?
- Кончай, Молоток, - говорю. - И поверь мне, что я что-то понял. Только там меня кум принуждал к откровению. Принуждает, блядь, а отказать неудобно. Вот я и вышвырнул.
- Шмок, - говорит Йосенька.
Я молчу, соглашаясь.
Глава вторая
РЕМЕЗ
Сидели под замком в тюремной синагоге. Трепались вполголоса с Йосенькой за жизнь и ждали десятого, благодати ради.
Во дворе "купали" какую-то камеру, лил февральский дождь, а время на послеполуденную молитву подпирало.
- Машиях не придет! - сказал реб Сасон-ложкомойник. Шестерка Сасон у реб Гурджи, раздавалы паек, как левит у коэна.
Он сдернул с плеч талес, аккуратно сложил и засунул в торбу.
Реб Гурджи тоже снял талес.
У них началась криза, и это было понятно без комментариев Раши.
Реб Гурджи извлек из бушлата бутылочку адолана и сосредоточился. Ногтем большого пальца отмерил лучшую половину, сказал: "Леитраот", - и исчез, как каббалист.
Реб Сасон засосал остатки по-английски. Не прощаясь.
Осталось нас, вменяемых, семеро.
- Приступим к молитве, - сказал Йосенька Абрамович. - Пока не поздно.
- Бэкавод! Бэкавод! - одобрил Йосеньку полуминьян.
Реб Йоселе Абрамович встал на простреленных ногах инвалида Войны за Независимость у стола, покрытого синим плюшем и львами.
- Счастливы находящиеся в храме Твоем, вовек они будут хвалить Тебя! повел реб Йоси молитву Минха. - Счастлив народ, чей удел таков. - Реб Йоси творит молитву на ашкеназийский лад, подвывая и гнусавя на концовках, и к этому надо привыкнуть. Иначе все кажется антисемитской шуткой. - Счастлив народ, чей Б-г Господь!
Качается в поклонах старик Йосеф, будто белая птица клюет зерно...
Кладет в сухой рот астматика пальцы, перелистывая страницы...
Четвертый год от приговора в вечность Абрамович на штрафняке. Загнала жена-старушка блядством в аффектацию (на горячем поймал бабку с сосунками-арабчатами в собственном доме на Кармеле), молотком слесарным двадцать один раз грохнул. Очко! Постель в кровище, а бабуся все ляжками грязными сучит. Уйди ж, дурак! Пятерка за аффект и через три года дома! Но злодей Йосеф бьет еще раз. Успокоил. Ну, а двадцать два - это перебор по-любому. Это и в Африке - перебор!
Будь же справедлив, читатель!
Где в Сионе извергов держать?
Точно! На убой их в Вав-штаим. Там косоголовые. Последнее заберут и пайку тоже. А почему нет? Дед свое за семьдесят лет сожрал. У него холестерин. Сам не отдаст - помогут и морду майлом попортят. Как к Б-гу с пенсами на морде являться? Да. Опять же, молодняк жить хочет. Жажда, так сказать, жизни.
Текут, переливаются от Моисея вечным ручейком надежды слова Б-га единого! Через Йосеньку в души наши. Слушай, Израиль.
Уже встаем на Шмона-эсре, а тут Хабака замком гремит. Над задвижкой застрявшей старается.
Мы к двери хором:
- Не губи молитву!
- Заткните свои рты, падлаот! - вскипает промокший друз. - У вас еще будет много молитв. Очень много. А ну, выходи по фамилиям!
Снимаем талиты, не складывая.
- Ханания! - выкликают.
Пошел Ханания.
- Авшалом бен-Барух! - кричит.
- Осужден на семнадцать.
- Винокур!
- Моше бен-Залман. Осужден на два года.
Слышу хохот и крики:
- Тебе, стоя у двери, спать. На одной ноге. Узник ебаный! Щаранский!
И конвой щерится. И тем смешно.
- Синай!
- Алон бен-Давид. Два пожизненно.