Да они забыли и помнить не хотят, сенильные пердюки, что сделал нам Амалек, когда мы вышли из Египта! Мы шлялись сорок лет и не поспевали хоронить друг друга, а блядюшки из Газы жрали жирный фалафель у нас на глазах и заголяли ляжки!
Кто прессовал Мойшу Рабейну и пошел на соглашение?! Мы? Нет, госпожа референтша. Это сделали румыны! Племя смычка и отмычки!!! Храм сожгли мамалыжники в беспричинной ненависти!!!
Тунисайка зарыдала.
- Скажи еще что-нибудь! - умоляет бедная женщина. - Твои слова слаще баклавы! Говори, и я все для тебя сделаю.
- Когда супругу запустишь?
Референтша задумалась и шмаркнула в подол казенной юбки.
- В ночь с двадцатого на двадцать первое февраля. С шести вечера до шести утра. Готовься.
- Бехаят раббак, Мизи. Ведь с любовью не шутят!
- Слово офицера.
Я встаю, вытягиваюсь во фрунт и оговариваю детали.
- Мизи, - говорю, - там за стенкой Иван Воскрес. Это супругу не смутит? Дирбаллак!
- Не надо бояться, хабуб, - провожает меня референтша к двери. Иван на цепи. Демьянюк уже не буянит.
... И вот я пишу жене письмо. На древнееврейском языке. Консультацию получаю у Йосеньки. Ивритских ласковых слов в моем багаже нет. Благо, читать и писать научили в Тель-Монде.
"Им итен бен адам коль хон бейто бе ахава буз ябузу ло!" - вылавливает Молоток лакомые кусочки из Песни Песней.
- Ой, какой ты эйзл! - стонет. - У-ю, ю-ю, ю!!! Хэй на конце пишут. Хэй! Дубина. Тыщу раз тебе повторять?
- Да хоть с ять на конце пиши, - огрызаюсь, - цензура не пропустит. Меламед, - говорю, - а огурчик мелафефоном проклинаете! Бабу сладкую яфефефефией! Дикари!
- Несчастная женщина страшной судьбы! - причитает Молоток. - Ходит на свидания к фараону. Безумная.
- Когда ты прав, ты не виноват, Йосенька, - говорю. - Но Коэлет им спуску не давал. Всех держал в ежовых рукавицах! Савской так козьи ноги задрал, что никому больше не давала и всю жизнь провела в недоумении!
- Шмок! - шипит Молоток. - Не трогай Соломона!
Лаемся с Йоськой незлобно, а тут реб Сасон-ложкомойник из реинкарнации вернулся. Про сына любимого у друга любимого рассказывает. И говорит:
- Южная поста, а, а? Везла нас из Беэр-Шевы в Дамун. И подбирала, а? По участкам арестантов. Сидим в бананах, как шимпанзе. Гварим! В Кфар-Йона загнали троих. Смотрю, а? Проспер! Мой кореш, Проспер!!!
- А-а?
- Сабаба! - говорю. - А у тебя как?
- Сабаба!
- На свидания приходят?
- Жена была и сын.
- Сабаба!
- Ребенок уже начал говорить. Первые слова: А-б-б-а! А-б-б-а! Я с ума сошел!
- Сабаба! Сколько лет мальчонке? - спрашиваю у Проспера.
- Одиннадцать! - говорит счастливый отец. - Одиннадцать!
Эту печальную притчу про Сабабу тюремные Б-голюбы знают назубок и как огня боятся. Как только реб Сасон доходит до слова "одиннадцать", у всех останавливается пульс. Ибо реб Сасон начинает шнорать сигареты, а это, мягко выражаясь, в нашей среде не очень принято.
- Азза ки мавет ахава!!! - бурчит старик Йосеф.
- Ихса! - поддакиваю. - Ужас!
- Аба, дай сигарету, - наезжает на моего Йосеньку Сасон. - Дай, ну?!
- Не называй меня папой, - советует Молоток. - Зови уж меня лучше мамой. И хотя у меня только одна грудь, я уж дам тебе ее почмокать. Так и быть.
- Пидор мандаторный! - бурчит Сасон и отъезжает.
Коротко мяукнула сирена и затихла. По селектору передали: поверка в полном порядке.
- Хаванина в блоке! - поет кормилец наш Хабака. - Команда обслуги: на выход!
Все в порядке в Аялонской центральной тюрьме. Никто убегать и не думал. Эпоха косоголового жизнелюбья.
Реб Сасон буксует по голень в воде. Согнулся пополам над ящиком, пайки наши прикрывая. За ним, и тоже с ящиком, мужичишка скачет. Сияет в свете прожекторов бородой серебряной до пупа. Долгожданный ты наш! Креп-сатиновый! Это и был десятый еврей, достигший святости штрафняка благодати ради!
Реб Гурджи, учуяв запах хлеба, выходит из коматозного состояния.
Еще миг, и начнется дележ паек. Возвышаемся, братки!!!
- Нетилат ядаим! - гаркнул долгожданный хасид. - Не уподобляйтесь скоту!
Столбенею от укора, но чувствую, что от слов десятого у меня и по крайней мере у Йосеньки начинает кипеть экскремент! Но нервничать нельзя. Избави Б-г!!!
- Йосенька, - говорю, - с этим штурм-бундовцем мы очень далеко уедем. Пропали мы, Йосенька, необратимо. Теперь ты видишь, куда нас ведет доброта???
- У-ю, ю-ю, ю-ю, юй! - качает головой Молоток. - Таки да... пиздец.
- Йосенька, - говорю, - скажи мне. Ну, скажи мне. Если солнце встает... если подушку уже вспороли... значит, это кому-нибудь надо? Говори мне, почему ты молчишь и не отвечаешь?
- Если встает, это уже неплохо, - уклоняется от ответа ушлый старик. Пережили фараона и его переживем. Без подушки.
- Ахлан у сахлан, Амсалем! Кого я вижу и кого видят мои глаза! - сказал реб Гурджи, и дебаты прекратились. Миньян хотел услышать, что скажет Гурджи, ибо беззубый Гурджи слыл большим молчуном.