- Ты сделал большую ошибку, калай Амсалем. Очень большую ошибку... и ты заплатишь. Ты ошибся, и ты заплатишь!
- Я не могу ошибаться, - сказал десятый. - Я упакован до ноздрей. Половина твоя.
- Они ошиблись, а ты заплатишь! Понял?! Продерни с моих глаз, мусор! Сейчас! В другую тюрьму! Или ты забыл Ашкелон?
Реб Гурджи щелчок за щелчком выдвигает приговор японской бритвы. Десятый спит. Или кажется спящим. И не только он. Спят реб Сасон, реб Йоси, спит Хумейни - тишайший жид.
Гурджи чертит пенс от виска до носа по ряшке десятого.
Развалил, будто меря семь раз.
- Я рабби! Я рабби! - бормочет Сасон-ложкомойник. - Рав Шимон бар-Юхай!
Десятый у двери, а я еще сплю.
- Надзиратель!!! - зовет через прутья. - Со-э-э-э-эр!
- Что тебе, маньяк? - откликается Хабака.
- Веди, шармута, на вахту. Пока всех здесь не помиловал...
Капли крови взбухают на мокром полу. Надзиратель гремит замками.
- Реб Йоси! - шепчу. - Не молчи. Давай убежим, пока Санта-Мария на рейде, и еще ебутся вальдшнепы!
- Это Каббала! - утешает умница Молоток. - Тебе уже поздно в это вникать...
Глава последняя
СОД
За полгода до освобождения валялись в изоляторе за нарушение режима. Я - за голодовку, Сильвер - за разбор с пристрастием.
Лежим-гнием... Клетки раздельные, но слышно: чиркнет кремень зажигалки... прольется струя в пустую парашу... и трижды в день беззубый рот с всхлипом всасывает фуль...
Разговорами друг другу не докучали, но вечерами Сильвер пел.
Какие-то слова вполголоса, и этот напев в стиле кантри.
Я не понимаю, читатель, английскую речь. Я не люблю английские песни. Это не имеет ко мне никакого отношения. Язык чуждого мне племени.
Но изолятор - не место для любви, и я слушаю. Прислушиваюсь...
Иногда Сильвер пуляет мне зажженную сигарету из покупных.
Времени у нас - тонна.
- Эй, Сильвер. О чем ты поешь?
- Зачем тебе? - откликается вечник. - У вас не растут клены...
Прошло полгода. Я стоял во дворе блока Вав. Ждал конвоира. Легендарный в Шабасе ХИЛТОН. Сплошь тяжеляки...
Горсть минут, и пасть крытки выблюет меня из кокаинового нутра.
Мои простыни, майки, кружку, талит-катан и четыре пачки "Тайм" передали Илану Гудману в блок Хэй. Глухонемой островок для уже незрячих. Блок психиатрии...
Пожали руку те, кто не жег ненавистью, не держал для меня нож, не глодали души моей от не хуй делать.
Кто поделился со мной последним и принял от меня последнее.
Мендель, Мейир, Руббик, Йоселе, Дадо... Подходят Сильвер и Киш, подходит Гурджи...
- Лех-леха! - благословляют. - И не вздумай возвращаться...
- Велик Господь! - говорю. - Еще свидимся.
- Как уродуют человека вольные тряпки! - подъебывает Киш.
Смеемся. Тот смех!
- Хеврэ, у меня к Мойше разговор на четыре глаза, - объявляет Сильвер. - Тик-так.
Отходим к стене, к лавочке.
Он: В изоляторе, помнишь?
Я: Говори, Сильвер.
Он: Там слова, как в ваших молитвах... Там, понимаешь, все - класс... (тридцатилетний парень из Калифорнии, нитроглицериновых кровей, и вот стоит, и мнет жопу, и не находит слов.)
Я: Говори, братка.
Он: Там парень отмерил отмеренное и написал письмо. Там так: Если я тебе еще нужен, если ты ждешь меня - повесь на клене у заправочной станции желтую ленту. Автобус тормозит у заправки, и парень боится глаза поднять. Короче, у него ломки. Криза-ахус-шармута! Ты понимаешь?
Я: Говори, Сильвер. Я понимаю. Бахурчик влетел в паранойю.
Он: Правильно.
Я: А клен спилили!
Он: Н-на! (показывает из кулака средний палец и светлеет лицом) Весь в желтых лентах стоял!
Я: Это песня про тебя, Сильвер.
Серые зрачки американца подергивает ледком.