- А ты прикинь хуй к носу и подумай! - сказал мудрый Мендель и походкой организованного преступника с Брайтон-Бич пошел ловить шовинистический сеанс на Иване Демьянюке.
Моня Элсон с червонцем в приговоре не считал западло доставить бандероль адресату, то есть газеты, что слали хохлы Австралии Ивану Демьянюку.
- Иван! - кричал Моня в клетку, строго изолированную от контингента. Ива-а-ан!
И выходил семидесятилетний с лихуем хлопец с грозным нимбом концлагерей на холке и тремя вертухаями из Эфиопии, пристегнутыми к Ивану цепями, как брелки.
- Ну, шо, Иван? Жиды тэбэ спуймалы?! Хуевый ты казак, Иван!
Ванек впадал в животную ярость, рвал с себя эфиопов, как брачные узы, и в бешенстве делал до ста семидесяти отжиманий от пола, не вынимая.
Моня ржал кривым уголовным смехом, а у фалашей-альбиносов тек кипящий тук с тыльной стороны штанов тюремного департамента.
Задолго до описываемых событий я побывал у Мони в блоке "тет" на посиделках (есть такая привилегия у преступников из разных блоков: перехрюкать "трешь-мнешь" в судьбоносных случаях и проконсультироваться).
Помню, я сидел и жрал любительскую колбасу с зеленым лучком и белым хлебом с воли, ни на минуту не давая себе забыть, что это не я жру вовсе, а Мендель дал мне пожрать.
Пока я переваривал кишкой невиданные яства, Моня готовил сюрприз на десерт.
- Иван сколотил маленький оркестрик и бацает тебе в масть в послеобеденное время. Слушай ушами!
Воротясь к себе в штрафной блок Вав-штайм, я припал ушами к глухой стене мандаторной кладки, в которой клопы прогрызли прекрасную акустику. И как факт - после полуденного вопля: "Хаванина в блоке!" и чавканья я услыхал, как тихо и торжественно, будто из городского сада моего детства, вступили басы!
- Ум-па-па, ум-па-па, ум-па-па... - мычал носоглоткой несчастный яйя, а двое других задушевными голосами пидарасов кричали с надрывом: "Спит Гаолян!"
Мелодия моего детства. Ведь я - урожденный комсомольчанин-на-Амуре. Пойди, объясни евреям Магриба, что от Комсомольска до сопок Маньчжурии по карте Советского Союза - два пальца обоссать!
Единственный белокожий узник в хате, я попрошайничал у соплеменников прекратить гвалт кокаиновых разборок, и злодеи мне частенько не отказывали, грызя друг другу глотки в дискомфорте безмолвия.
Мелодии моего детства. Однажды, нарыдавшись таежными слезами ностальгии, я ощутил легкомысленное озарение.
Благодаря Ивану Демьянюку и с подачи Мони Элсона я получаю на шару музыкальное образование параллельно к сроку и ебу тюремное управление! Теперь я часами наслаждаюсь звуками вальсов, пока не кончу.
Но...
Затаив дыхание, моя Тулинька пасется на травке Дальних пастбищ, и ее ладошка поглаживает меня.
- Мишенька, мой сладкий Мишенька!!! - шепчет любимица ангельским голоском. - Ты чувствуешь, какой он уже стал строгий!
У меня начинает гнать сушняк с привкусом полыни, и, как бычара оперного пения на гоголь-моголь, я ломлюсь к взбитым сливкам к Тулиньке под лобок.
- Дальше, Мишенька! Дальше!
Клянусь Тулинькой и кессонный мне типун на язык, но дальше было некуда!
- Что было дальше, Мишенька?
- На чем я остановился?
- Наслаждался звуками вальса, пока не кончил.
- А дальше?
- Ты сказал "но".
... Но прибежали волоебы внутренней охраны нежданно-негаданно и спиздили меня с бельэтажа бетонного пола с полной конфискацией имущества в неизвестном направлении. Как пьяную шалаву, понесли под белы ручки произвола. "Только бы не опидарасили, - молился я не о спасении души. - Куда они меня волокут с матрацем?"
Последнее, что я отчетливо помню - дверь с надписью "Религиозный блок". Затем - флеш, еще раз - флеш, и темно, как у негра в жопе!
Чтоб не сойти с ума, прошу Тулиньку снарядить свежий банг. Хапнул - и, представьте, мне действительно полегчало.
... Так я попал на остров Пасхи, и, видит Б-г, я приперся туда не своими ногами. О-о-о-о!!! Религиозный блок!!! Там буря мглою небо крыла площадным матом. Мама! Обиженка!!! Мамашка из недоношенного детства и ее завет: "Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!"
Успокойтесь, мама. Здесь я это отхавал!
Я очнулся, как половая тряпка, в начале длинного коридора. О-о!
Гнилой кильдым! Унылая зелень крашеных панелей провоцировала клаустрофобию. Скорбный колор стен, падая на лица невольников лиловыми сполохами, создавал световую иллюзию, будто неофиты годами не срали.
Чахлые тела... Обшмырганные лица... Опиум - народу! Под черными ермолками, стоящими колом на их косых головах, горели глаза псевдофанатиков, как у идолов с острова Пасхи, у которых зимой мандавошек не выпросишь. Они тусовались из кельи в келью, как антисоциальные психопаты, и кричали, кто громче, выдранное из контекста без всякой видимой связи: "... и поднялся Абрам с рассветом, и запряг ишака... "
Я лежу на захарканном полу, и ни один сукачок не протянул мне руки.
Вдруг они построились в ряд, как по команде, и стали отбивать такие двусмысленные поклоны, с таким усердием, будто навеки хотели запомнить, как ебут бабу встояка.
Я лежу на захарканном полу, как подстилка, и пальцем не хочу пошевелить. Только мыслю. Отчаянно мыслю: "Арабские жиды! Да. Это я, Моисей Зямович, вывел вас, козлов, из Египта!"
Тут на меня наступает дядек-англосакс от плеча выше любого Ивана в Израиле и с плечами хоккеиста в доспехах.
Чуть не сломав голову о прах у своих ног, бледнолицый представился: "Я - рав Мешулаш Бермуда. Твой командир блока. Встать!"
О боги! Не могут быть у приличного еврейского священника плечи хоккеиста. Реб Мешулаш Бермуда поднимает меня, как тампон неряхи в расцвете сил, и уносит к себе в исповедальню, по-хамски не предложив даже стул. Мудрый ребе волокет меня прямо к ватерклозету, потому что у меня уже есть стул и течет кипятком по ляжкам.
- Ребе! - взываю к начальнику из глубин отхожего места. - Я в Талмуде круглый дундук. Я вам испорчу стадо! Мой папа откармливал свиней и бегал на бану по карманам. Я выжил благодаря наебкам сограждан в босяцкий шмен. Отпусти меня, начальник, на штрафняк!
- А куда мы денем "лау" и статью "террор"?
- Это была баллистическая ошибка, ребе! Я осознал. Будь проклят Циолковский - пахан ракетоблудия! Склоните ухо к моей маленькой просьбе, и у вас начнется жизнь обеспеченного человека. Поверьте на честное слово. У меня в изгнании был друг, который с моей наколкой приперся в Москве в Политбюро в одном чапане и на рваном рубле выкатал у них Каракалпакию. Я вас научу, ребе.
Увы, англосакс на мои просьбы положил.
Реб Мешулаш Бермуда раскрывает священную книгу где-то в первой трети общего объема и, прицелившись глазами архангела, ставит вопрос ребром: "Смерть! - чуть громче, чем принято произносить это слово, рявкнул Бермуда. - Как ты это себе представляешь, дундук?!"
- Я не мокрушник, ребе. У меня нет окончательного мнения. На киче полно душегубов первой череды. Обратитесь к авторитетным источникам.
- Смерть - в ее галахическом понимании, дундук! В трактовках мудрецов Иудеи и Негева!