И Бермуда гонял меня, как мальчишку на побегушках, из дома Шамая в дом Гилеля и обратно, пока, все в репьях больного самолюбия, у меня не стали засекаться задние ноги.
Смерть в доме Шамая считалась пост-мортум, если мэнч сначала обмер, а только потом умер. А в доме Гилеля смеялись над домом Шамая, утверждая, что действительно умер тот мэнч, что сначала замер, а уж потом помер!
Кора головного мозга покрылась солью и поташем Дохлого моря, проваливался чердак в доме Шамая, и ехала крыша в доме Гилеля!
Я называл рава Бермуду "равбариах" и раскручивался на новый срок.
В сумерках подсознания всплывали цифровые значения арамейской вязи и гематрические суммы скакали, как блохи в наших головах.
Синайские комбины!
Бермуда впаривал заказ из трех первых - по краям, две последних, первый номер, а я хотел швырнуть вены, только уже не на руке, а тоталос!
Ведь по Галахе я давно эзотерический дуб, то есть крякнул рикошетом с древа добра и зла и каменею косоголовым идолом на острове Пасхи в качестве еврейского примата. Впрочем, и Бермуда вывихнул мозги в тщетных поисках священной цифры Девять. Потерянное время. Время, скрученное арматурой. Однако.
Катали с Бермудой по мелочи в шмен. Уболтал я ребе дать стольник баксов в рост, пообещав раскрыть тайну Девятки. Периодически мы играли на шекели, грузинские стерлинги из типографий Ашдода, эфиопские бабки на натуральном меху и на сухой паек надзирателей-друзов.
Бермуда тащил все.
Я тянул кота за яйца с секретом фатального Числа, а ребе в припадках новообращенца лазал на вышки цугундера шпилить с "попками" на боеприпасы.
Началась повальная эпидемия шмена. Катали все. Даже те, кто остался в чем мать родила. Под загробную жизнь.
Теперь я целыми днями жрал любительскую колбасу с зеленым лучком и белый хлеб из пекарни "Анджел", ни на минуту не забывая, что это не я хаваю, а дал Бермуде покормить меня.
Бермуда забросил службу и в прикиде ментовского священника шерстил англоязычников на травелз-чеки в аэропорту патлатого Давида.
Перед наступлением праздника Пурим у моего ребе засвербил тухес. Он возомнил, что может потрясти соединенные в шоблу Штаты.
- Можно катать на пределе Восьмерки, ребеню, и не подорвать здоровьичко. Но с Девяткой спокойнее.
- Ты сказал, что угадаешь Девятку на купюре, еще не вышедшей с монетного двора?
- Запросто.
- Что ты хочешь?
- Отнеси меня к Моне в десятую камеру "Хилтона" и поделись наличными на зеленый лучок.
- Как угадать Девятку, кровопиец?
- Как угадать Девятку, Мишенька? - подлизывается Туля и трясет опешивший член, как древо Познания.
Нутром чую, что мне не устоять, и совершаю первую ошибку.
Доверяю женщине опасное оружие.
Тулинька "задумалась".
МАШКАНТУТКА
Второй год любви мы прожили в Населенном пункте. (Я еще доберусь до тебя, сучье становище.) По улице Леви Эпштейн, 20/17. Прямо над банком машкант! Четвертый этаж.
Лежим мы, значит, с Тулинькой, счастливые после близости, и курим анашу. Тулинька уже открыла частный бизнес. Индпошив козырной одежды и шила гладью. Я - уже вольняшка с пометкой не покидать пределы сионизма навеки и с арестованной зарплатой за алименты. Туземная курва по имени Орли перекрыла мне кислород.
Лежим мы, значит, с Тулинькой, счастливые после близости, и подкуриваем.
- Бородушка у тебя, конечно, как море, - шепчет любимица, и я ей почему-то верю. - Но до каких пор я буду просто подстилкой?
Умом постигаю, что Тулинька "подсохла", а из прошлой главы "задумалась" смотреть на реальную жизнь легкомысленно. Да и что тут понимать! Время половых сатисфакций.
Я спускался по Эйлатскому перевалу к развилке, на которой во времена оные торчал твердым шанкром Содом, вставив спички между верхними и нижними веками, чтоб не захлопнулись трисы после близости, а Туля валялась в коме на заднем диване кабины.
Библейское утро вставало над Аравой в прозрачной синеве, когда солнце уже светит, но не шмалит, и бордовые быки Эдемских гор бегут из иорданского плена на родину...
Четырнадцатый километр... Стенка смерти... Ебаный бугор... Я пристроил порожний комплект ДАФа в жопу ООНовского бензовоза и совсем было закунял с недосыпу, как вдруг бензовоз стал отрываться. Завихлял по осевой и пошел в пике запредельной скорости, когда рикошет о скалу исключен. Однозначно.
Только успел промолвить: "Да куда ж тебя, хуй несет, кучер!" - как белая кишка сорокатонника врезалась, прошибив песчаный бруствер, взмыла винтом, ободрав кромку неба, и шмякнулась навзничь.
Ох! Я не расист, господа, но я ненавижу акробатику бледнолицых негров, не умеющих держать кал, как маленькие, и чуть не спалившие мне Содом и Гоморру.
Бедная Туля. Что хорошего она от меня видит?
Вот этих черножопых?
Минеты на полном скаку в кабине автовоза?
Взбитые сливки киббуца Йотватта и стерильную прохладу уборной, где мы с Тулинькой дремали на разных стульчаках, остужая гениталии.
А выходные?
Тягучая маета в ресторане "Аленушка" и пьяные обрывки приблатненных блюзов. Твое худенькое тело диффузирует в мое сросшейся половинкой, и твои глаза тонут в озерах разлук, и припухшие губы по-детски дрожат. Тулинька с родинкой на попке, и горький дым костров мертвых скифов...
... Ночь на бугре Эйлат. Четырнадцатая верста. Роковая ошибка...
Я бегу с Тулинькой на борту, груженный армейскими джипами, зомбированный черным недосыпом, и размышляю об Орли. Туземная тварь второй раз арестовала зарплату. Геноцид гениальной суки кипятит чифирь гемоглобина.
Сытая зона объявила мне джихад бешенством матки.
Проснулась Туля.
Боковым зрением вижу ее в правом кресле и не могу отодрать очи от стрелки тахометра.
Стрелку оборотов двигателя зашкаливает на полет в Лебединое озеро, и аура автовоза с горящими тормозными колодками пляшет, как Майя Плисецкая, отчаянный падеспань на срезе обрыва. Когда все, что может тормозить, использовано, вплоть до Тулинькиного клитора и адреналина.
- Тормози, я хочу пописать! - требует любимица на Четырнадцатой версте, и стрелка моего биологического тахометра соскакивает с оси. - Ты меня слышишь? Останови, черт бы тебя подрал!