Он поразительно быстро рисовал. И очень здорово.
Я даже не успел толком разговориться с ним, как он закончил мой портрет.
Я спросил только: "Почему ты здесь, Мэгги?"
Он улыбнулся и сказал: "Так я же псих".
Но я не сдавался.
Я ждал удобного случая.
Помогла гитара. Кто-то из новоприбывших принёс её с собой.
Мэгги попросили сыграть.
Он взял гитару и спел несколько битловских песен.
Я увидел, что играю лучше.
Я взял у него гитару и спел одну песню.
Мэгги спросил: "Чьи слова?"
Я сказал: "Мои".
А он сказал: "Нет?"
Тогда я сыграл ещё.
Всю ночь мы просидели с ним в сортире на кафельном полу, курили, разговаривали.
И я снова спросил его: "Почему ты здесь?"
- Мама так решила,- сказал он.- Ты видел её?
- Да, она приходила, я видел. Красивая женщина. Ты здорово похож на неё.
Он улыбнулся.
- Вы с ней поссорились?
- Нет,- сказал он, зажав ладони коленями.- Зря ты так о ней думаешь. Ты её не знаешь. Она... Она меня даже отговаривала, я сам...
Нет, врать он не умел. Но я смолчал.
А ещё через несколько дней один тип, ухмыльнувшись, спросил его: "Это твоя мать, что ли?"
Я заметил, что Мэгги весь сжался, как будто ожидая удара, и я не понял, почему. Мне вдруг сделалось необъяснимо страшно за него.
Я схватил этого парня и оттащил его в сторону.
- Пойдём, в коридор выйдем.
Он стал молча и с остервенением вырываться. Я сказал: "Всё равно же придётся. Пойдём",- и отпустил его.
Мы вышли из палаты.
- Слушай,- сказал я, прижав его к стене.- Если ты хоть раз тронешь его...
Парень слегка перетрусил.
- Я его тронул что ли? Ты чего, псих, что ли? Вальтовый?
- Помалкивай, я сказал.
- А ты что...
Он хотел сказать: "Главный, что ли?"- но не успел.
Я взял его одной рукой за отворот пижамы, а другой чуток придавил.
- Ладно, мне чего, надо что ли! Всё, засох, не дёргайся. Дёрганый.
Между ним и ей была странная связь, мучительная для них обоих, но неразрывная, и они играли в игру, следуя негласным правилам, чтобы изображать жизнь там, где её уже давно не было.
В нём жило какое-то безысходное чувство вины.
Наверное, когда-то в их жизни всё было по-другому, и он был другим, а теперь она никак не могла примириться с тем, что он изменился. И странно, казалось, что с этим никак не может смириться и он сам.
Говорить с ним об этом не имело никакого смысла - он сразу же замыкался и уже не слышал меня.
Мне оставалось только безучастно созерцать, как день за днём я теряю его, как растёт между нами непонимание,- как это было уже не раз в его жизни, всегда по одному и тому же сценарию,- или сделать что-то, почти неважно, что именно, но совершить необратимый поступок, после которого нельзя будет уже делать вид, будто ничего не произошло и не изменилось. После которого всё изменится.
И я пришёл к ней, а она не знала меня в лицо и приняла меня за обычного своего клиента, даже не спросив, откуда я узнал её адрес. Она вообще ни о чём не спрашивала, только назвала сумму и тем самым подсказала мне, что нужно делать.
И я сделал это.
Любой по-настоящему необратимый поступок можно назвать жестоким. Но иногда нет иного выбора, кроме как совершить его.
И тогда у тебя нет больше права на непонимание.
И никто уже больше не сможет тебя обмануть.
3
Фредди поёт небесам, стараясь, чтобы ангелам не приходилось напрягать слух. Воздух, исполненный биения, величественно и страстно качает меня на волнах звука, и вот-вот вынесет в открытое окно.