К тому времени, как он выехал на объездную дорогу вокруг Бостона и повернул на север, на трассе не осталось никого. Но радио по-прежнему работало, и хотя по большей части оно ловило статический шум, время от времени раздавался чей-нибудь голос — зачастую это было неразборчивое бормотание, крики или фанатичные молитвы, но пару раз удалось поймать вполне связный выпуск новостей, в котором рассказывалось о тех невероятных вещах, что происходили вдоль побережий всего мира: о поднимающихся из глубин горах плоти высотою в несколько миль и приливных волнах и цунами, за считанные минуты смывающих с лица Земли крупные города. Нью-Йорк, Филадельфия, Балтимор и Вашингтон перестали существовать. Небо над головой казалось затянутым тучами, но он чувствовал в воздухе запах нефти и дыма и знал, что это горит Бостон.
Север. Вообще-то ему некуда было ехать, но он продолжал двигаться на север, и все из-за электронного письма, полученного в последнее мгновение:
Эрик — Почему бы тебе не навестить меня? Это время ничем не хуже любого другого. Ктулху фтагн, старый друг.
— Роберт Тиллингаст
Последний раз он виделся с Робертом Тиллингастом еще в колледже, почти тридцать лет назад, но Тиллингаст прав: это время ничем не хуже любого другого, потому что для Эрика Шоу время — как и вся его жизнь — закончилось в тот день, когда его жена и две дочери отправились в Нью-Йорк на шоу и оказались там в тот самый момент, когда уродливая бесформенная тварь, состоящая, казалось, из смятых в один ком дюжин голубых китов и добавленных к ним для ровного счета нескольких гигантских кальмаров, восстала из Гудзона и поползла по Бродвею, размахивая щупальцами, как плетьми, и снося здания, и так до тех пор, пока вся нижняя и средняя часть Манхэттена не стала похожей на «один громадный пирокластический поток» — так сказал корреспондент какой-то газеты, который с вертолета снимал все происходящее, прежде чем что-то вдруг схватило его и унесло прочь, как муху, попавшуюся на язык лягушке.
На покинутой всеми стоянке у трассы I-95 в Коннектикуте, в помещении «Макдональдса», где ему удалось перекусить холодным гамбургером, он включил лаптоп, зашел в Интернет и снова увидел эти кадры.
Тогда сеть еще работала, как ни странно. Но это было много часов назад. Теперь она тоже перестала существовать. В изменчивом мире несколько часов — это вечность. Но ему не нужна сеть со всеми ее безумными предположениями о природе и причинах всемирной катастрофы, положившей конец правлению человечества на Земле. Он и без того их знает. И Роберт Тиллингаст знает. Это их секрет.
Их маленький грязный секрет, потому что они, возможно — только возможно! — имеют отношение к тому, что произошло.
Так что теперь ему оставалось только вести машину. Когда он доехал до участка, где трасса 95 пересекала узкую полосу Нью-Гемпшира, уже начало темнеть, на землю опустился густой туман. Он все еще был недалеко, опасно недалеко от побережья, когда услышал оглушительный рев, подобный звуку тысячи сирен, и нечто, больше всего похожее на сороконожку размером с «Куин Мэри», с ногами толстыми, как телефонный столб, выползло из рощи справа от него и протоп-топ-топало спереди и сзади от машины, дробя дорожное покрытие в щебенку; черная тень твари прошла над ним, и лишь благодаря какому-то темному чуду он уцелел. Это не было сном, не было вызванной усталостью или горем галлюцинацией, нет, тварь существовала на самом деле. В следующую минуту он снова остался один, отчаянно пытаясь при свете фар проехать по тем фрагментам дороги, которые были повреждены не так сильно, пока наконец не выбрался на более-менее целый участок трассы. Рев слышался снова и снова, из-за деревьев со стороны океана появилось еще несколько тварей, и он, добравшись до твердого гладкого асфальта, прибавил скорости. В детстве и позже, уже в подростковом возрасте, Мэн казался ему волшебной страной, куда его семья каждое лето приезжала на целый месяц, домом вдали от дома, где у него были друзья и где он впервые назначил свидание девушке.
Он начал узнавать придорожные знаки: Киттери, Йорк, Портленд, Ярмут, Бат. Здесь ему пришлось свернуть с I-95 на более извилистую сельскую дорогу 1, идущую вдоль побережья. Чертовски близко к воде. Господи, ну почему бы этому Роберту Тиллингасту не жить где-нибудь в Канзасе? Он прекрасно знал, почему. Это их маленький секрет, связанный с тем, что сейчас происходит в мире, но едва ли имеющий отношение к богу.
Так он в конце концов доехал до тех мест, где в юности проводил каникулы, и пробрался через наполовину разрушенный, все еще дымящийся Рокленд, встретив на своем пути дюжину мужчин и женщин, которые выскакивали из темноты, закутанные в белые развевающиеся лохмотья, как персонажи какого-нибудь фильма о мумиях, и с воплями и бормотанием скреблись в окна его машины. После этого краткого столкновения с массовым безумием и медленной поездки по опустевшему, но все еще живописному Кэмдену — да, там была библиотека, ресторан, тот книжный магазин с завышенными ценами, шхуны в бухте; в этом месте он знал каждый кирпич, и за двадцать лет тут ничего не изменилось, если не считать, конечно, того, что миру вот-вот придет конец, — после всего этого, не имея, увы, времени на ностальгию, Эрик Шоу, скорбящий отец, овдовевший каких-нибудь сорок восемь часов назад, наконец прибыл по полученному адресу и оказался перед одним из тех огромных викторианских строений, где готика мешалась с нелепой пышностью, мимо которых он так часто проезжал в прошлом; в наши дни такие дома обычно делят на квартиры или превращают в курортные отели, но этот особняк был исключением, потому что семья Тиллингастов всегда была невообразимо, сказочно богата.
После еще нескольких заминок, которые вполне соответствовали зловещей атмосфере, — он постоял на пещерообразной веранде, вглядываясь в сгустившуюся над отлогой лужайкой черноту, сквозь которую цепочками плыли гигантские светящиеся пятна, похожие на поднимающихся из вод залива Пенобскот бумажные фонари, — после того, как он вошел в темный дом через оказавшуюся незапертой дверь, поднялся по лестнице, издававшей странные скрипы, часть которых наводила на мысль о хрипах или приглушенном лае, на верхнем этаже, в залитой светом комнате он нашел своего старого «друга» Тиллингаста; тот сидел перед огромным телевизором с плоским экраном с пультом в руке и с истерическим смехом переключал каналы.
Эрик замер в дверном проеме, не в силах пошевелиться от изумления, в голове пронеслось: «Ну да, почему нет? Миллионы людей погибли, а я рисковал своей жизнью и проехал сотни миль для того, чтобы смотреть телевизор вместе с чокнутым парнем, который мне даже не нравится».
Но он все же опустился на софу рядом с Тиллингастом, как тот и хотел, потому что у них был маленький секрет.
Эрик смотрел на костлявого горбоносого мужчину, наполовину облысевшего, с растрепанными остатками волос, почти ничем не напоминающего того восхитительного, властного и немного пугающего Роберта Тиллингаста, с которым он познакомился, когда ему самому было восемнадцать, а Тиллингасту — двадцать; но тут Тиллингаст протянул руку, схватил его за загривок, словно кота, повернул его голову к экрану и сказал:
— Будь хорошим мальчиком и смотри сюда.
В прошлом Тиллингаст постоянно так поступал, потому что он был выше, мог дотянуться дальше и обладал большей силой. Он обращался с Эриком как с ребенком, называл его своим «хорошим мальчиком» и был из тех людей — и сейчас остался, судя по всему, — которые не принимают ответа «нет».
— Посмотри на это, — сказал Тиллингаст, хватая пульт и переключая каналы. Очевидно, передачи шли не в прямом эфире, потому что прямой эфир больше был невозможен. Это была запись, сделанная с кабельного телевидения в последние несколько дней.
Он увидел религиозные церемонии, проводившиеся по всему миру; процессия со свечами взбиралась по склону какой-то горы в Андах, огромные толпы облаченных в шафрановые рясы монахов били поклоны перед пагодой в Таиланде, еще одно шествие при свете свечей где-то на Среднем Западе, но на этот раз люди размахивали американскими флагами и распятиями, а громкоговорители разносили выкрикиваемые проповедниками проклятия. А потом Тиллингаст снова нажал на кнопку и сказал: «Вот это мне нравится».
Площадь Святого Петра, Рим. Ночь. Огни прожекторов. Сцена меняется: в огромной базилике сам Папа служит мессу в окружении дюжин кардиналов. Сцена меняется: снаружи, на площади, плотная толпа (тысячи свечей, их огоньки похожи на порхающих светлячков). Его Святейшество и кардиналы возвышаются над столпившимися людьми, изображение передается на два гигантских экрана, предназначенных для тех, кому не хватило места в базилике. Папа поднимает руки и взывает к Господу, умоляя спасти верных в это время великих испытаний, он обращается к собравшимся с призывом уверовать в Христа и обрести надежду на будущее в писаниях, но к этому времени собравшимся уже нет до него дела, потому что площадь Святого Петра охвачена дикой паникой, там начинается давка, когда нечто черное, маслянистое, большое спускается с неба, расплывается по залитому светом куполу, как огромное пульсирующее пятно, и скользит к стоящей внизу толпе.
— Шогготы, — Роберт Тиллингаст издал тихий смешок. — В Риме идет дождь из шогготов. В Откровении об этом ничего не сказано, насколько я помню.
Он плевком выразил отвращение и презрение.
Эрик не знал, что сказать в ответ. Он устал, вымотался, был сбит с толку. На мгновение ему показалось, что это не он, а кто-то другой его голосом спросил:
— А что в Мекке?
— Примерно то же самое, — был ответ. — На самом деле, этого никто не знает. Мекки больше нет.
Картинка сменилась, теперь на экране шла запись, сделанная ВМФ США: из южных вод Тихого океана поднимался потерянный остров Р'Лайх. Из расщелин между невероятными углами зданий, на которых невозможно было сфокусировать взгляд, вырывался странный зеленый дым, за которым, извиваясь и корчась, вставала неясная массивная тень, выступая из дыма смутными очертаниями покатых плеч, затем распахнулись широкие крылья и изображение исчезло, а Роберт Тиллингаст голосом поросенка Порки прокудахтал:
— Эт-т-то все, ребята!
Эрик оперся локтями о колени, уронил голову в ладони и начал всхлипывать, даже не из-за мыслей о смерти жены и дочерей или о конце света, но просто потому, что слезы сами потекли у него из глаз. Прошло некоторое время, пока он наконец сумел взять себя в руки:
— Будь так добр, объясни мне, чего ты хочешь?
Тиллингаст положил руку ему на плечо, словно пытаясь успокоить:
— Я хочу сказать, что это — танец мертвецов.
— Танец мертвецов?
— Да. Знаешь, в конце девятнадцатого века, когда индейцы — или правильно будет коренные американцы? впрочем, теперь можно обойтись и без политкорректности, — так вот, когда они поняли, что белый человек отобрал у них все, они ударились в новую религию: решили, что если надеть обрядовые рубахи и сплясать ритуальный танец мертвецов, то пули будут отскакивать от них, белые люди уйдут прочь, бизоны вернутся и все будет просто замечательно. Именно так поступают люди в самом конце, когда у них не остается надежды в реальном мире. Они начинают цепляться за иллюзии. Сейчас происходит то же самое. При Вундед-Ни обрядовые рубахи и пляски не слишком-то помогли против пулеметов Гатлинга. Ты видел, что случилось с Папой. Сферы соприкоснулись. Врата открыты. Возвращаются Древние. Так-то. Дзынь! Игра окончена.
Эрик молча смотрел на него. Тиллингаст продолжил:
— Сейчас ты, насколько я понимаю, устал, к тому же перенес сильное потрясение, так что не отказался бы от плотного горячего ужина, ванны и удобной постели, а потом, когда ты выспишься, мы могли бы спокойно поговорить о наших дальнейших планах или о том, зачем я просил тебя приехать…
— Да, — Эрик кивнул, — Не отказался бы.
Но Тиллингаст внезапно вскочил на ноги, схватил его за загривок и стащил с софы.
— Что ж, тогда вынужден тебя разочаровать, потому что вечерние торжества ждать не будут, их и так откладывали, чтобы ты успел приехать. Так что прости, но нам придется отправиться туда прямо сейчас.
Эрик был слишком сбит с толку для того, чтобы сопротивляться, и очень скоро обнаружил себя стоящим перед шкафом с какой-то хламидой в руках, которую узнал сразу же, как только развернул. Черное одеяние с капюшоном, расшитое печатями и символами со страниц «Некрономикона». Содрогаясь, Эрик натянул балахон поверх одежды и вспомнил, что раньше его было принято надевать на голое тело; но Тиллингаст, заметив его колебания, сказал, что этой ночью такие мелочи роли не играют.
Облачившись в черные одежды, они взяли древние позолоченные фонари причудливой формы, которые, как считалось, были подняты с морского дна, зажгли фитили крохотных свечек обычной зажигалкой и покинули дом, пройдя через веранду и спустившись по деревянной лестнице к тропинке, которая огибала лужайку и спускалась с холма к бухте.
Откуда-то доносились обрывки песнопений, и Эрик Шоу подумал, что точно такой же ночью — такой же темной, с затянутым тучами беззвездным небом, — когда они оба были молоды, до того, как их пути разошлись, а сам он вроде бы свернул с греховного пути, по которому шел, переехал в Нью-Джерси и стал уважаемым иллюстратором детских книг, в большей части которых, казалось, действовали веселые кролики, — такой же ночью девушку по имени Синди Хиггинс поджидал ужасный и отвратительный конец, о котором потом долго шептались. Полиция так и не раскрыла то дело. Потом Эрик и Роберт расстались, Эрика ждала респектабельная жизнь, Роберта — громкая скандальная известность поэта и художника, а также предполагаемого главы секты, которая славилась своей экстравагантностью с привкусом тайны и порока.
Эти болезненные, давно подавленные воспоминания обрушились на Эрика, срывая покровы с памяти, когда он вдруг осознал, что стоит на том самом пляже, в том самом месте, где вышеупомянутая Синди Хиггинс — которая не была его первой девушкой из летнего Мэна его детства, но была лучшей подругой младшей сестры его первой девушки, и это он затянул ее на орбиту Роберта Тиллингаста и его дружков, пообещав веселое времяпровождение, — встретила свою ужасную судьбу, которая, скорее всего, поджидает и ту девушку, что сейчас оказалась на этом берегу.
Эрик, из-за физической и эмоциональной усталости впавший в полубессознательное состояние, только и смог воскликнуть:
— Боже, что за идиотский штамп!
Он и его хозяин присоединились к группе из дюжины точно так же одетых сектантов, при свете факелов стоящих вокруг каменного алтаря, на котором, привязанная кожаными ремнями, лежала обнаженная девственница, бледная светловолосая девочка-подросток, на вид — ровесница Синди или его собственной младшей дочери. Она кричала и плакала, умоляя отпустить ее, обещая, что она никому ничего не расскажет, как будто теперь это имело какое-то значение.
Все как тогда, понял Эрик. Есть в жизни вещи, которые ты не можешь так просто отшвырнуть прочь, и принадлежность к секте, совершающей человеческие жертвоприношения, — чуть ли не первая из них. Нет смысла говорить, что ты не хотел ничего такого или что ты сожалеешь. Слишком поздно.
Этот раз отличался от того случая с Синди только тем, что теперь в воде, почти не видимые за пределами освященного факелами пятна, ползали твари размером с небольшого слона, их угловатые тела были покрыты шипами и лишь отдаленно напоминали человеческие. Если бы не светящиеся глаза, разглядеть их было бы почти невозможно. Их легко было принять за камни, если бы не издаваемое ими шипение и пощелкивание.
В тот последний раз, когда все закончилось и какая-то тварь из темноты утащила Синди прочь, Роберт что-то прокричал над водой, и издалека пришел ответ, которому вторили раскат грома и вспышка света на горизонте, а потом налетел внезапный порыв холодного пронизывающего ветра, всколыхнувший волны.
— Мы слегка приоткрыли врата, — сказал тогда Роберт. — Это только начало.