— На время нереста запсотили. Навроде ссылки. А то, говорят, браконьерить станете, природе урон нанесете, прискорбие. А когда наш завод свою гадость льет и рыба вверх брюхом плавает, это не прискорбие! Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю…
Сеня покачал соломенной головой на это международное недоумение и опять сел у порога на пол.
— Оно, конечно, может, и так, — сказал Чернов, разглаживая усы, — но если хорошенько подумать, то, и не эдак. Заводской тот директор тоже ведь браконьер, а если он браконьер, то неужто его подлые дела для вас — как разрешенье браконьерить? А если, на вас глядючи, другие начнут, за другими третьи… Нет, Федька, чужой подлостью свою не прикроешь.
— Да какая подлость, Кириллыч, когда правду говорю! Он реку отравляет, а мне, может, пуд рыбы с икоркой всего-то и надо.
— Тебе пуд, Ваньке пуд, Митьке — полтора, и, глядишь, нереститься некому, всю выловили. Вас на реке-то вон сколько развелось, сетки у вас по пятьдесят сажен…
Из кабинета вышел Чайкин с перебинтованной головой, сел рядом с Верой на подоконник.
— Правильно, Кириллыч, — сказал он. — О себе больще беспокоимся, а коснись до общего — пусть начальство отвечает. Вот и получается: Ручьев бегает, а мы сидим ждем.
— Что же мы, все должны бегать? — удивился Черт.
— Не бегать, а побольше за комбинатские дела беспокоиться, тогда и директор не запарится, не будет бегать за всех.
— Он за себя бегает, понимаешь, за свою дурость, и ты, Чайкин, рукой на меня не маши. Ты, извини-подвинься, тоже виноват. Мы и без Ручьева выдали бы зарплату, не нынче, так завтра, понимаешь, а с Ручьевым не дадите. Печать — это печать, понимаешь.
— Оно, конечно, так, — поддержал Чернов. — Новый начальник, может, и хороший, а все же непривычный, делов своих как надо не знает, все для него внове, а старый…
— Нам что ни поп — все батюшка, — сказал Иван Рыжих.
— Вот-вот, потому и сидим тут без дела.
— Не поэтому, Чайкин, — сказала из своего угла Серебрянская. Прежде она кричала звонче всех, а когда Ручьев убежал, спокойно села, достала из сумочки книжку и отключилась. На Чайкина она откликнулась только потому, что он интересовал ее как потенциальный жених. Нину она не считала соперницей и не верила, что их брак состоится. Тут она смыкалась с Башмаковым. — Ты перекладываешь грехи своего директора на нас. А я, Чайкин, никогда не тратила столько времени, чтобы заверить путевку. Гидалий Диевич делал это за две минуты. В установленное время, разумеется.
— С четырнадцати до пятнадцати ноль-ноль, понимаешь.
В приемную заглянул растрепанный Витяй Шату; нов, окликнул Чернова:
— Дядь Вань, спишь? Сколько будем ждать — протухнет мясо. Позвони Мытарину в совхоз.
— Звонил уж, тебя не спрашивал, — сказал Чернов. — В райкоме он, на заседанье на каком-то.
— А мне что делать? Я уж всех девок на комбинате перецеловал, одна Дуська осталась. Дусь, выдь ко мне, лапушка!
Дуся презрительно отвернулась:
— Свою Ветрову выманивай да Пуговкину, юбочник!
— Ах, ах, какие мы ревнивые!
— Больно ты мне нужен!
— Не приставай, Витька, иди к машине, — сказал Чернов. — С полчасика еще подождем, не придет — уедем. Охо-хо-хо, самое трудное дело — ждать.
— Нет, дядь Вань, самое трудное — говорить «будь здоров» при чихании начальника: скажешь — подхалим, не скажешь — невежа. Так, Чайкин?
— Почти, — улыбнулся Чайкин. — Особенно неловко чихать лежа: голова вздергивается. И высоко, если пустая.
На Дусином столе зазвонил междугородный телефон, сам товарищ Дерябин спрашивал директора. Дуся закрыла трубку ладонью и, вытянув шею, подалась к Чайкину: что ответить?
— Скажи, на бюро райкома, — зашептал тот. — Через час, мол, должен вернуться.
— Новое название комбината спрашивает.
— У Ручьева, скажи. Сам, мол, передаст…
А посетители комментировали:
— Куда же Ручьеву теперь, как не к начальству: свой своего завсегда выручит.
— Как сказать. Оно, начальство-то, тоже крепость любит, а если некрепко, и подумает: а годится ли эта дощечка на балалайку? Может, выбросить?…
Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:
— О чем закручинился, молодой человек?
— О названии своего комбината, — сказал Ручьев, часто дыша. — Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! — И чиркнул рукой по горлу.
Отец Василий, в мирской легкой одежде — брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях, — невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто молодой Ручьев не знает такой малости, как название своего комбината? А по виду трезвый, только замученный и глаза горят, как у тронутого разумом.
— Новое название велели придумать, — разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. — Сам начальник управления приказал. Лично.
Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.
— Скорее, батюшка, тороплюсь.
Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:
— Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно — «Сытная пища», но это хуже, это — мирское.
— Плохо, — махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.
— «Румяные щеки»! — крикнул поп вдогонку. Ручьев не оглянулся.
В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.
— Привет и горячие поздравления, коллега! — Громадный Мытарин сгреб его за плечи, потряс и подтолкнул к Заботкину.
Этот сразу захлопотал о своем:
— Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!
Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев: