Межов заметил, что новоиспеченный директор не в себе, взял его под руку, повел в кабинет Балагурова, участливо спрашивая:
— Что стряслось, Толя? На тебе лица нет, хромаешь, перевязанный… И на бюро опоздал…
— Да печать все, замучился…
— Печать? Какая печать, местная?
— Местная. Наша. Съели. — Ручьеву было неловко, и он отводил виноватый взгляд.
— Ты что-то путаешь. Газета ведь еще не вышла, какая же печать? Ну проходи, проходи. — Он пропустил его вперед, закрыл за собой двойные двери кабинета.
Балагуров сидел в переднем углу за столом и, потный, бритоголовый, с расстегнутым воротником сорочки, кричал в телефонную трубку:
— Ты мне плакаться брось, ты скажи прямо: сдашь завтра мясо или не сдашь?… Осенью за второе полугодие повезешь, а план первого кто будет выполнять?… Всем трудно. — Он заметил Ручьева, подмигнул ему. — Вот ко мне зашел новый директор пищекомбината Ручьев… Да, да, Башмакова сняли как необеспечившего, а Ручьев вот передо мной, и сразу видно, что воюет: одна рука уже забинтована… Вот-вот, и ты воюй за план… Торопись, четыре дня осталось. Желаю успехов. — Положив трубку рядом с телефоном, чтобы больше не отвлекали, встал: — Проходи, Толя, рассказывай, как дела. Развалил башмаковский «порядок»?
Загнанный Ручьев с мятым пиджаком через руку торопливо прошел к столу, присел на стул и с вопросительной опасливостью посмотрел на Балагурова. Озадаченный Межов сел рядом.
— Печать… комбинатская… нечаянно… — Ручьев чуть не плакал.
Куда делось его удалое, честное лицо, его веселость, стремительная легкость и готовность лететь в будущее? Неужели эта легкость была только от неведения, малого опыта, молодости? Неужели готовность не обеспечивалась характером и деловым балагуровским воспитанием, пусть непродолжительным? Это же был превосходный комсомольский секретарь, смелый, мобильный, постоянно активный. Что же сегодня произошло?
— Что произошло, Толя? — спросил Балагуров. — О какой печати хлопочешь, о стенной?
— Нет, о настоящей. Резиночка такая, кругленькая. — Он показал, соединив большой и указательный пальцы в кольцо. — Бумаги заверяют.
— Не понимаю.
— Без ручки была. Башмаков такую передал. Вот я и съел.
— Съел в прямом смысле? Скушал?
— Скушал. — Ручьев в отчаянии показал синеватый, уже выцветающий язык. — Случайно, Иван Никитич, нечаянно. В кармане лежала, рядом с колбасными кружочками… Не завтракал я, не успел. А тут звонят, ходят, бумагами завалили… Теперь все встало, денег не дали, мясорубки пошли в металлолом…
Межов невольно улыбнулся, а смешливый Балагуров откинулся на спинку кресла и, дрожа всем телом, красный, залился-зазвенел в неудержимом хохоте. Он всегда умел быть непосредственным и веселым. На этот его смех в дверь заглянул жадный до всякого веселья Мытарин, но Балагуров сразу спохватился, замолк и замахал рукой, запрещая ему входить. Мытарин недовольно убрался и прикрыл за собой дверь.
— Что же ты наделал, Толя? — Балагуров достал платок и вытер вспотевшее лицо и гладкую, блестящую голову. — Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
— Понимаю, Иван Никитич. — Ручьев с трудом поднял повинную голову и опасливо посмотрел на своего наставника. Тот был серьезен, тревожен.
— Не понимаешь, Толя. Это же смех на всю Хмелевку, а узнают — на всю область, на всю нашу Россию! Это посмешище, Толя, позор, и не только тебе, но и всем нам. А сколько будет сплетен, разудалых упражнений всяких фельетонистов, сатириков! Нашито, наверно, уже пронюхали, строчат?… Чего молчишь? Были у тебя эти новенькие газетчики Мухин и Комаровский?
— Были, Иван Никитич. И я у них был. Объявление хотел дать, а они не взяли. Документ, говорят, нужен о съедении. Фельетон, говорят, дадим с удовольствием, а объявление без документа — нет.
— Вот-вот, они такие. Эх, Толя Толя!.. А я надеялся, что ты утрешь нос Башмакову, мечтал увидеть, как черт в церкви плачет. Что вот теперь делать?
— Надо позвать Колокольцева, — сказал Межов, — пусть пресечет эту затею с фельетоном. А объявление дать простое: «Утерянную печать Хмелевского пищекомбината считать недействительной». Сейчас я его позову.
Межов вышел и вскоре вернулся с быстрым, вожделенно потирающим руки Колокольцевым, который тоже слышал звонкий смех Балагурова, легко сопоставил его с вероятным проколом Ручьева (очень уж расстроенный вид имел молодой директор) и понял, что для газеты есть интересный материал.
Балагуров был серьезен и краток:
— Утеряна печать пищекомбината, дайте в своей газете объявление. Журналисты затевают фельетон — останови.
— Фельетон? — насторожился Колокольцев. — Разве тут есть материал для фельетона?
— К сожалению. Обстоятельства утери несколько курьезны: Ручьев нечаянно съел печать.
Редактор прыснул и, увидев строгое лицо Балагурова, зажал рот рукой. Успокоившись, сказал:
— Бывает. А объявление, Иван Никитич, зашлем сегодня же в набор. Только пусть заявит в милицию и сходит к врачу. Вдруг ее можно еще достать.
— Был я в милиции, — сказал Ручьев.
— Тогда сходи к врачу, а потом, если ничего не выйдет, к нам. Я сейчас позвоню в редакцию. Разрешите, Иван Никитич?
Тут ввалилась потная, как скаковая лошадь, Смолькова, с ходу стала объяснять то Балагурову, то Межову свои мытарства с металлоломом, и Ручьев поспешно выскользнул из кабинета и побежал в больницу.
У кабинета Илиади томилась очередь. Первыми возле двери сидели продавщицы Клавка Маёшкина и Анька Ветрова. Клавка сразу вскочила, заступив Ручьеву путь в кабинет.
— Там женщина? — спросил он, часто дыша.
— Женщина или мужчина, а очередь одна. Вон с того краю.
— Я с работы, Клава.
— А мы откуда? Мы, думаешь, специальный отгул взяли?
— У меня неотложное дело.
— Скажите пожалуйста! Неотложные дела, если хотите знать, бывают только у нас, да и то в роддоме. А-а, бабы?
— Не пускать! — зашумели в очереди. — Мы тут который час припухаем!
— Посидишь, куда денешься. Прием назначил с одиннадцати, а самого нет и нет. Он за санитарного врача сейчас.
— За себя-то не успевает, старый хрен, а берется еще за другого. Мне в магазин еще идти, в булочную… Весь рабочий день бегаешь не знай где.
— Не пускать! Ишь какой красивый явился!
— Да получка у нас сегодня! — крикнул Ручьев досадливо. — Без меня не дадут, а время видите сколько? — Он выкинул руку с часами Клавке под нос.
— Ты мне часами не тычь, — сердито отступила Клавка, — а попроси по-людски: пустите, мол, бабы. Неужто не пустим, когда такое дело. Тут и комбинатские есть, нам с Анькой тоже выручка нужна.
— Еще бы! — подхватила Анька. — Мы и магазин-то не закрыли бы, коли так. Дадут, и мы с премией. Пускай идет.
И когда из кабинета, оправляя ярко-цветастое платье, вышла Феня Цыганка, туда ворвался Ручьев.