— В Хмелевке нет Адама, сын мой, — возразил священник.
— Есть, батюшка, ей-богу, есть! Идемте, сами увидите. — И вот привел, показал на боковую скамью, где дремал на коленях Титкова разомлевший кот. — Убедились теперь?
— Но это кот. Как можно?!
Сутулая фигура седобородого священника в черной рясе, с крестом на груди, произвела общее оживление, но Митя Соловей встал и поднял обе руки, требуя тишины. Затихли скоро, потому что отец Василий стал говорить.
— Напрасное дело вы затеяли, граждане, греховное. Нет у нас иного суда, кроме божьего, и вы берете на себя грех великий, неискупимый.
— Извините, но как председатель суда я должен заметить, что мы не намерены обсуждать вопрос о грехах. Мы не в церкви.
— Это так, не в церкви. — Отец Василий покивал длинноволосой белой головой. — В церковь вы ходите грехи замаливать, да и то немногие ходят, а грешите здесь, в миру, в суетной жизни.
— Кто грешит? — спросили из толпы.
— Да, да, кто? Нельзя всех сразу, надо по личностям.
— Можно и по личностям. Грех хозяину Титкову — не называй кота человеческим именем, памятным для всех людей. Адам — прародитель наш, от него пошел род человеческий, а вы взялись его судить. Значит, грех судьям, грех пославшим их, грех всем вам, здесь присутствующим. Ведь вы взялись судить не только Адама, а всех людей, поскольку мы есть побеги от корня Адамова.
— Мы кота судим, а не Адама.
— А как зовут кота?
— Дать ему другое имя, — предложила Анька Ветрова.
— Точно — Васькой, — поддержала Клавка подругу. — Назовем Васькой и засудим.
— Это уж прямая насмешка надо мной, а я в священном сане, служу честно и непорочно который год…
— Тогда Ванькой или Митькой, а?
— Судьи не согласятся. Кириллыч, дашь свое имя коту?
— Хватит, зубоскалы, уймитесь. Порядок соблюдайте.
— Он уже привык Адамом, на Ваську-Ваньку не откликнется.
— Подождем, когда станет откликаться.
— Ага, мы будем ждать, а он — цыплят лопать!
— Не только цыплят. Он у меня шестнадцать килограмм краковской колбасы сожрал.
— Сама, поди, миленку скормила.
— А ты видал?
— Товарищи! — Митя Соловей встал. — Нельзя же так, вы не на концерте в клубе. Продолжайте, гражданин Баранов. Вы считаете кота Адама виновным или не виновным?
— Нет, граждане судьи, не виновным я его не считаю. Если он не Адам, а просто кот, то он виноват в одном грехе перед богом: в своих кошачьих свадьбах, кои проводятся в неурочное время великого поста. Для всякой твари бог назначил время спаривания весной, а коты и кошки по своей нетерпеливости время это божеское нарушили самовольно.
— Их пожалеть надо — в самую непогодь любятся.
— Я не согласен. Разрешите? — С задней скамьи поднял руку Сеня Хромкин. — Этот вопрос надо разрешить с исторической точки зрения, а также с простой арифметической.
— Ты лучше с философской, Сеня.
— Не смейтесь, я вам все объясню в конкретной наглядности. В книге древнего историка Светония про двенадцать Цезарей упомянуто, что во времена правления Августа жил человек под названием Иисус Христос. Про него сказано, что шел он против властей и был, если сказать по-современному, оппозиционером. И были с ним примкнувшие люди, его ученики. Религия потом назвала их апостолами. И вот если Иисус Христос…
— Грешно так хулить сына божьего. — Отец Василий перекрестился. — Я той книжки не читал, но Священное писание…
— Ты не читал, а он читал, — выкрикнули с последней скамьи. — Давай, Сеня, просвети до конца. Надо же: оказывается, Христос-то в самом деле был!
— И вот если учесть, — продолжал Сеня, — что рождество Христово отмечается в январе, седьмого числа, а по старому стилю даже двадцать пятого декабря, то можно подсчитать, что зачали его в марте, во время великого поста.
— Вот к чему он подвел — к греху! Ну Сеня!..
— Товарищи! Граждане! Не превращайте суд в эстрадный концерт, иначе вынужден буду закрыть заседание. Вы что-то хотите добавить, гражданин Баранов?
— Хочу. — Отец Василий слегка поклонился. — Ржете, аки жеребцы стоялые, в бога не верите и грехов не признаете, гореть вам в геенне огненной. Но есть у кошек и другая вина. Свои свадьбы они проводят в ночное время, мяукают и визжат с греховным ликованием и этим подлым гомоном нарушают сон праведников, наводят на плохие мысли грешников.
— А люди? — закричал Титков сквозь смех окружающих. — Ржете вот, а сами… Вы только вспомните свои свадьбы! Ведь вся Хмелевка ходуном ходит! Не так?
— Воистину так. Вина пьют много и шум производят великий, непристойный.
— А я про что! Налакаются и уж себя не помнят, вывернутые мехом наружу тулупы надевают, рожи размалюют страшней войны, а какие частушки орут — уши вянут. Где у вас стыд?
— Стыд? Да ты сам чуть не каждый год запиваешь, в больнице отхаживают.
— Я запиваю от мыслей, я против мировой собственности иду, а вы чего?
Смех стал стихать, послышалось самокритичное:
— Вообще-то пьем многовато…
— И хоть бы польза была от тех свадеб: нынче сойдутся, а через месяц-два расходятся. И детей нет.
— А ведь правда, бабы.
— Не молиться же на свадьбах! Пра-авда…
— Если бы одни свадьбы, а то и поминки, и крестины, и гости, и с получки, и так, со скуки, от нечего делать.
— Насчет шуму тоже правильно. Молодежь от рук отбилась. На гитарах наяривают во всю мочь без понятия, песни кричат без ладу, магнитофоны опять же.
— А вот мне Камал Ибрагимович рассказывал, как у них на Кавказе двое мужиков одному трезвому голову отвернули.