Хью Уолпол
Тарнхельм
I
Сдается мне, я был в то время странным ребенком отчасти от природы, а отчасти оттого, что практически всю свою недолгую жизнь провел в обществе людей гораздо старше меня.
А уж после событий, кои я собираюсь сейчас изложить, на меня и вовсе легла некая несмываемая отметина. Именно тогда я сделался (и остаюсь и доныне) одним из тех людей не примечательных ни в каком ином отношении что раз и навсегда бесповоротно решили для себя определенные вопросы.
Некие вещи, в которых большая часть остального мира очень и очень сомневается, для таких людей истинны и неоспоримы, и эта определенность накладывает на своих адептов что-то вроде печати, словно они слишком много жили воображением, чтобы теперь с уверенностью отличать факт от вымысла. Подобная "чудаковатость" отделяет их от всех прочих. И если теперь, дожив до пятидесяти лет, я почти не имею друзей и совсем одинок, то это лишь потому, коли вам будет угодно, что сорок лет тому назад мой дядя Роберт умер весьма необычной смертью, а я видел, как это произошло.
До сих пор я никогда и никому не рассказывал об удивительных происшествиях, приключившихся в Файлдик-Холле рождественским вечером 1890 года. И по сей день найдутся один-два старика, живо помнящих все подробности того вечера, да что там легенда о гибели дяди Роберта передалась даже младшему поколению. Но никто из ныне живущих, в отличие от меня, не был непосредственным свидетелем сих загадочных событий, и мне кажется, что настал час изложить их на бумаге.
Я запишу все без прикрас и комментариев ничего не смягчу, ничего не утаю. Смею надеяться, меня никоим образом не назовешь мстительным, однакож короткая встреча с дядей Робертом и обстоятельства его смерти придали моей жизни столь неожиданный оборот, что забыть его, несмотря даже на мой тогдашний малый возраст, было бы куда как непросто.
Что же до так называемого сверхъестественного элемента моего повествования, каждый волен судить о нем сам. Мы склонны что-либо высмеивать или безоговорочно принимать на веру в зависимости от нашей природы. Если мы сложены из приземленного, прочного и солидного материала, вероятнее всего, никакие доказательства, пусть даже самые определенные, пусть даже полученные из первых рук, нас не убедят. Если же наш ежедневный удел сны и мечтания, то сном больше, сном меньше наше ощущение реальности врядли испытает серьезное потрясение.
Однако, к моей истории.
Когда мне исполнилось восемь, мои родители уехали в Индию и оставались там, пока я не достиг тринадцати. За эти годы я видел их лишь два раза, когда они посещали Англию. Я был единственным ребенком, отец с матерью горячо любили меня, но, тем не менее, еще больше друг друга.
Они вообще были невероятно сентиментальной и старомодной парой. Отец служил в одной из индийских торговых компаний и писал стихи. Он даже опубликовал за свой счет настоящее эпическое произведение "Тантал. Поэма в четырех песнях".
Такая склонность к поэзии, плюс тот факт, что моя мать до свадьбы считалась чуть ли не безнадежно больной, навела моих родителей на мысли о близком их сходстве с четой Браунингов, и у отца даже имелось для мамы особое уменьшительное прозвище, удивительно похожее на знаменитое и отвратительное "Ба".
Я рос хрупким ребенком. В нежном возрасте восьми лет меня отправили в Частную Академию мистера Фергюсона, а каникулы я проводил нежеланным гостем то у одних, то у других родственников.
"Нежеланным" оттого, что я, как представляется мне теперь, был довольно непростым ребенком, которого трудно понять. Из родни у меня имелась престарелая бабушка в Фолкстоне, две незамужние тетушки, делившие маленький домик в Кенсингтоне, тетя, дядя и выводок двоюродных братцев и сестриц в Челтнеме и два холостых дядюшки в Камберленде. Все эти родственники, кроме двух дядюшек, уже успели поочередно внести должный вклад в заботу обо мне, и ни к кому из них я не питал особой привязанности.
В те дни детьми не занимались так, как сейчас. Я был худеньким бледным очкариком, до боли мечтающим о любви, но не знающим, как ее добиться; сдержанным внешне, но в душе эмоциональным и чувствительным.
Из-за плохого зрения в играх не блистал, зато читал гораздо больше, нежели то было для меня полезно, и весь день и добрую часть ночи напролет рассказывал сам себе всевозможные истории.
Похоже, все мои родичи один за другим устали от меня и наконец было решено, что пора поучаствовать и камберлендским дядюшкам, братьям моего отца старшим представителям большой семьи, в которой он был самым младшим. Дяде Роберту, насколько я понял, было уже под семьдесят, а дяде Констансу лет на пять меньше. Помнится, имя "Констанс" с самого начала показалось мне смешным именем для мужчины.
Дядя Роберт владел Файлдик-Холлом, сельской усадьбой, расположенной между озером Уостуотер и маленьким городишкой Сискейл на побережье. А дядя Констанс уже много лет жил с дядей Робертом. И вот, после должного количества внутрисемейной переписки, было постановлено, что я проведу Рождество того самого 1890 года в Файлдик-Холле.
К тому времени мне как раз исполнилось одиннадцать и я, надо думать, являл собой зрелище довольно смешное, если не жалкое тощенький, нервный, застенчивый, большелобый и в огромных очках. Любой новый поворот судьбы всегда вызывал у меня смешанное чувство страха и восторга. А вдруг, на этот раз все-таки произойдет чудо я обрету друга или удачу, а не то каким-либо непредсказуемым способом покрою себя славой и наконец стану тем, кем давно мечтал стать героем?
Я обрадовался, что проведу Рождество в новом месте, а не там, где уже был, особенно же не в Челтнеме. Безжалостные кузены и кузины вечно дразнили и обижали меня, а впридачу шумели с утра до вечера, тогда как мне больше всего на свете хотелось, чтобы меня оставили в покое и позволили спокойно почитать. К тому же, насколько я слышал, в Файлдике была изумительная библиотека.
Тетя посадила меня в поезд. Дядя перед отъездом подарил мне один из самых кровопролитных романов Гаррисона Айнсворта, "Ланкаширские ведьмы", и пять шоколадных батончиков, так что путешествие мое было столь безоблачно счастливо, как бывает лишь в детстве. Я мог читать в свое удовольствие большего от жизни я тогда и не просил.
Тем не менее, когда поезд, пыхтя, покатил на север, новые края начали невольно привлекать мое внимание. До тех пор я никогда еще не видел севера Англии и не готов был к нахлынувшему на меня внезапному ощущению безбрежного пространства и свободы.
Голые, беспорядочно расбросанные холмы, свежесть ветра, на чьих крылах птицы, казалось, парили с особенной радостью, каменные изгороди, серыми лентами бегущие вокруг озер и болот, и, надо всем этим великолепием бескрайнее небо, по глади которого плыли, спешили, клубились и простирались облака, подобных коим мне еще не приходилось видеть...
Прильнув к окну купе, я забыл обо всем. Шли часы, спустилась тьма, проводник зашагал по вагону, объявляя остановку "Сискейл", а я все еще сидел, вглядываясь наружу, словно в каком-то романтическом сне. И можно сказать, что в тот миг, когда я шагнул на маленькую узкую платформу и меня приветствовал порыв соленого морского ветра, мое первое настоящее знакомство с Северным Графством наконец свершилось. Сейчас я пишу эти строки, находясь в другой части того же самого камберлендского графства, и за моим окном на фоне неба вырисовывается могучая обнаженная цепь гребней и обрывов, а снизу раскинулось Озеро, осколок серебрянного зеркала у подножия Скайддоу.
Вполне может статься, истоки моего неколебимого ощущения, что этот край окутан завесой глубокой тайны, кроются именно в той самой необыкновенной истории, которую я собираюсь вам сейчас поведать. Однако, опять-таки, очень может быть, что и нет, ибо мне чудится, будто тот первый вечерний приезд в Сискейл раз и навсегда покорил мою душу, так что с тех пор никакие красоты мира от алых вод Кашмира до грубого величия нашего родного корнуоллского побережья не могут соперничать в моих глазах с порывистыми торфяными ветрами и крепким, упругим дерном камберлендских холмов.
Знакомство с этими краями продолжилось волшебной поездкой в тележке на пони в Файлдик. Было смертельно холодно, но я словно бы не замечал мороза. Все кругом казалось мне дивным и колдовским.
С самого начала я видел чернеющий на фоне стылых облаков зимней ночи огромный пологий горб Блэк Комба и слышал плеск волн о берег и сухой шелест голых ветвей живых изгородей.
В тот же вечер я обзавелся и первым настоящим другом на всю жизнь, ибо тележкой правил не кто иной, как Боб Армстронг. С тех пор он частенько говаривал мне (ибо, хотя человек он медлительный и немногословный, но любит повторять вещи, которые кажутся ему стоящими внимания), что в тот вечер на платформе в Сискейл я поразил его своим "жалостным и потерянным видом". Несомненно, вид у меня и впрямь был измученный и озябший. Но как бы там ни было, а мне с этим здорово повезло, потому что я в тот же миг завоевал сердце Армстронга, а он, однажды отдав кому-либо свою любовь, никогда и ни за что не возьмет ее назад.
Он же, со своей стороны, тем вечером показался мне настоящим великаном. Ни у кого в мире не нашлось бы второй такой широченной груди и размашистых пяеч, как у него, он, правда, считал это сущим наказанием, потому что рубашки ему приходилось шить на заказ, ни одна готовая на него не налезала.
Из-за холода я тесно прижимался к нему. Боб был теплый, как печка, и я слышал, как мерно бьется сердце под его грубой курткой точь-в-точь, часы. В тот вечер оно билось любовью ко мне и, рад сказать, бьется любовью ко мне и доныне.
Правду говоря, события развернулись так, что мне и впрямь очень понадобился друг. Когда я уже совсем засыпал, а все мое маленькое тельце закоченело, меня вдруг сняли с тележки и ввели в какое-то помещение, спросонок показавшееся мне огромным залом. Там пахло соломой, а со стен таращились чучельные головы убитых зверей.
Я до того устал, что мои два дядюшки, когда я наконец встретился с ними в просторной бильярдной комнате, где в каменном камине демонически ревело жаркое пламя, начали двоиться и расплываться у меня в глазах.
Однако, что там ни говори, ну и диковинную же пару являли они собой!
Дядя Роберт оказался маленьким человечком с седыми всклокоченными волосами и маленькими острыми глазками, над которыми нависали самые густые и кустистые брови, какие когда-либо видел мир. Одет он был (я помню это так отчетливо, словно дело происходило не далее, как вчера) в ветхую деревенскую одежду выцветшего зеленого цвета, а на пальце носил кольцо с огромным красным камнем.
Вторым, на что я сразу же обратил внимание, едва он нагнулся поцеловать меня (а я терпеть не мог всяческие поцелуи) был слабый запах, мгновенно связавшийся в моем мозгу с зернышками тмина из тминного кекса.
Еще я заметил, какие у дяди Роберта желтые-прежелтые зубы.
Дядю Констанса же я полюбил с первого взгляда, таким он был толстым, круглым, радушным и опрятным. Да что там, дядя Констанс был настоящим денди! В верхней петличке он носил цветок, а белоснежная рубашка казалась еще белее по контрасту с одеждой его брата.
Впрочем, я заметил при этой первой встрече и кое-что странное прежде, чем заговорить со мной и покровительственно положить мне на плечо пухлую руку, он бросил быстрый взгляд на брата, словно испрашивая его позволения. Вас может удивить, что мальчик моего возраста сумел заметить все эти тонкости, но, уверяю вас, в ту пору я замечал решительно все. Увы! годы и лень притупили мою наблюдательность.
II
В ту ночь мне приснился ужасный сон. Я проснулся с криком, и Боб Армстронг прибежал успокаивать меня.
Отведенная мне спальня, как и все комнаты в этом доме, была большой и практически голой. Обширное пространство пола серой пустыней тянулось от кровати до каменного камина, такого же, как в бильярдной. Как я впоследствии выяснил, по соседству располагались помещения слуг сперва спальня Армстронга, а дальше комната миссис Спендер, экономки.
В то время Армстронг был холостяком, да и по сей день не женился. Он обыкновенно твердил мне, что на своем веку всегда любил столько женщин зараз, что никак не мог собраться с мыслями, чтобы выбрать какую-нибудь одну. А теперь он слишком долго пробыл моим личным телохранителем, слишком приспособился к моему образу жизни и слишком обленился, чтобы менять свое семейное положение. Не говоря уж о том, что ему недавно стукнуло семьдесят.
Ну так вот, что я увидел во сне. Хозяева затопили ддя меня камин (и не зря комната промерзла насквозь), и мне приснилось, будто, проснувшись, я увидел, как пламя затрепетало и вспыхнуло в последний раз перед тем, как угаснуть. И в этом ярком проблеске я вдруг осознал, что в комнате что-то движется. Что-то шелестело и шуршало в углу, но видно еще ничего не было.
С бешено бьющимся сердцем я привскочил на постели и тут, к полному своему ужасу, различия скорчившуюся у дальней стены какую-то отвратительнейшую желтую дворнягу, страшнее и безобразнее которой невозможно себе вообразить.
Мне трудно, мне всегда было трудно точно описать, всю кошмарность этой желтой собаки. Частично эта жуть заключалась в гнусном цвете, частично в тощем и костлявом туловище, но больше всего в отвратительной морде: плоской, с острыми крошечными глазками и зазубреными пожелтелыми зубами.
У меня на глазах собака ощерила пасть и медленными, неописуемо мерзкими движениями начала подкрадываться к постели. Сперва я оцепенел от ужаса, но потом, видя, как она все приближается, не отрывая от меня своих маленьких глазок и скалясь, завопил и вопил без остановки.
Следующее, что я был в состоянии осознать это что Армстронг сидит у меня на кровати, обхватив сильными руками мое трепещущее тело. А я только и мог снова и снова повторять: "Пес! Пес! Пес!"
Боб, добрая душа, утешал меня, точно родная мать.