Не могу сказать, что мне не нравилось крутиться перед зеркалом, ведь я была не только чудовищем, но и женщиной. Конечно, ни в какое сравнение с эльфийскими красавицами я не шла, да и доставшиеся мне бархат и шелк рядом с переливчатыми тончайшими тканями Светорожденных казались дерюгой, но по человечьим меркам все было даже прекрасно. Не считая того, что я — что в платьях, что без них — Рене не волновала. И все же это было хоть какое-то развлечение и способ удовлетворить неуемную доброжелательность трех или четырех приставленных ко мне расфуфыренных теток. Уж не знаю, как они оказались в суровой Идаконе; разве что беспутный племянничек Рене, следуя арцийским привычкам, выписал их из Мунта вместе с портными.
Мне было неприятно, но я их все время расстраивала, не желая объедаться сластями, слушать всякие глупости, а когда наконец занялась делом — то есть своими туалетами, напрочь отказалась от бантов и оборок, чем, на их взгляд, вконец себя изуродовала. Ну и пусть, я и до Убежища подозревала, что чем меньше всего накручено, тем лучше, а после общения с Клэром окончательно в этом убедилась. Готовясь к встрече хоть и с паршивым, но императором, я сумела за себя постоять и отбила-таки право надеть черное атласное платье, лишенное всяческих выкрутасов. Уж не знаю почему, но черный цвет мне казался вполне приличествующим случаю, так как не прошло и года, как я потеряла сначала возлюбленного, а потом и мужа.
Про Астени никто не знал, да это никого и не касалось, кроме меня, но, перебирая платья, в первую очередь я вспоминала именно о нем. Уж не знаю почему — черный никогда не считался цветом траура.
Рене вернулся быстро — я едва успела управиться — и, оглядев меня критическим взором, велел снять вуаль, с великим тщанием прилаженную к моим отросшим до плеч волосам старшей камеристкой.
— В Тарске вдовы распускают волосы, и вообще так лучше, — уверенно заявил герцог и, взяв меня за руку, потащил за собой. Как выяснилось, в сокровищницу; во всяком случае, эта заставленная сундуками и шкатулками комната без окон показалась мне именно таковой.
Пиратская юность не прошла для властелина Эланда даром — в драгоценностях он разбирался прекрасно. Мне вручили пояс из серебряных колец, усыпанных мелкими черными алмазами, и огромный камень на тончайшей цепочке, в бездонной черной глубине которого билась и дрожала искра света. Подумав еще немного, Рене достал диадему и водрузил мне на голову.
— Теперь эти павианы поймут, что ты и вправду королева. Насколько мне известно, они ценят людей исключительно по висящим на них побрякушкам. — Он засмеялся и сделал мне большие глаза. — Пойдем, послушаем, что скажет их заячье величество.
— Заячье? — растерялась я.
— Ну, мышиное, если хочешь. Как еще назвать правителя, удирающего со всех ног, чуть только появились враги?
— Враги? — Нет, в присутствии Рене я решительно тупела.
— Годой, — бросил герцог — и я была ему страшно благодарна за то, что он не сказал «твой отец». — Он раздумал воевать с нами и решил захватить Арцию. Базилек же с Бернаром решили этого не дожидаться и, проиграв первую же битву, удрали, прихватив с собой все, что смогли. Не смотри на меня так, я не ясновидящий. Капитан корабля, который привез всю эту свору, — мой старый друг. Он прислал мне записку. Герар, кстати, все равно собирался в Эланд — бедняга умеет воевать только на море и только когда уверен в тех, кто прикрывает ему спину. В Арции такое, как я понял, не принято… Хорошие мастера в Атэве, — Рене круто повернул разговор, — но вечно все портят своей дурацкой эмалью. — Он придирчиво рассматривал то ли чрезмерно облегченный меч, то ли излишне тяжелую шпагу. — Придется надеть. Нужно как следует поразить этих уродов. Так с ними легче разговаривать, да и прознатчикам Годоя, буде такие имеются, понравится. Ну, пора, они уже достаточно извелись.
И мы пошли. От цитадели к Башне Альбатроса вел специальный ход, так что карабкаться по ступенькам нам не пришлось. Мы вышли у подножия Башни со стороны города и быстро скользнули в потайную дверь, где нас уже ждали паладины, Шани со своими красавцами и сын Рене, совершенно на него не похожий.
Я вновь и вновь дивилась странному сходству эландского герцога и правителя Лебедей, в то время как в собственной семье герцог казался подменышем, что особенно бросалось в глаза в портретной галерее. Зато Рене-младший, высокий, темноволосый, жизнерадостный, был истинным внуком своего деда и племянником покойных дядьев. Отца он обожал и без звука согласился в затеянном им представлении сыграть роль моего кавалера.
Я не могла оторвать взгляда от белой гривы идущего впереди Рене. По правую руку от герцога выступал Максимилиан, но до него мне не было никакого дела. Рядом со мной и след в след за Максимилианом шел Эрик, что, надо полагать, означало единство эландских традиций и церковных канонов. Я подозревала, что эти двое терпят друг друга с трудом, но и моряк, и клирик думали в первую очередь о деле. Оставалось только гадать, как они будут выяснять свои отношения после войны. Если, конечно, останется, кому и что выяснять.
Долгий весенний день был в разгаре, когда венценосным гостям было разрешено ступить на эландскую землю. Идаконцы и не думали глазеть на императора. Врожденная гордость вкупе с быстро разошедшимся по городу мнением Эрика удержала эландцев от излишнего любопытства. Базилека встречал лишь командор Диман, за чьим плечом маячила белобрысая шевелюра Зенека.
Поклонившись не слишком низко — как раз в меру, — командор сообщил, что его высочество примет высоких гостей у Башни Альбатроса. Это совсем недалеко, и он, Диман Гоул, с радостью проводит туда родичей его высочества. Император промолчал и, подав пример многочисленной, зеленой от качки и тревоги за собственную участь свите, пошел чуть впереди маринера. Башня действительно была недалеко, но, чтобы туда попасть, следовало преодолеть около пяти сотен довольно крутых ступеней, что ни Базилеку, ни его двору удовольствия не доставило.
К концу подъема большинство гостей дышали, как загнанные лошади, но мужественно лезли вверх, стараясь поспеть за не по возрасту проворным маринером. Наконец проклятая лестница осталась позади, и арцийцы очутились на высокой площадке, окруженной оградой из цепей, соединявших насмерть вбитые в базальт огромные якоря. Стройная, словно вобравшая в себя жемчужный небесный свет Башня — идаконцы привыкли видеть ее разной, то серой, как зимнее море, то сверкающей серебром в загадочном лунном свете, то черной во время шторма — закрывала вид на город, зато Заячья бухта с ее причудливыми скалами представала во всей своей прихотливой красе. Обладай гости зрением эльфа или же недавно выдуманным в брошенном Мунте окуляром, они бы увидели на горизонте туманное пятнышко — Полосатый мыс, за которым лежала Гверганда, город-отражение Идаконы.
Базилека и его свиту Гверганда не интересовала. Запыхавшийся император с сомнением рассматривал несколько высоких кресел, стоящих на небольшом каменном возвышении в углу площадки. Проследовать туда арциец не решился, так как у пологих ступеней замерли эландцы с недвусмысленно скрещенными алебардами. Оставалось ждать, что было весьма унизительно, впрочем, Рене Аррой испытывал терпение гостей меньше любого другого монарха. Не прошло и часа, как тяжелые двери распахнулись, пропустив идущих попарно таянцев, возглавляемых высоким худым человеком в черном таянском доломане. Вошедшие сноровисто и красиво делали свое дело: одни встали у ограды спиной к морю, не сводя неприветливых взглядов с гостей, другие образовали живой коридор от башни к креслам. Еще шестеро отточенным долгими тренировками нарочито медленным шагом подошли к возвышению и, проделав несколько упражнений с саблями, сменили караульных. Последние развернулись и, печатая шаг, направились к лестнице, вынудив арцийцев расступиться. И тут наконец появился герцог.
Издали Аррой в своем алом одеянии напоминал оживший язык пламени. По правую руку владыки Эланда опирался на усыпанный изумрудами и богомольниками посох Максимилиан. Следом крепкий темноволосый юноша вел женщину в черном платье. Диадема из черных же бриллиантов на распущенных светлых волосах и огромный сверкающий камень на груди придавали ей царственный вид. Сзади выступали паладины Зеленого храма Осейны, изменившие по такому случаю нарочитой эландской сдержанности. Драгоценные диковины, привезенные из краев, о которых большинство арцийцев знало лишь понаслышке, превратили грубоватых морских волков в ослепительных нобилей.
Рене опустился в кресло и внимательно оглядел нежданных гостей, которые, задрав головы, в свою очередь впились глазами в эландского вождя. Алый цвет Волингов подчеркивал снежную белизну волос, на которых красовалась старинная корона из неведомого черного металла. Грудь Рене украшали аж три цепи — черная — Первого паладина Зеленого храма Осейны, серебряная герцогская и золотая, надетая впервые с того дня в месяце Волка, когда Максимилиан возложил ее на шею будущего короля. Все это великолепие дополнялось алым, подбитым белоснежным шелком плащом и драгоценным оружием атэвской работы.
После того как прадед нынешнего калифа запретил оружейных дел мастерам под страхом смерти брать заказы от «грязных северных свиней», каждая изготовленная в Армских горах шпага ценилась на вес золота и встречалась реже, чем девственницы в портовых притонах. Рене же обладал оружием, несомненно вышедшим из рук лучших оружейников калифата. Это отчего-то особенно потрясло арцийцев, думавших увидеть грубого моряка, а нарвавшихся на владыку, прекрасно осведомленного о собственном величии.
Арцийцев, допущенных к Башне Альбатроса, было немного. Остальных, видимо, оставили на корабле. Базилека я нашла сразу. Осанистый, еще не старый мужчина с правильным, но заметно обрюзгшим лицом и слабым подбородком с таким удивлением взирал на Рене, что я едва не расхохоталась. Стоящая рядом с императором дама лет двадцати пяти надменностью напомнила мне Эанке, но без ее слепящей красоты. Рядом маялись довольно красивый человек — очевидно, муж — и с десяток разряженных придворных, один вид которых вызвал бы у самого завалящего маринера желание смачно сплюнуть и отвернуться. Единственным славным лицом во всей компании обладал загорелый высокий человек в простом темном платье, и можно было ставить Башню Альбатроса против пустой бутылки, что это и есть приятель Рене капитан Паол Герар.
Марины-Митты я не обнаружила, что меня не расстроило и не обрадовало. Когда-то я ненавидела жену Стефана, но после моего «воскресения» все некогда знакомое и волнующее потеряло остроту. Я вновь открывала для себя этот мир, а память служила скучной, хоть и полезной книгой. Одно дело — прочитать про что-нибудь в нуднейшем изложении академиков, и совсем другое — пережить самому; впрочем, не исключено, что в арцийском зверинце Митта была далеко не самой гнусной.
У меня не было времени хорошенько подумать, какая муха укусила Рене, разыгрывавшего всю эту комедию, но каким-то шестым, если не седьмым чувством я понимала — это конец. Конец в том смысле, что теперь события понесутся, как полные бочки с высокой горы, — не остановишь.
Рене обвел холодным светлым взглядом кучку арцийцев и осведомился:
— Чему обязан счастьем лицезреть у себя императора Арции? — Фраза прозвучала вполне по-монаршьи даже без пресловутого «мы», произнести которое Рене не заставил бы не только Максимилиан, но и сам Триединый во всех ипостасях сразу.
Базилек забегал глазами. Император давно уже ничего не говорил, не посоветовавшись с зятем, но на сей раз Бернар не мог прийти на помощь. И Базилек, глядя вниз, чтобы не видеть прожигающих насквозь голубых глаз, торопливо забормотал:
— Михай Таянский вероломно напал на Арцию, нарушив все договоренности. Мы были вынуждены спасаться, чтобы не попасть в руки узурпатора. Мы рассчитываем на то, что доблестные эландцы изгонят захватчиков и принесут… освободят… помогут… разгромят Михая Годоя. Долг всех сынов Церкви — присоединиться к Святому походу. Мы, император Базилек, будем признательны герцогу Рене Аррою за помощь…
— Нет, — прервал императорское лепетанье Рене, и это короткое «нет» прозвучало как пощечина, — Эланд не будет помогать империи.
— Но, — задергался Базилек, — мы… вы… Годой — узурпатор, убийца и предатель… Его нужно остановить.
— Годоя, несомненно, нужно остановить, — согласился Рене, — но я не вижу, как это связано с тем, о чем просите вы. Император, который удрал, бросив на произвол судьбы подданных, теряет право называться их владыкой. Вы могли остановить Годоя у Гремихи, но предпочли пропустить его через горы, где легко держать оборону. Я осведомлен о переговорах, которые вы вели с узурпатором, надеясь утопить его в нашей крови. Ради этого вы пошли против Церкви. Я не понимаю, чего вы от меня ждете? Что я буду отирать ваши слезы и таскать для вас каштаны из огня? Так вот, в присутствии всех заявляю, что я этого делать не намерен.
При этом Эланд не откажет беженцам, которые просят убежища. Я готов предоставить в ваше полное распоряжение крепость Варху. Вы не будете испытывать нужды в продовольствии, одежде и прочем необходимом. Если найдутся желающие вам прислуживать из уважения к вашему титулу или за деньги, я не буду им препятствовать. Равно как и не буду никого принуждать идти к вам в услужение. Вашу безопасность обеспечит охрана, которую я вам немедленно выделю. Это все, на что вы можете рассчитывать.
Базилек молча хлопал глазами. Не будь он императором, своей глупостью обрекшим на гибель тысячи людей, его стоило бы пожалеть, но он хотя бы молчал, зато Валла подобного к себе отношения не выдержала. Императорская дочка не привыкла проигрывать и была достаточно глупа, чтобы выказать это.
— Ты забываешься, герцог! — Пронзительный голос был слышен далеко за пределами площадки. Сварливая сбивчивая речь вогнала арцийцев, переживавших за свои головы и имущество, сначала в жар, а потом в холод, а для Рене стала истинным подарком — вздорная баба выплескивала секреты, которые Рене и не надеялся вытянуть из опытных царедворцев. Аррой слушал бы арцийку до бесконечности, но наскоро придуманный им с Максимилианом план не предусматривал вежливой покорности.
Герцог пожалел о том, что придется перекрыть поток бесценных сведений, и, сердясь и веселясь одновременно, принялся складывать в уме приличествующую случаю фразу, досадуя на то, что Жан-Флорентин хранит инкогнито. Впрочем, у философского жаба нашлась замена. И какая!
— Вы уже достаточно сказали, сигнора. — Презрения, сквозившего в чуть хрипловатом женском голосе, хватило бы на десяток наичванливейших нобилей, вынужденных зайти в крестьянскую халупу. — Если вы еще не поняли, что ваше положение изменилось и здесь вряд ли найдутся люди, готовые терпеть ваши капризы, вспомните хотя бы то, что родство принца Рене с Волем Великим не подлежит сомнению, в то время как ваша принадлежность к династии весьма и весьма спорна.
Валла от негодования лишилась дара речи, чем не преминул воспользоваться Рене:
— Пользуясь случаем, представляю нашу гостью, вдовствующую королеву Таяны и наследницу Тарски Герику Ямбору-Годойю.
— Так как узурпатор Годой свершил множество мерзостных преступлений, в том числе и против Церкви нашей Единой и Единственной, — кардинал Максимилиан благочестиво коснулся богато украшенного Знака, — а посему в глазах наших утратил право на трон, Церковь полагает Герику Годойю законной владычицей Тарски, равно как Рене Арроя — провозглашенным принцем Таяны. Арде!
— Арде! — громыхнули идаконцы.
— Великие Братья, ну и уроды! — Рене сорвал с пальца кольцо с огромным рубином и швырнул на стол. Камень вспыхнул зловещим блеском.
— Излишняя эмоциональность дурно влияет на умственные способности. — Жан-Флорентин неторопливо сполз с руки адмирала и перебрался к несчастному кольцу. — Если хочешь, я его трансформирую в сапфир или морион, хотя это было бы ошибкой. Ибо изменять совершенное можно только в худшую сторону.
— Дело не в камне. — Герцог устало опустился на стул. — Хоть я и вправду не люблю все эти побрякушки. Просто меня тошнит от этих ничтожеств. Не беспокойся, я удержусь на якорях.
— Монсигнор, — голова Зенека выглянула из-за дверного косяка, — капитан Лагар здеся.
— Прекрасно.
Капитан «Осеннего ветра», как и многие другие маринеры, двигался на первый взгляд неуклюже, но точность и быстрота его движений были таковы, что любой другой был бы только на середине комнаты, а вольный капитан уже устраивался на подоконнике — этикета в Эланде придерживались лишь в самом крайнем случае. Таком, как нынешним днем.
— А молодец она, — с ходу объявил Лагар, — хорошо подрезала эту свиньищу.
— Да, молодец, — задумчиво подтвердил Рене. — Я не понимал Стефана, а он куда раньше нас разглядел, что песок-то — золотой… Ягоб, когда ты можешь выйти в море?
— Будет ветер, сразу после полуночи. А ветер будет — с утра все небо в «кошачьих хвостах». Что ты задумал?