Марциал и Франциск вечно вступались за своих надо и не надо хватавшихся за шпаги подчиненных, и неожиданное согласие брата Бернара с маршалом поразило императорский двор, как громом. Марциал, в отличие от своего брата и Базилека, встал грудью против допуска в Арцию тарскийско-таянского войска. Когда же стало ясно, что Годой, вместо того чтобы идти на Гверганду, повернул на Мунт, капитан южан прилюдно залепил своему брату пощечину, снискав одобрение Франциска. Оба отнюдь не обольщались насчет исхода кампании, понимая, что она будет трудной и непредсказуемой. Оба надеялись победить. Казалось, старые враги примирились.
На Лагском поле Марциалу и его южанам Франциск уступил решающую роль на конечной стадии боя. Когда Годой бросит в огонь все имеющиеся у него резервы и завязнет перед укрепленным лагерем, Марциалу следовало нанести завершающий удар из засады. Это вполне устраивало младшего Одуа ре Изье, позволяя и сохранить своих людей, и отличиться. Перед началом сражения Марциал о предательстве не помышлял; иди все по плану, он со своими молодцами сыграл бы отведенную ему роль с блеском.
Марциал всей душой желал победы Арции не только потому, что быть третьим человеком в армии и братом всемогущего канцлера приятней, нежели родичем падшего временщика. Он любил свою империю и свой полк и презирал Годоя просто потому, что тот был тарскийским выскочкой. Увы, все пошло наперекосяк. Франциск погиб, идиот вице-маршал погнал армию под таянские пушки, и Марциал оказался перед выбором — положить преданных ему людей и собственную голову без малейшей надежды на победу и благодарность или же… перейти на сторону очевидного победителя, благо письмо Годоя обнаружилось прямо в кармане. Рассудив, что губить полк ради лишавшегося трона Базилека не стоит, Марциал сделал то, что сделал.
Южане, которым, в сущности, было все равно, от кого получать деньги, с готовностью пошли за своим командиром. Предателями они себя не считали. Если арцийцы имели глупость так бездарно проиграть сражение, тем хуже для арцийцев, но гибнуть вместе с ними?!
Их услугу оценили. Марциал получил пост вице-маршала, при том что звание маршала возложил на себя сам Годой. Южане разделили меж собой жалованье, причитавшееся погибшим, и решили, что регенту служить можно. Пару месяцев юг пил в мунтских тавернах за своего капитана и будущего императора, но все рано или поздно кончается. Сперва показали дно кошели, затем Марциала вызвал Годой и велел взять Гверганду и прорваться во Внутренний Эланд.
Вице-маршалу предоставлялись полная свобода, две трети пришедших с Годоем угрюмых звероподобных воинов, половина передвижной артиллерии и часть баронских дружин. Сил, чтоб разбить хорошую армию, хватало, особенно с учетом того, что бравые вояки успели растранжирить свои ауры. Гверганда слыла городом богатым, и регент отдавал ее на три дня своим солдатам. На первый взгляд все выглядело привлекательно, но Марциал с детства не доверял валяющейся на дороге удаче.
Проезжая по ставшим куда более тихим и чистым улицам Мунта, обедая, переодеваясь для встречи с командирами переданных ему полков, отдавая им приказания и выслушивая здравицы в адрес Годоя и себя, вице-маршал Одуа ре Изье усиленно размышлял, все сильнее укрепляясь в мысли о ловушке. Военный уже обдумывал бы план кампании, но Марциал, прежде чем задать вопрос «как», спросил «зачем», и напрашивающийся ответ ему очень не понравился.
Гверганду брать смысла не имело. Михай Годой показал себя умелым политиком, время работало на него. Отсутствие Феликса в Кантиске позволяло надеяться, что скорее рано, нежели поздно Церковь признает в Годое наследника Циалы Благословенной и коронует его, выторговав себе что-нибудь вкусное. Аррой даже вместе с армией Мальвани не располагал силами, достаточными, чтобы совладать с регентом, солдаты Мальвани весной наверняка начнут дезертировать, а гвергандские торговые старшины — тосковать по барышам. Эландцам же, лишенным таянского хлеба и железа, останется вернуться к своему старинному промыслу — морскому разбою.
Спору нет, купцам придется туго, но это заставит их шарахнуться под крылышко регента, обходя ставшие опасными морские пути ради спокойных имперских трактов. Пройдет лет пять, и Эланду как державе конец. Так зачем штурмовать прекрасно укрепленный город?
Марциал видел лишь два объяснения, и оба ему не нравились. Или Годой убирал из столицы тех, кто ему так или иначе мешал, сокращая их численность с помощью Рене Арроя, или же штурм Гверганды должен был отвлечь всех от очередной каверзы, на которые тарскиец был великий мастак.
Была у Марциала мыслишка, которую он не доверял даже собственной шляпе, — пользуясь неприязнью, которую вызывали у арцийцев горцы, а также собственной популярностью в войсках, подготовить почву для военного переворота и… Бернар не был императором, он довольствовался лишь тем, что правил за своего безвольного тестя, намереваясь после его смерти править и за сына. Марциал Одуа в мечтах порой заходил дальше, а про проклятого Годоя поговаривали, что тот читает чужие мысли. Было бы скверно, окажись это правдой.
Хотя в таком случае куда проще было бы подослать убийцу. В последнее время с полдюжины аристократов, вопреки здравому смыслу так или иначе задиравших регента, неожиданно скончались. «Синяки» же разоблачили огромное количество святотатцев, занимающихся Недозволенной волшбой. А поскольку Годой оказался настолько щедр, что три пятых имущества разоблаченных колдунов делилось между разоблачителями и стражами, одна пятая шла на помощь сиротам и вдовам, а последняя отписывалась Церкви (которая эти дары не принимала, и те тщательно фиксировались и складывались в казначействе), оказаться в дюзе мог каждый.
Нет, подозревай Годой вице-маршала, с ним бы тихо или громко покончили, и уж всяко ему б не доверили армию. Выходит, регенту либо в самом деле нужна Гверганда, либо… не нужны шляющиеся по столице горцы? Если так, то самым разумным будет взять Гверганду, и желательно до холодов.
Марциал прекрасно представлял, что ему предстоит. Мальвани и Феликс — сильные стратеги и, безусловно, не теряли времени даром. Что до Арроя, то Проклятый его знает, каков он на земле, но о море придется забыть; на воде с эландцами не совладать, значит, придется нападать с суши.
Гверганда стояла в устье Адены на ее обоих берегах, и, поскольку от маринеров можно было ждать любых каверз, подступы к городу со стороны империи укрепили в той же степени, что и с эландского берега, ведь эландцам ничего не стоило высадить десант. Стены города были крепкими и высокими, пушек и пороха хватало. Взять Гверганду измором казалось невозможно опять же из-за эландцев, воды в Адене хватит на всю Арцию, а даже если представить, что реку удастся каким-то образом испоганить, в городской черте бьют по меньшей мере четыре источника. Нет, осада явно неуместна. Остается штурм.
Однако главное — не взятие Гверганды, хотя это и заманчиво, особенно с учетом трех дней на разграбление, а прорыв в Эланд. Для этого нужно всего-навсего перейти Адену. Реку, по которой до порогов запросто поднимаются самые тяжелые корабли. Реку, у которой, Проклятый ее побери, эландский берег много выше арцийского, и в придачу на нем в излучине торчит холм, который Мальвани наверняка укрепил. Лично он, Марциал, так бы и поступил. Да и участок, годящийся для переправы, не столь длинен: выше река теряется в горах, куда соваться даже летом дело почти безнадежное, а для обороны каких-то пяти вес от устья сил у эландцев хватит, благо с высокого берега переправляющиеся будут как на ладони.
Марциал задумался. Отступать было некуда, с ходу Гверганду не взять, оставалось одно. Выказать себя тупоголовым идиотом, пробивающим лбом стену. Для этого ему, конечно, придется положить изрядное количество народу — лучше всего этих горских образин, они только для этого и годятся. Пусть Мальвани и Аррой решат, что имеют дело с придурком, и ослабят бдительность. Или даже напьются, одержав «крупную» победу. Он же скрытно подготовит средства для переправы и, форсировав Адену у самых гор, выйдет в тыл береговым укреплениям, уничтожит их защитников и переправит основные силы, после чего, наплевав на оставшуюся в тылу Гверганду, форсированным маршем прорвется во Внутренний Эланд, оставив достаточно сильный гарнизон в захваченном форте на вершине холма, если только Мальвани его построил… Должен построить. Командор был всяко не глупее самого Изье, а времени на укрепление берега ему хватало.
— И ты им веришь?!
— Представьте себя, да, — отрезал Аррой. — Майхуб — враг нам, но не себе, и он умен, иначе его бы уже тысячу раз зарезали или отравили. Говорят, воинская наука держится на том, чтобы поставить себя на место противника и просчитать, что он станет делать. Будь я на месте калифа, я бы поступил точно так же, как и он.
— Книга Книг советует опасаться суриан,[30] даже дары приносящих, — напомнил Максимилиан.
— Зато Книга Книг молчит о Белом Олене. Не стоит слепо следовать ее советам, по крайней мере пока мы не победим.
Кардинал собрался было возмутиться, потом махнул рукой и рассмеялся:
— Представляю, что сказали бы Трефилий и иже с ним, окажись они на моем месте.
— То-то и оно, ваше высокопреосвященство, — откликнулся старый Эрик, — что на вашем месте им делать нечего. Рене, будь добр, прочти нам еще раз письмо. Я не мастак продираться через сурианскую патоку.
— Изволь.
«Лев Юга приветствует Волка Севера и шлет ему пожелания всех благ и радостей, коими расцвечена земная юдоль.
Дошло до меня, что дей Миххад, недостойный сын шакала и гиены, по недомыслию не утопленный при рождении, возмечтал о недоступном и недозволенном и что он, позабыв сказанное сынами мудрости, уподобился напившемуся в жаркий день из скверного источника и унесшему в себе Черную Болезнь. Мор не остановить, если не убить несущего заразу и всех, с кем он пил из одной чаши, ел из одного котла, спал под одной крышей, если не сжечь дом его и не изгнать соседей его. Ставший голосом Всеотца Баадук Блаженный и Мудрый сказал: «Когда идет Черная Болезнь, прекращайте войны ваши, и торговлю вашу, и любовь вашу, поступитесь и обидами, и барышами, ибо Черная Болезнь голодна, как стая гиен, равно готовых пожрать и льва, и быка, если те не забудут о преходящем и не обратят клыки и рога против мерзких». Так сказал Великий и Справедливый. И я, недостойный целовать прах из-под копыт его коня, говорю — прекратим вражду нашу, пока не повержен обезумевший Миххад.
И еще скажу то, о чем поведали наши старейшие, ибо Всеотец в великой мудрости своей сразу высыпал в сотворенный им мир все, что можно высыпать, и не может поэтому быть того, чего однажды не случалось уже под семью небесами.
Рассказывают, что, если идти от моря много дней и ночей, придешь к Свинцовым горам, где обитают стерегущие золото грифы. Никто и никогда не переходил эти горы, но однажды нашелся безумный. Он не боялся смерти и не хотел золота, и звезды покровительствовали ему, и он перешел через горы и оказался в стране зловонных болот и густых лесов, населенных кошмарными тварями, приходящими в грезы курильщиков хайна. В центре черных болот стоял храм из красной яшмы, зеленого нефрита и синей бирюзы. Стерегли храм семеро жрецов. Старший был древним старцем, младшего же едва можно было назвать юношей, но были они похожи лицами, как листья одного дерева, и говорили, отрицая очевидное, что суть они единое и берут они от мира все, так как каждый возраст имеет свои радости, которые уходят, дабы им на смену пришли иные.
И многое жрецы говорили своему гостю, но тот слушал лишь то, что хотел слышать, и понимал лишь то, что хотел понять. А хотел он мести, власти и бессмертия. И узнал он, что в храме заточен великий мудрец и чародей, замысливший обмануть свою судьбу и отказавшийся от единожды данной клятвы. И пришелец убил тех, кто принимал его, лечил и учил, и освободил узника, и тот из крови семиединого жреца создал великое проклятье, и то было первое зло, которое он причинил.
И научил освобожденный мудрец своего спасителя, как воззвать к древнему злу, побежденному в начале мира, и это было второе зло, которое он причинил. И вскипели моря, и стало гаснуть солнце, и посыпались с небес звезды, как винные ягоды со стола, и восстали древние твари, слизистые и ядовитые, коим должно было исчезнуть задолго до сотворения человека, дабы не осквернять мир своим присутствием. И первым был пожран призвавший их. Но затем разверзлось небо, и оттуда явились сверкающие воины. Семь сотен лет длилась битва, и мерзостные создания были повержены и уничтожены, а о том, кто из мести и ненависти отпустил их, позабыли. Мудрец же, научивший неразумного смертного, как содеять такое, сумел бежать и укрыться в дальних морях, но до этого совратил одного из небесных воинов. И задумался тот: зачем ему быть одним из семи, если можно стать единственным? И думал он, что сам дошел до этой мысли, и лелеял он эту мысль, а затем от мысли перешел к делу. И это было третье и самое великое зло, свершенное освобожденным клятвопреступником.
И смотрел он из своего укрывища, и радовался, что все идет так, как он хочет, что сначала он сделал своим орудием человека, затем чудовищ и, наконец, небесного воина, которому доставало силы исполнить замысел клятвопреступника. А замысел его был страшен, а отступник ослеп и оглох и не смотрел на следы ног своих, думая, что сам избрал свою дорогу, в то время как его вели, как ведут осла или верблюда.
Но братья оступившегося распознали угрозу и извергли паршивую овцу из стада своего. И бежал он, теряя силы, на север, где, говорят, укрылся в холодной пещере, оплакивая былое величие и лелея мечту о мести.
Великое же Проклятье за века рассыпалось на куски и было во времена великих бурь унесено водой. И куски эти по сию пору ищут друг друга и ловят души тех, что открыты их голосу. И все они: и Великое Проклятье, и падший небесный воин, и колдун-клятвопреступник — ждут своего часа, и все они ищут разное, но несут одно — разрушение и гибель, дабы стать калифами над обломками, подобно змеям, поселяющимся в развалинах, когда построившие город покидают его или же гибнут.
Вот что рассказывают старейшие, и никто пока не опроверг их, равно как и не подтвердил, пока не пошли слухи о делах дея Миххада, владыки Холодных гор.
И еще скажу, что корабельщики наши видели несметные косяки рыбы, что сворачивали с привычных путей и выбрасывались на сушу, но не шли на нерестилище в Серое море, что добытый в этом году у Звездных островов жемчуг был цвета бычьей крови, а альбатросы не свили гнезд. Я велел трем лучшим мореходам выйти в Серое море. Они ушли и не вернулись. Я велел еще троим пройти запретным путем, но те отказались и были казнены. И потому я сказал себе, что близится год Беды и час Беды, предсказанный Баадуком, и пора затоптать костер вражды тем, кто встанет против предсказанного.
Я возвращаю тебе всех твоих воинов, которые могут держать саблю. Я посылаю тебе оружие, сработанное оружейниками Армских гор. Я знаю, что на твоих камнях рождаются великие мореходы и воины, но не хлеб и вино, и я посылаю и то и другое.
Бородой Баадука, подножием Трона Всеотца и кровью любимого сына клянусь, что мысли мои чисты и рука не держит отравленного клинка. Да пребудет мир между нами, пока не обезглавим мы змею прошлого.
Я сказал, а ты выслушал.
Писано в десятый день Четвертого месяца 985 года».[31]
Печать Майхуб приложил свою тайную. Лев, рассекающий саблей дракона.
— Вижу, ты уже решил, — поднялся с места Эрик. — Разубеждать тебя бесполезно, хотя лично я этому шелковому убийце не верю.
— То, о чем он пишет, глупые цветистые сказки, — пожал плечами Максимилиан. — За кого нас принимает этот атэв?
— За людей, способных видеть дальше собственного носа! — взорвался Рене. — Вы, ваше высокопреосвященство, годами читаете себе и другим сказки ничуть не лучше этих, а ты, Эрик, уж прости меня, вообще не признаешь того, чего не видел лично… Те, кто не был в Башне Альбатроса, тоже не поверят, что толпа вооруженных маринеров ничего не могла поделать с тарскийским колдуном…
— Я не о том, — с досадой махнул рукой старик, — а об этом проклятом атэве. Налюбовался я на них…
— Так ведь и они, — улыбнулся одними глазами Рене, — на таких, как ты, налюбовались. Вижу, все остаются при своем. Жаль…
Кардинал Максимилиан что-то хотел сказать, но передумал, и они с Эриком с достоинством вышли.
— Шани, ты тоже считаешь, что Майхуб лжет? То-то ты отмалчивался.
Граф Гардани поднял темную бровь: