В дверь заскреблись. Как же не вовремя, хотя почему это не вовремя?! Шани распахнул дверь, впуская аюданта, и не терпящим возражений голосом отчеканил:
— Полчаса на сборы. Умойся, переоденься. Лучше в красное. Мы едем встречать посольство гоблинов. С сегодняшнего дня изволь сопровождать меня везде.
Не дав женщине опомниться, Гардани вышел.
Прохладное ясное утро словно бы звало за горизонт, туда, куда улетали, подгоняемые свежим ветром, жемчужные облака, сами похожие на корабли под парусами. Это было утро дороги, когда уходящий радостно смотрит вперед, а не оглядывается.
В порту было не протолкнуться — проводить своего паладина вышла вся Идакона. Корабли стояли на ближнем рейде. «Созвездие Рыси» — черное, с золотистой полосой вокруг корпуса и слегка наклоненными назад мачтами — казалось стремительным и гордым, как атэвская лошадь. Темно-серый с серебром «Осенний ветер», более приспособленный для схваток, нежели для погони за неведомым, рядом с собратом выглядел боевым таянским дрыгантом.
Эмзар и Клэр стояли в окружении маринеров. Эландцы привыкли к эльфам — к красоте привыкают быстро — и не скрывали своих дружеских чувств, обходясь без того панибратства и заискивания, которое так раздражало в жителях империи. Герика куталась в эльфийский плащ рядом со Светорожденными — из всех приглашений, которые получила невеста императора, она выбрала Убежище, где можно оставаться самой собой, при этом совершенствуясь в эльфийской магии. Лицемерие и шум императорского дворца тарскийку раздражали, родовое гнездо Годоев разрушили гоблины Рэннока, да и привязанности к нему Герика не испытывала, а в Высоком Замке была своя госпожа. Появление Герики напомнило бы Ланке о том, о чем напоминать ни в коем случае не стоило…
Конечно, можно было остаться в Идаконе, поднимаясь с зарей на Башню Альбатроса, день за днем ожидая, когда над горизонтом появятся долгожданные паруса. Героини старинных баллад и преданий поступали именно так, но Геро следовать их примеру не хотела. Она отпускала своего адмирала с улыбкой, но остаться в опустевшей без него Идаконе было бы слишком тяжело. Герика и так держалась из последних сил, не желая разбить счастье дорогого человека, а Рене в самом деле был счастлив. Он умчался на корабль еще затемно, сбросив с плеч десять лет и тысячу забот. В сущности, они простились ночью, и тарскийка не собиралась выказывать чужим, среди которых оказалась и замотанная в белое до самого носа старая Зенобия, своей боли. Не прийти же в порт невеста паладина не могла — это оскорбило бы эландцев. Так заведено — женщины провожают корабли и ждут. Мужчины дарят последний поцелуй и, больше не оборачиваясь, уходят.
— Идут! — Первой оповестила о том, что от «Созвездия» отвалил баркас, Белка, не пожелавшая возвращаться в Гелань. Маринеры уже считали дочку Шандера своей и к тому же почти невестой Рене маленького. Белка же, с детства ненавидевшая придворные церемонии, направо и налево заявляла, что жить можно только здесь, на севере. Герика девчонку прекрасно понимала, она провела в Мунте несколько месяцев и уже устала от напыщенной роскоши, наглости нищих, спеси раздувшихся от сознания собственной значимости академиков… Именно Мунт заставил Рене почувствовать свои годы, превратив победу если не в поражение, то в мелочную ежедневную возню. Если б можно было вернуть то, с чего они начинали, — свободу, полет, ощущение того, что каждый миг может стать последним, а значит, нельзя его упустить… Теперь Рене погнал время вспять, и его подруге грех сетовать. Пусть уходит и вернется таким, каким она его увидела, пройдя сквозь зиму…
Солнечный луч скользнул по белым волосам, превратив их в эльфийское серебро, и у Герики, следившей за приближающимся баркасом, сжалось сердце. Старый эландский обычай возвращаться перед дальней дорогой на берег, чтобы еще раз сказать тем, кто остается, слова любви и надежды, клирики не одобряли, но для маринеров он был важней любой молитвы.
Умный Максимилиан рассудил, что искоренять неискоренимое глупо, лучше его использовать в своих целях. Облеченный в парадные одежды, кардинал с присными явился на причал, явно намереваясь напутствовать уходящих. Клэр тронул локоть тарскийки, кивком указав чуть в сторону от святых отцов, и Геро невольно усмехнулась. Соседями клириков оказались гоблины, возглавляемые Урриком.
Новые телохранители императора и маринеры ладили, и в этом не было ничего удивительного — здравый смысл, природная порядочность и уважение к чужой доблести равно присущи и горам, и морю, к тому же Эланд не знал власти Годоя. Прекратилась и настоящая вражда. Атэвы не только не нападали на маринеров, но и отказались от набегов на южные города. По всем статьям начинался золотой век, и трудно было понять, отчего на душе так тревожно, пусто и муторно.
Баркасы — первый с «Созвездия», второй с «Ветра» — причаливали. Пусть поход обещал стать приятной прогулкой, Ягоб Лагар не собирался отпускать Арроя одного. Запретить вольному капитану идти туда, куда он хочет, нельзя, и Рене махнул на приятеля рукой.
Гребцы опустили весла, изготовившись ждать возвращения капитанов. Рене спрыгнул на землю первым. За ним, не забывая подмигивать хорошеньким женщинам, последовал Ягоб. Рене же, хоть и слегка улыбался, по сторонам не глядел. Легкой, почти эльфийской походкой, так не похожей на моряцкую развалочку, он шел к старому Эрику.
Герика знала, что сейчас произойдет. Глава Совета паладинов примет из рук уходящих особые ключи от якорных цепей, которые будут храниться в зале Совета до того дня, когда «Созвездие Рыси» вновь войдет в родную гавань, или же вечно, если корабль не найдет дороги домой.
Эстель Оскора видела эти ключи, укрепленные на черной каменной доске, где выбивались название корабля, имя капитана и год, месяц и день, когда тот в последний раз покинул Идакону. Под черной доской стоял массивный стол с гематитовой крышкой — именно туда Эрик на закате водрузит принятые им ключи.
Рене, уже встав на одно колено, протягивал старейшине узкую шкатулку, которую тот и принял с известными каждому маринеру словами: «Уходи и возвращайся, что бы ты ни встретил в пути».
«Я вернусь, — ответ тоже был всем знаком и все равно казался клятвой, — потому что меня ждут».
Слова были сказаны, ключи отданы. Наступало время прощания, но Максимилиан нарушил обычай, и причал огласило торжественное и строгое пение. Как бы ни относились маринеры к Церкви Единой и Единственной, не почувствовать торжественности и уместности непонятного напева они не могли. Отзвенели последние усиленные водой звуки, и кардинал произнес короткую проповедь. Она не вызвала восторга, но и отторжения не последовало. Клирик был во многом прав, и он желал путникам удачи, а она никогда не помешает.
Рене Аррой, получив благословение Церкви, подошел к своему сыну и наследнику, рядом с которым стояла Белка. Следующей станет Герика, после чего на площадь выкатят бочонки с атэвскими винами, и Идакона выпьет за попутный ветер и возвращение… Люди знали, что будет дальше, вернее, им так казалось.
Пронзительный кликушеский вопль, раздавшийся над бухтой, заставил многих вздрогнуть. Даже тех, кто по праву считался неустрашимым.
Зенобия пришла на причал отнюдь не из любопытства. Исступленно крича, нянька Ольвии тыкала пальцем в сторону Рене, а с уст ее срывались проклятия. Сотни людей ошалело слушали разносящиеся далеко страшные слова. Старуха знала, куда ударить, и била наотмашь:
— …чтоб ты ждал смерти и не мог дождаться, чтоб тебе стать защитником своих врагов и губить своих друзей… Чтоб ты никогда не вернулся к своей шлюхе, чтоб вы до смерти бежали друг за другом и не догнали! Да не найдется такого камня, где б ты приклонил свою голову, пусть не будет у тебя могилы ни в море, ни на земле, пусть твоя память станет пыткой, а память о тебе — позором… Чтоб увидел ты, как твое семя пожирает друг друга, а твой дом зарастает волчцами, чтоб… — Старуха схватилась за горло и, испустив короткий глупый звук, завалилась за спину; юбка задралась, стало видно, как дергаются в конвульсиях иссохшие ноги. В шее Зенобии торчал кинжал с роговой рукояткой.
Люди растерянно оглядывались, но Роман, стоявший позади Рене, уже мчался к кучке гоблинов.
— Разве ты не знать? — удивилась Криза. — Проклятье не жить, если убивать ведуна, пока он не кончать… Ты чуть не опоздать!
— А ведь она дело говорит! — Пожилой маринер вздохнул с явным облегчением. — Так и есть: нет колдуна, нет и колдовства…
— Вот ведь гадина! — в сердцах плюнула какая-то женщина. — Шлюхой была, шлюху воспитала, и туда же… Да любой другой эту Ольвию с ее Ганком… Еще пятнадцать лет назад…
Поступок Кризы вызвал живейшее одобрение, и раскрасневшаяся от смущения орка юркнула за спину Уррика со словами: «Мне они нравиться… Оба. Капитан и невеста. Я хотеть, чтобы они встречаться и жить вместе! Старая мешать…»
— Спасибо тебе! — Рене уже стоял рядом. — Хотя убивать ее вряд ли стоило, старая ведьма совсем рехнулась!
— Она не была безумна, — не замедлил сказать свое веское слово Максимилиан. — То, что она творила, совершенно очевидно являлось Недозволенной магией, причем направленной на то, чтобы нанести смертельный вред. По закону это преступление, карающееся смертью. Да, эта девушка поспешила, но лишь потому, что сочла необходимым остановить смертельно опасное колдовство. Именем Церкви нашей Единой и Единственной я, ее смиренный слуга, свидетельствую и утверждаю, что именуемая Кризой невиновна и поступок ее угоден Творцу нашему!
На сей раз выступление клирика было встречено восторженным ревом. «Вот так и завоевывают сердца и души», — подумал Рене и столкнулся взглядом с Геро.
Тарскийка слышала все. Чудовищный дар действительно покинул женщину, и волна Силы, которая смела бы мерзкую старуху с лица земли, не поднялась. Только сердце сжала лапа зимы, и оно судорожно забилось, не желая становиться куском льда.
— Мне это не нравится. — Голос звучал откуда-то издалека, но повелителя Лебедей Геро узнала. — Не пойму, в чем дело, но что-то произошло…
— Я тоже почувствовал, — откликнулся Клэр. — Их надо остановить…
— Поздно. Они все равно уйдут, они должны уйти… Это та судьба, против которой нельзя бороться, именно потому, что ее можно победить. А затем… Затем наступит конец всему…
Дальше Герика не слушала. Она как могла быстро пробивалась к Рене, и люди с готовностью расступались. Император стоял рядом с гоблинами, рядом маячил Максимилиан, сверкали синие очи Романа, но уходящий все равно был один.
— Капитан! — Она впервые назвала его так. — Или убей меня на этой площади, или возьми с собой.
Ей не было никакого дела до восторженно-одобрительных взглядов, которыми обменялись люди на площади. Ей вообще не было ни до чего дела. Она видела только Рене.
— Ну разумеется, ты будешь со мной. Назло всем проклятиям! Как я теперь могу тебя оставить?!
— Правильно! — просияла Криза. — Это нужное дело, да. Нельзя расставаться, если можна потом теряться! Я так хотеть для тебя счастье!
— Спасибо, плясунья. — Рене положил руки на плечи девушке. — Вот, возьми на счастье… — Протянув орке свою шпагу, император звонко расцеловал девушку в обе щеки. — Теперь ты моя сестра. Сестра по оружию.
— Мы всегда быть тебе и твоим потомки сестра и брат. — Криза протянула обе руки к Рене, а Уррик громко добавил:
— Клянусь именем Истинных Созидателей, орки Стаи Седого Поля вечно будут друзьями Арроев. В беде и радости!
— В радости и беде! — подтвердил герцог, а Герика, лихорадочно сорвав с руки браслет, протянула его гоблину.
— Уррик! Это тебе… На память обо всем, что было… Обо мне, о Шандере и, — она улыбнулась, — о Преданном.
Бесконечная водная равнина слегка волновалась, издавая приглушенный гул, к которому так просто и сладко привыкнуть. Вечный ропот волн был нежен и умиротворен, как мурлыканье находящегося в добром расположении огромного кота.
Эти широты маринеры — те, кто рисковал прорываться через Запретную черту и Ревущее море, — не зря прозвали Сонными. Рене, в молодости бывавший здесь чаще других, среди бесконечных изматывающих дел нет-нет да и вспоминал плавание в теплом и удивительно спокойном океане, похожее на долгий прекрасный сон.
Там, за полосой вечных штормов, спокойно и ровно дышало ставшее морем небо, стремясь из синевы в синеву, взмывали в прихотливых прыжках летучие рыбы, альбатросы соперничали белизной с морской пеной и сверкали на солнце, неспешно и плавно догоняя друг дружку, пологие волны. Даже ветер Сонных широт служил образцом постоянства; ровный и сильный, он дул в одном и том же направлении, освобождая маринеров от множества забот и тревог… А что для океана, неба и ветра два десятка лет? Треть человеческой жизни для них даже не мгновение. Рене Аррой ушел и вернулся, а здесь ничего не изменилось — та же завораживающая синь, альбатросы, летучие рыбы, башни облаков на горизонте, обливающие то киноварью, то зеленью закаты…
«Созвездие Рыси» и «Осенний ветер», необыкновенно красивые со своими сверху донизу покрытыми парусами мачтами, слегка покачиваясь на океанской зыби, уходили все дальше от серых эландских скал. Остались позади Острова Сиреневых Птиц, за которые рисковали заходить лишь единицы. Когда у последнего острова трое моряков с «Осеннего ветра» и один с «Созвездия» попросили их отпустить, Рене коротко велел спустить шлюпку. Ушедших никто не провожал, только оба боцмана не в срок затеяли приборку палуб. О Зенобии по молчаливому уговору никто не вспоминал — мало ли что наболтает злобная, выжившая из ума баба. Если кого проклятья и встревожили, то это держали при себе — маринеры не обсуждают возможные беды, полагая, что таким образом их можно «приманить». Жан-Флорентин дулся на весь мир, чего Рене и Герика, полностью отдавшись своей любви, не замечали, а о чем думал Рамиэрль, никто не знал — эльф в компании Преданного часами простаивал на корме, глядя, как тает пенный след.
Когда синий шелк становился темным бархатом, на который рука ночи выбрасывала пригоршни бриллиантов, бард приходил на бак, трогал струны, и над морем разносились песни — радостные и печальные, созданные людьми и Светорожденными, они словно бы связывали затерявшихся в море с вечным. Единственное, чего либер не пел, как его ни упрашивали, это горские баллады. Роман отшучивался, говоря, что вспоминать о горах в море невежливо.