Смотря шире, отлипая от жесткой поверхности Никиных глаз, Витька увидел, – побелели тонкие пальцы на лаковой барсетке, вжали ее в изящный пиджачок. Плечо дернулось нервно в сторону стоящего позади крепкого молчуна, стриженого ежиком. Ноги в узких туфлях переступили раз, другой, маленький полушажочек назад на той же ступеньке, и нехотя подтащилась одна нога к другой, замерла.
Молчун придвинулся, сбоку перекрыл надувным плечом Сеницкого, застыл, как перед броском…
Секунды… И опять, как тогда в квартире у Витьки – кто начнет первым?
– Боже мой! Вы – Ники!
Начала Лидочка, сделав, наконец, выбор. Звякнули ключики, когда всплеснула руками. Разрывая невидимые связи, вклинилась между противниками, взмахивая перед лицом Витьки кольцами темных длинных волос.
– Я в восторге, знаете! Вы! Вы! Никогда не видела такого! Это, это…
Стала совать в руки Сеницкому вишневый буклет, раскрывала, тыкала красным ногтем в пустое место под снимком на развороте – подписать.
Ники, отскакивая глазами от лица Виктора и снова настороженно возвращаясь, буклетик подписал. Кривил губы в дежурной улыбке, дергал головой в такт Лидочкиным словам. Девушка продолжала по-лошадиному взмахивать гривкой, и все держала узкое плечико чуть назад, на Витьку, как бы защищая от него диалог. Витька через плечо смотрел на Сеницкого. Без эмоций. Просто смотрел.
Ники ежился, кивая и растягивая губы в улыбке. Пашик из-за Степиного локтя пискнул что-то про интервью.
Ситуация раздувалась нелепым воздушным шариком, на котором картинка веселая и привычная, от избытка задутых внутрь нерешенных длинных секунд перекосилась и поползла в сторону жути, закорявилась, истончилась угрожающе.
Первым не выдержал Ники. Отведя рукой Лидушу, подался вперед, глядя с ненавистью на выше стоящего Витьку:
– Чего? Что вам здесь?
– Интервью, – пискнул вновь не услышанный Пашик.
Витька вытянул руку вперед, уперся ладонью в невидимое стекло между ними:
– Посмотреть пришли. Уже уходим. С Новым годом, мастер Ники Сеницкий.
И повернулся к молчавшему настороженно Степану:
– Пойдем, времени мало. Опоздаю на поезд.
Подтолкнул друга под локоть и, обходя Сеницкого, ступил на его ступеньку. Рядом.
Ники развернулся к нему, держа в дрожащих лапках барсетку. И Витьку повело от головокружения, так несоответствовали друг другу сбитое в кисель страхом небольшое Никино тело в приталенном пиджачке, узких брюках с модными финтифлюшками и выжженные ненавистью твердые глаза. Спутники Сеницкого мгновенно перестроились, напряглись.
"Балет какой-то", мельком подумал Витька. Но стало интересно. Ненависть Ники завораживала внезапной силой. Будто из тощенького тела высосали все, что можно и собрали в смертельных пуговицах глаз.
– Поезд? – кликнул Ники и эхо от высоко потолка вернулось, стукнуло в уши, – поезд! Какой, бля, поезд у тебя! Если я…
– Ники, я уезжаю. Мать звонила. Буду у нее, потом поеду дальше. Ты не волнуйся, там даже интернета нет. Море и песок. Ветер.
Степан шумно вздохнул.
– Вернусь через месяц, не раньше. Пока.
Он шагнул ниже. Еще ступенька. Услышал за спиной шаги Степки. Еще одна ступенька…
– А я?
Обернулся и посмотрел на группу, оставшуюся наверху. Ники и трое молчащих, два – мускулистые, стриженые и один худощавый, похожий на Сеницкого пиджачком, но прическа кукольнее и глаза подведены. За ними – Лидочка. Снова зацепился за взгляд Сеницкого. И снова очень захотел домой, свернуться, пропустить через пальцы памяти все вновь увиденные картинки, детали, плавно, одну за другой, монетками складывая в голову, думать, поворачивать, смотреть, снова думать. Обогащаться. Переваривать… Улыбнулся. Почувствовал, как шевельнулась под свитером горячая голова, точками, точками касаясь чуткой кожи. Бешено веселясь где-то внутри, прикинул, а есть ли такие, что балуются со своими змеями – по-другому? Мастера эротических штучек, иссушающего порно… И это можно обдумать…
– Ты? А ты уж – сам. Как-нибудь. Справишься, Ники.
Быстро пошел вниз, стараясь идти ровно, чтоб не расплескать полученное сегодня, укладывая в голове цветные звенья цепи: серо-белые утренние картинки, звуки и запахи, и глаза, дыхание, выражения лиц, которые вот только что… Держал последнее звено разомкнутым, стремился на улицу, где жизнь вьет свою цепь дальше. То что внутри, казалось пустой бездной, ждущей этой еды – наполнить.
На самом выходе, обрезаясь о лезвия сквозняков из открываемой двери, немного потолкались, пытаясь то выйти вместе, а после, очевидно, чтоб не подумали – убегают, все пропускали друг друга… Пашик вывалился первым в холодную черноту, убежал под фонарь и, свесив голову, копался в сумке, укладывая камеру. За ним вышел Степан и ждал, придержав дверь рукой в толстой вязаной перчатке.
А Витьку нагнал Сеницкий, взвизгнув на топочущих следом спутников, чтоб отстали. Схватил за руку, потянул на себя. Скользнув плечом по ледяному стеклу, Витька всмотрелся в летящее без мыслей Никино лицо. "Не одного меня – за дальние леса", – подумал. Успокаивающе махнул Степану через стекло.
Ники, вцепившись в рукав куртки, тянул и тянул, будто хотел обнять. И пришлось двигаться, наступать, потому что куртка уже поползла с плеч, резал шею сбившийся воротник.
Так и шли по темному просторному вестибюлю – Ники спиной вперед, и Витька, будто с угрозой на него наступая.
– Чего тебе? – спросил тихо.
– Я… я… ты!…
Дернул резко рукав, подтаскивая Витьку к самому лицу. И заговорил бессвязно, изнемогая, ища слов и замолкая от ненайденности:
– Ненавижу тебя! Ты… Ненавижу… Я…
Огромность ненависти тяжко ворочалась в нем, причиняя боль, разламывая сознание, пыталась вырваться.
– Ники, успокойся, – Витька потащил из скрюченных пальцев рукав, оглянулся на маячившего за стеклом Степку, на спутников Сеницкого, что загораживали собой стеклянную дверь.
– И всегда буду… – руку не убирал, мял, выворачивал пальцами ткань, как в детстве дети щиплют друг другу нежную мякоть под локтем.
– И что? Я и так ухожу! Чего еще?
Ники всхлипнул сухо, задышал, заметался глазами. Не знает, чего еще – прикинул Витька. Шея болела, свитер задрался, обнажая поясницу, куртка вздулась нелепым пузырем. Злость поднималась снизу, от паха, заполняла все, и мышцы напрягались – удержать, не дать рвануться наружу, разрывая кожу в лоскутья. Не сверху падало, как утром другое, прозрачное и невесомое, обостряя чувства, но так же растворялось в крови, толкало из-под ребер, теряя по дороге способность рассуждать, превращалось в ярость.
Задрожало мелко колено. Витька уперся ногами покрепче в пол. Спасаясь от темной ярости, резко оторвал от себя Никины руки:
– Пошшел ты… Пусти!
Но не успел, не справился. Да и не хотел уже. Глотая темное, слепое – тут же сам протянул руки навстречу обезумевшему Сеницкому:
– Что? Снова потрогать? Ах ты… Ну, давай! Давай, кролик.
Смеясь, изогнул спину, подбоченясь, подмигнул, дернув подбородком в сторону окаменевшего вьюноши с подведенными глазками:
– Изменишь мальчику? Иди ко мне, лапа, не пожалеешь…
Что-то в лице Ники попыталось возмутиться, но сползло за ухо, под воротник рубашки, спряталось без сил. Оставив лишь слепую жадность лианы, тянущейся к опоре – захлестнуть и прижаться, срастись, замереть, высасывая из жесткого кровь поддержки.