– Хочешь покоя? Да? Со мной? Прижаться. Да? Меня, да?
Рука его разыскала край пиджачка. Тенькнула и ускакала по полу оторванная пуговица. Распахнулась шелковая рубашка. Ерзнув ребрами по беспорядочным складкам ткани, Витька ощутил, как часто и мелко бьется под горячей кожей Никино сердце. И плавно, не прерывая касания там, где задрался свитер, стал поворачиваться, прижимаясь к голому мужскому боку. Мелькнула непонятная мысль, что, ах, черт, во впадине как раз… И завершив движение, резко вжал Сеницкого в голую кожу над поясом джинсов, почти переломив его в талии. Отвлекая, одновременно задышал жарко в лицо:
– Говори, говори, говори! Да? Меня хочешь?
– Дда-а-а… – шепотом истаял Сеницкий, тяжелея и съезжая ниже на подламывающихся ногах.
Но все уже кончилось. Все, что для окружающих заняло не более десяти секунд и воспринялось, как невнятное шевеление и бормотание двоих, все, что заставило спутников Ники, пооглядывавшись, броситься к ним, и Степка уже, распахнув наново дверь, вбежал – кончилось.
Витька встряхнул противника. Скрутил в кулаке полы рубахи, держал за них.
– Все? Отошел? – и буднично сообщил подбежавшим, – приступ у него был, вроде сердце схватило. А вы там копаетесь, е-мое…
Свалил на руки молчунам вялое тело и потащил Степана к выходу. Позади вскрикивал жеманно и негодующе мальчик-дизайнер, бормотали что-то через перила сверху тетки, не успели увидеть, а спускаться и не хотели.
Лидочки на улице не было. Они пожали руку Пашику и пошли к метро. На входе Степан остановился:
– Ты сумасшедший, похоже. Я там испугался.
– За меня?
– За Сеницкого.
Люди обходили их, толкали, разворачивая, сужались, уплотняясь, и черной змеей вливались в желтое стекло высоких дверей. Степан помолчал. Помялся…
– Ты, это, ехай. Я тут еще…
– Ага, – сказал Витька, пихнул серьезного друга в плечо и пошел в поток. Подумал, что не только ему думать и переваривать…
Змея людей рассыпАлась комками, глоталась полым червем связки вагонов. Лязг, шум, стук и черные стекла. Невнятный голос на остановках. Обязательный гость столицы перед картой метро, болтаясь на поручне, вытягивает шею, с отчаянием глядя на цветные кружочки и ухом ловя радиокваканье из динамика…
Через пару часов, нагулявшись, Витька ехал домой, думая о насущном: остались пельмени в холодильнике, или яичницу сделать. Пережитое лежало пока что на дне сознания. Только взболтать.
Тесный двор спал. Тараканами пробегали в подъезды замерзшие жильцы, возвращаясь с работы. Витька с удовольствием посмотрел на свои окна. Сейчас он войдет и узкое кухонное окно засветится, пришел хозяин – сердце пустой квартиры, оживил…
Двое у подъезда не стали тратить время на киношную лабуду насчет прикурить. Первый же удар свалил Витьку на жесткий снег, протащил ухом по окуркам. Не в силах оторвать от холода гудящую голову, заскреб ногами по льду. Встать… или хотя бы отползти от столбов черных ног в ботинках с тускло блестящими окованными носами. Спорхнул блик с оковки. И стало горячо почкам…
Свернулся калачиком под резкое "а-ах" сверху – будто дрова собрались колоть, с оттяжкой, на выдохе. Перекатившись от удара на живот, зацарапал ногтями заледеневший снег. "Хорошо, без перчаток", сказалось гулко в пустой голове…
Уперся коленями и рванулся в сторону, в промежуток между фигурами. Смешной со стороны, удар подошвой в зад, сотряс тело, вмял челюсть в мерзлую кашу. Витька понял, лицо его – мягче, нежнее льда. О зубах не успел понять, задохнулся, и закашлял, отплевывая кровь вперемешку со снежным грязным крошевом. Голова спала, мозг болтался без мыслей внутри чугунной пустоты.
Поддев носком ботинка, один из напавших перевернул не обмякающее, напряженное еще от растерянности тело, почти без усилия, будто картонную коробку поддал.
И с двух сторон, почти одновременно, наступили подошвами на раскинутые не вовремя руки. Витька забился, топыря локти, пытаясь свернуть тело вбок, отчаянно не хотя лежать вот так – животом вверх. Но стояли мертво, как вросли. Во вмятых в жесткий снег ладонях бУхала кровь. Маячили белесые луны голов, перечеркнутые по краю зрения съехавшей на один глаз банданой.
"Плохо, без перчаток", сказалось гулко в пустой голове…
Дома, сгрудившись вокруг тесного дворика, росли, вставали на цыпочки, тянули резиновые шеи с черточками водосточных труб, клонили верхние этажи через черные плечи двоих напавших, – заглянуть в лицо Витьке желтыми и красными квадратными глазами. Небо над чернотой низкого вечера было высоким, пронзительно темно-синим, углубленным в себя.
Мозг ворочался, искал неушибленное место, прилечь, заснуть, ну его все, пусть с телом делают, что хотят. Но болело везде: виски, ухо, лоб, потому закружилась голова и дома послушно завертелись, размахивая балконами и окошками. Как дядька не выпадет, – удивился Витька, глядя на тускнеющий вдалеке огонек папиросы. Но веки уже закрывались…
Новый блик прошел сквозь ресницы, резанул по глазу и за ним – по мозгу. Увидел – будто светлая ранка открылась на черном силуэте, вдоль, узко. Нож? Сон слетел, обморок остановился. Витька сцепил зубы, запрокинул лицо, рывком выгнулся, чувствуя, как мороз трогает коготками голый живот под сбившимся снова свитером и курткой и наваливается на него смертный ужас. Но вдруг расслабился, вытянувшись, свернул сознание внутрь, закрыл спокойно глаза. Вспомнил, как Ладе кричал, остановив ее, когда надо бы – бежать, спасаться, не рассуждать. Чтоб забыла все и подумала о другом, о том, что важнее. О самом важном. И чтоб поверила.. Сейчас некому кричать на него, валяющегося на заплеванной ледяной корке, некому командовать. Только сам. Бедная девочка. Сам вот теперь так же. А нелегко смести в угол сознания визги страха, распрямиться.
"Поверю – полечу!" – затрепетало радостно в голове. Ведь было уже! Он вытянулся внутри, напрягся, страстно желая – поверить!
И смялся, упал внутри, продолжая лежать… Не полетел…
Вот оно как… бывает. Бедная, значит, девочка? Помог, пожалел. Она, значит, смогла, а я, валяйся тут, и никто, ни одна падла… никто не поможет. Сучка паршивая…
Задвигалось горячее по голому животу, смещаясь, открывая кожу холоду. Проснулась и подняла голову, покачивая по-змеиному, растворившаяся в крови бешеная ярость.
– Ах вы, ссуки, – жесткие губы шевелились с трудом, царапались друг об друга, – Карпатого нахрапом взять? Да я вас! С-с-с-с…
И увидел, как поблескивающим бревном, неощутимо в общей боли отрываясь, замерцало черными, бронзовыми, зелеными бликами, двинулось плавно от него, захлестнуло стоящие ноги-колонны под коленями, рвануло, переламывая. Еле успел откатиться, оттолкнувшись освобожденной рукой, когда, хекнув, тяжело свалилось рядом большое тело. Сворачиваясь клубком, изо всех сил ударился плечами в другого, что все еще стоял на другой руке, выдернул ее, обоженную ссадинами и льдом. Вскочил, расставляя дрожащие ноги, подхватывая на локоть тяжелые кольца. И, качаясь, бросился на противника. Кинул вперед себя узкую голову с жаркой разинутой пастью. Целил в глаз. Попал. С коротким воем тот схватился за лицо, беспорядочно, не видя, замешал руками вокруг, отталкивая, сходя на всхлипы.
Выдохнул резко и, оттаскивая змею, сам, сам! с острым наслаждением ткнул в зажмуренные глаза растопыренной пятерней. Развернулся на звук позади, ударил ногой в бок лежащему, молнией порадовался, увидев – перевернулся, и прыгнул ногами на живот, слушая булькающий хрип выдоха. Чуть не упал, взмахнул резко руками, но кольца на правой напряглись, удерживая.
Стоя рядом, ощерился, покачиваясь. Похлопал змею по гладкой голове, поворачиваясь к топчущемуся рядом полуослепленному противнику:
– Стоишь еще? Зря, земеля, зря. Лучше бы лег, головку прикрыл ручками. Ну, сам захотел!
Подхватил ладонью узкую голову. Заглянув в темные, без выражения, глаз, коснулся змеиной головы разбитыми губами. И, подавшись вперед, плавно бросил к черному силуэту тяжелые кольца.
Стоял, взмахивая руками, удерживал равновесие – захлестнутый крепким хвостом вокруг талии, чувствовал, как мерно вминается змеиная плоть в мякоть его тела. Терпел боль, понимая, каждое судорожное движение хвоста связано с мощной хваткой остального тулова. Проговаривал хрипло, в такт хватке:
– Давай, родная, давай, золотко. Приласкай паскуду! Да-а-а-а!…
И удержал бережно длинное тело руками, когда соперник завсхлипывал, захрипел и, взмахнув руками, повалился мешком с картошкой.
Мерно мяукала в соседнем дворе сигнализация чьей-то машины. Порциями падала сверху приглушенная стеклами музыка. Кто-то рассмеялся за углом, совсем рядом, проскрипели быстрые шаги по нетоптанному снежку на маленькой клумбе, удаляясь. Пустой двор, замерев, смотрел.
Уложил змею на плечо, потерся щекой о гладкую кожу. Слушал, как затряслась где-то на животе мелкая мышца. Растрескал губы в ухмылке. Постоял, качаясь. И харкнул в откинутое к синему ночному небу лицо с неровно открытыми стеклянными глазами, целя в чернеющий рот. Полез было расстегнуть себе ширинку. Топтался, становясь поудобнее, поближе к застывшему лицу. Но передумал, оглянулся, неловко ворочая шеей. И пошел в подъезд, оберегая тяжело обвисшую тварь от углов и дверных пружин.
– Молодца, девочка, молодца. Спасла Карпатого. Ну, Карпатый хорошее помнит, по-омнит, не боись. Мы с тобой таких дел наворочаем теперь… Слушайся только. Мы – с тобой, да. И никто нас, никто, поняла?
– С-с-с… – коснулся окровавленного уха нежный двуострый язык…
Глава 31
… Шел за ней, не глядя под ноги. Не оступался, будто глаза на коленях и ступнях. Балансировал на скользкой глине, приминал босыми пятками горсточки маленьких круглых листьев, откидывал коленом острую осоку… Смотрел на смуглую спину, как движется мерно, изгибается в такт шагам змея позвоночника. Бедра охвачены куском выгоревшей ткани пальмового волокна. Темные волосы, подобранные высоко, перетянуты полосами коры, крашеными в коричневый и желтый цвета. Выпавшая из прически прядь, отростком лианы, пружиня, вверх-вниз ходит вдоль спины. Хотел ее так, что, казалось, восставшим членом раздвигает протянутые поперек тропы ветви и листья. Кромка ее набедренной повязки покачивалась ниже талии краем воды в прозрачном стакане. Выше-ниже, справа-влево. Мерно работали сильные ноги. Напрягалась мышца голени, отталкиваясь от красной скользкой глины, сверкала и пряталась пятка, и выше боковая поверхность бедра – выдается в сторону и опадает… При каждом шаге. Смотрел на песню идущего тела, на тени, скользящие по мерно работающим мышцам. Хотел…
Ускорял шаги, догонял, почти утыкаясь в мягкую плетенку ткани по ягодицам. Протягивал руку. Скругляя пальцы, охватывал шею. И – брал. Всякий раз, когда возникало желание. Разворачивал за плечо к себе, смотрел, как приоткрываются полные яркие губы. …Бросал на смятые простыни, наваливался всем телом, расклинивая, и чувствовал, как под его ребрами плющится небольшая грудь… Наташа…
… Снова шел, не сводя глаз, укачиваясь мерным движением, позволяя телу самому, без оглядок, выбирать путь. Догонял. Резким движением, будто укусив, хватал край ткани, …срывал и отбрасывал смятые черные трусики на серую затерханную постель. Нажав на лопатки, сгибал перед собой небольшое тело, не давая оглянуться – незачем, здесь все, что надо – и врывался, скрипя зубами, натягивая тесной перчаткой на себя, вдавив жесткие пальцы в мякоть покрытых мурашками светлых ягодиц… Лада…
Взорвавшись, отталкивал скомканную фигуру и шел, глядя, как в полудвижении к серой постели она превращается в смугло идущую, сильную. Вот напряглась спина, свет бликом по лопатке – подняла руку, отвести нависшую тяжелыми листьями ветку. Тянулся, оглаживал плечи, разворачивал и, прижав к шершавому стволу, держа одной рукой за шею, другой под колено, бил резко и жестко, телом оставляя за собой последнее слово… Ирка…