Мир вокруг был залит алым, и свет, проникая через вход, стлался по полу шатра, личного подарка Ибн Сауда после сражения под Динхаром. Африкандер в умиротворенном молчании встречал час молитвы, когда от здешних мест до Саны и от Омана до Суэца каждая человеческая пылинка падала ниц, чтобы воздать должное богу; сам он в его существование не верил, однако считал, что он неимоверно полезен и как таковой заслуживает свое имя Всемогущего. Главное было иметь этого великого несуществующего на своей стороне.
Он был невысоким, с оголенным массивным черепом, отмеченным посередине небольшой впадинкой, — бин-мааруф называли ее «седлом»; его лицо с бледно-серыми глазами и коротким крючковатым, как клюв совы, носом над тонкой линией губ куда больше выдавало возраст своей окаменевшей неподвижностью, нежели морщинами. Борода была тщательно выкрашена хной и в знак почтения к Пророку, и для того, чтобы скрыть седые волоски. Его руки и кисти оставались такими же сильными, как и у его балтийских предков, привыкших к тяжелым мечам и щитам. Последний из тевтонских рыцарей прибыл на встречу со славой с семивековым опозданием…
Африкандер достал из кармана снимки и взглянул еще раз. Идеально. Гораздо сильнее и выразительнее, чем все, что они делали до сих пор в других местах в стиле «фотографий зверств»…
Он улыбнулся и принялся мерить шатер шагами, поглаживая бороду. Хвала Аллаху, конечно, но и сам он постарался, как мог. Через несколько часов все приемники от Персидского залива и Суэца до Багдада начнут беситься от ярости… Американка должна была умереть еще…
Он бросил взгляд на часы.
…еще четыре часа назад. «Власти Тевзы устранили свидетеля, который отказывался молчать…» Он почти слышал гневный голос диктора.
Посреди шатра Селим, его утешение на старости лет, когда любовь становится мужской дружбой и товариществом, склонился над коротковолновым «Осадой» — самым маленьким, самым легким и, вероятно, самым мощным из миниатюрных радиопередатчиков. Берш терпеть не мог электронику. Она была врагом свободы. Проклятые приборы уничтожали пространство и пускали по вашему следу своры невидимых собак. Но нельзя было отрицать и их пользу. Он понял это сразу же после войны и послал Селима в Цюрих, в Высшую политехническую школу. Тот вернулся первоклассным специалистом. Он настраивал «Осаду» спокойной и уверенной рукой.
Селиму было сорок лет. Уже… Его волосы начинали седеть. Он был ребенком, когда Берш заприметил его на улице Джидды и влюбился в него. Больше четверти века они делили одни и те же опасности, одну и ту же борьбу…
— Вызывает Мендоса.
Голос пересекал две тысячи километров пустыни, оставаясь таким отчетливым, что, казалось, его можно было пощупать.
Селим тотчас же сменил частоту. Начиная с этого момента импульсный модулятор автоматически проделывал то же самое каждые три секунды: эффективней, чем самое мощное глушение…
Берш подошел к прибору.
— Слушаю вас.
— Произошла накладка.
Африкандер напрягся. Его сжатые губы стали тонкими, как проволока.
— Мне нравится слово «накладка», Мендоса. Как правило, оно обозначает некомпетентность…
— Не в этом случае. С Лекарски несколько часов назад произошел несчастный случай.
— Что за несчастный случай?
— Сломанный позвоночник. Он мертв.
— И вы мне сообщаете об этом только сейчас?
— Я только что об этом узнал.
Берш на дух не выносил латинян. Иметь заместителем португальца было для него личным оскорблением. Но выбора ему не дали. «Рекомендация» исходила из Кейптауна. И нельзя было не признать, что этот человек прекрасно проявил себя в Мозамбике.
— Что до американки…
Мендоса умолк.
— Кого? Что вы сделали с ее телом? Нужно, чтобы его немедленно нашли… Я же вам сказал, чтобы вы положили его на рыночной площади.
— Это еще не сделано. Лекарски был убит до…
Африкандер ничего не сказал. Если он чем и дорожил, так это своей репутацией барака, счастливчика. Ему удалось ее создать и сохранять наперекор стихиями и превратностям судьбы вот уже больше сорока лет. В Аравии такая репутация была полезней и гораздо нужней, чем все политические связи. А теперь…
Мендоса попытался сделать отвлекающий маневр.
— Представьте себе, она передала мне письмо со снимками трех голов, которые мы подложили к ней в номер… Да, мне! Совершенно случайно… Я выходил из своего номера, а она стояла в коридоре с письмом в руке. Она мне его дала и попросила отправить…
Он подождал, но Берш молчал.
— Послушайте Хуго, не беспокойтесь… Это вопрос нескольких часов… она отправилась в оазис к принцу Али Рахману. Там, вы же знаете, никаких проблем не будет… Можете считать ее мертвой… Вы меня слышите?
— Кем и как был убит Лекарски?
— Драка в медине. По крайней мере, такова версия полиции.
— Это не выдерживает никакой критики. В любом случае, поблагодарите его.
— Поблагодарить кого?
— Лекарски. Скажите ему, что я получил снимки. Хорошая работа. Поблагодарите его…
Радиопередатчик надолго замолчал.
— Хуго, я же вам сказал, что Лекарски мертв, — произнес чуть обеспокоенный голос Мендосы.
Селим поднял глаза и увидел на лице своего друга хорошо знакомое веселье. В последний раз он его видел внутри самолета, когда африкандер медленно шел по проходу между креслами, проверяя, все ли головы положены так, как он приказал, и порой останавливался, чтобы кое-что подправить. Селим опустил глаза. Юмор был одной из тех вещей, что оставались для него чуждыми. Ему казалось, что это единственный след Запада, который сохранил его друг…
— Лекарски мертв, Хуго. Вы меня слышите?
— Так вот, отправляйтесь в мечеть, прочитайте молитву за упокой его души и проследите за тем, чтобы она до него дошла с моей благодарностью…
Голос Мендосы стал суровым.
— Послушайте, Хуго, я с вами говорю из Тевзы, из пасти волка, и я не могу терять время… В любом случае, они подписали заказ. Он у Сандерса в кармане. Что мне делать? Вы шеф… пока еще!
Африкандер пропустил дерзость мимо ушей. Он разыгрывал свою последнюю карту, и Мендоса это знал. История с «Дакотой» была рискованной личной инициативой, и если дело провалится…
Он улыбнулся.
Если дело провалится, он никогда больше не получит новых заказов… Во всяком случае, на земле.
Отступать было поздно. Игра стала такой крупной и такой рискованной, что ему оставалось лишь одно: увеличивать ставки. И человек, который поддерживал его в Хаддане, держал в своей крепкой руке все нити. Трудно было мечтать о покровителе, который занимал бы лучшее положение и был бы более решительным… Он улыбнулся. У хадданских собак скоро появится хозяин.
— Берите машину и убедитесь, что посадочная полоса в рабочем состоянии. Она была заминирована, и я уверен, что мины еще остались…
— А американка?
— Займусь ею сам. Вы, похоже, невезучий, Мендоса, а я этого очень не люблю. Я свяжусь с вами через час, чтобы сказать, будете ли вы мне нужны и где… И постарайтесь не попасть под машину, переходя через улицу. Возьмите белую трость или мальчишку-поводыря.
— А пошли вы, Берш! — злобно прошипел Мендоса. — Да будет вам известно, время господ прошло. Вы старомодны, и в Кейптауне это знают… Вы действовали, даже не проконсультировавшись с ними, и…
Селим поспешил выключить приемник. Дневной свет проникал сквозь полотно шатра, и, вероятно, именно это придавало лицу африкандера желтоватый оттенок.
Он вышел. Притаившиеся во впадине горы стены не изменились за последние тринадцать веков, проявив уважение к созерцающим их глазам Магомета. Берш разбил свои шатры в том самом месте, где сражались Пророк и его первые спутники, и каждый камень здесь был реликвией…
Бин-мааруф кормили верблюдов.
Разжигались костры для вечерней трапезы.
У него осталось всего сто двадцать человек, тридцать из них были здесь: остатки мечты. Эта смехотворная «личная армия» больше ничего не значила как и не обладала никакой боеспособностью, но она была ему необходима как воздух, которым он дышал. Она не могла больше ничего свершить, разве что охранять его жизнь. Призрак собственного королевства… Почетная стража Мечты. Мужчины были бин-мааруф, «волками пустыни», ворами и мародерами. Никто не помнил истоков ненависти и презрения, которые они продолжали внушать. Ненавидимые и унижаемые на протяжение веков, они в конце концов потеряли всякое уважение к себе. Но повиновались они слепо, а это стало редким качеством…
Сомнение коснулось его внезапно, как легкая тень… Пустота, отсутствие мысли… Он провел рукой по лбу.
Возраст. Но у него еще оставалось несколько славных лет впереди, и ему хотелось прожить их красиво: закат солнца, ярко-красный, великолепный… Апофеоз.
Африкандер еще раз взглянул на фотографии, которые держал в руках, — чтобы вновь поверить в себя. Провал был немыслим. Только не с этим.
Он провел это дело крайне тщательно…
К нему вернулось чувство юмора, и он рассмеялся. В общем, можно было сказать, что в этом деле он продемонстрировал лучшее, на что был способен.
Он услышал голоса у себя за спиной и обернулся: они были здесь.
Молодежь. Всякий раз, когда он встречался теперь с молодыми арабами, ему становилось не по себе. Он посмотрел на них, стараясь из вежливости не задерживаться взглядом на их европейских одеждах. Ничто его так не раздражало, как подобные упущения во внешнем виде у подножия родного города Корана. «Прогрессисты»… Когда он общался с ними, у него складывалось впечатление, что от всех накопленных им знаний арабского мира, его традиций и нравов, его привычного мышления, его прошлого и его грез не было больше никакого проку.
Когда, например, он вежливо пригласил их пройти в шатер, чтобы там вкусить несколько мгновений покоя и тишины, которые обязательны перед серьезными разговорами, они показали рукой, что нет. Не надо кофе, не надо терять время, не надо политесов. Они торопились, и спешка означала конец ислама… Она означала Запад. Даже их речь была полна иностранных слов, а интонационный рисунок выглядел плоским, без следа эмоций. Разговаривая с «ними», он тщательно избегал чересчур литературных выражений и традиционных формул, чтобы не показаться старомодным.
Он протянул им снимки, наблюдая за произведенным эффектом с тайной гордостью автора. Двое молодых людей — им вряд ли было больше двадцати пяти — долго изучали их один за другим, порой обмениваясь взглядами. Затем тот, что был помоложе — его звали Талат, и это было древнее шахирское имя — сказал, подняв глаза на африкандера:
— Это отвратительно. Немыслимо… Это не по-арабски…
Его спутник смотрел в землю, как будто ему было стыдно.
Африкандер молчал. Он чувствовал растерянность, обиду — похоже, на сей раз автору не дождаться поздравлений… Он чуть было не улыбнулся.
— Нет, это, конечно же, не по-арабски. А с каких это пор хасаниты стали арабами? Правительство Хаддана находится в отчаянном положении, и вот тому доказательство…
Тут впервые заговорил второй молодой человек. У него были такие густые усы, что, казалось, будто им больше лет, чем их владельцу.
— Как вам удалось получить эти снимки?
— Их сделала в самолете молодая американка. У нее их конфисковала полиция Хаддана. Я же получил их от одного высокопоставленного друга…
— Почему он вам их дал?
— У шахиров в Тевзе, знаете ли, еще есть кое-какие друзья…
Африкандер пытался изгнать из своего тона всякую тень иронии, как и следовало, когда разговариваешь с молодыми «идеалистами». Риск, что ее примут за цинизм, был слишком велик.
— Эта история с самолетом очень похожа на провокацию, — сказал тот, кого звали Талат.
— А это, разумеется, и есть провокация… — Африкандер слегка пожал плечами. — Цель состояла о том, чтобы вызвать восстание племен Раджада… А поскольку те не вооружены, подавление мятежа раз и навсегда положит конец раджадскому вопросу. В общем, речь о том, чтобы спровоцировать репрессии…
— Если не ошибаюсь, ваши цены резко подскочили за последние несколько дней? — спросил молодой усач суровым голосом, исходившим, казалось, прямо из его взгляда.
Губы Берша сжались. Цены он ненавидел больше всего на свете.
— Эти вещи меня не интересуют, — сказал он. — Вы очень молоды… Если бы вам было лет на тридцать больше, то вы бы со мной так не разговаривали. Я отдал всю свою жизнь служению…
Он чуть было не сказал «исламу», но вовремя отказался от этого слова из былых времен.
— …служению арабскому единству, — закончил он.
Молодые люди отошли в сторону и какое-то время совещались. Когда они вернулись, африкандер понял, что выиграл партию. Самое позднее через двадцать четыре часа рассказ о хадданских зверствах заставит все арабские сердца биться от возмущения и ненависти.
Он взглянул на них с презрением. Он никогда не думал, что доживет до того дня, когда увидит новых арабов. Но этот день настал. У этих двоих в голове было лишь одно, и это была не вера: это была идеология…
Единственное, что могло спасти старый мир, это радикальное саморазрушение нового мира. Следовало помочь новому миру разрушить себя самого. И тогда мы увидим, как расцветут в пустыне цветы, имя которым мужественность, чистота и доблесть…
Он вернулся в шатер.
Селим спал прямо на полу, возле передатчика. Африкандер смотрел на седеющие волосы того, кого он знал ребенком, и внезапно ему показалось, что это его собственная старость подает ему знак. Он наклонился и нежно погладил спящего по голове.
Затем он сел в углу на корточки и погрузился в оцепенение. Он перебирал янтарные четки, а тело своей одеревенелостью и болями рассказывало ему о его жизни. Но как только падет ночь и звезды вновь займут над царством песков свое незапамятное место, его слуга приведет к нему в шатер совсем юного мальчика, и он утолит свою всепожирающую жажду молодости, суровости и мужественности.
Зов муэдзина раздался вдалеке и воспарил над пустыней.
Шатер тихо погружался во мрак.
Он ждал.