Самолет вылетал в одиннадцать утра, и они едва успели нанести прощальный визит послу Соединенных Штатов. Хендерсон выглядел осунувшимся, и, судя по всему, провел неспокойную ночь.
— Боюсь, последние события доставили вам немало хлопот, — сказала Стефани, которая надела простенький костюм-двойку из белой джинсовой ткани от Кастильо и провела час у единственного на всю столицу парикмахера, способного уважительно отнестись к женской шевелюре.
— Не в этом дело, — сказал Хендерсон мрачным голосом. — У меня неприятность…
Он провел рукой по лбу, и в этом его жесте сквозили усталость и смирение.
— Сегодня ночью я получил из госдепартамента каблограмму о своем назначении в Норвегию, — сообщил он. — Разумеется, это продвижение по службе, но не знаю, смогу ли я перенести такой удар. Там никогда ничего не происходит. Эти мирные фьорды… Такое впечатление, будто тебя отправили в отставку… Видите ли, я провел два года в Хаддане, служил и в африканских странах, а там такая же бурная, деятельная жизнь… В Уганде мне однажды подбросили под дверь три трупа американских журналистов… В Конго в великую эпоху Чомбе, независимой Катанги и правления наемников пяти нашим миссионерам отрезали уши и прислали мне по почте… Словом, я чувствовал, что от меня есть польза… В Ираке, во время одного из четырнадцати государственных переворотов, которым я был свидетелем, в мою машину летели коктейли Молотова… В Уганде в меня лично плюнул генерал Амин… Даже здесь, в Хаддане, как вы и сами могли убедиться, почти каждый день происходило что-то новое, неожиданное, удивительное… Так что, сами понимаете, Норвегия…
Он снял очки, вытер их и опустил глаза с чуть виноватым видом…
— И потом, чтобы уж ничего от вас не скрывать, есть еще моя жена… В так называемые «опасные» страны я не мог брать ее с собой… Я оставлял ее в Америке… Но в Норвегию, сами понимаете, она со мной поедет… Пусть это останется между нами, конечно, но мне придется тяжело. Очень тяжело.
В его голубых глазах под покрасневшими от бессонницы веками играл лукавый огонек, а на тонких губах мелькнула улыбка…
Стефани поцеловала его.
— Я пошлю вам посылку со взрывным устройством, — пообещала она.
У него была красивая голова с густыми седеющими волосами и длинная шея — из тех, что производят впечатление обнаженности. Стефани считала, что он похож на профессора. Такую голову легче представить себе лежащей на рабочем столе в спокойной полутемной библиотеке Гарвардского университета, рядом с трубкой и несколькими раскрытыми томами, чем в песке пустыни… Стефани внезапно решила, что она по-другому оформит свою квартиру на Манхеттене.
— У меня этой зимой будет фотосессия в Норвегии, — сообщила она. — Надеюсь там с вами увидеться…
Посол, похоже, живо заинтересовался.
— Рад это слышать, — сказал он. — Может, случится землетрясение или другой какой интересный катаклизм. Вы, кажется, обладаете барака… удачей. Можете остановиться прямо в посольстве… Я на вас рассчитываю!
Он проводил их до дверей, и они оставили его там, с его красивой англо-саксонской головой чуть лукавого законника… В конце концов, нельзя иметь все сразу, вздохнув, сказала себе Стефани. Они пошли через базар, где Стефани хотелось купить несколько интересных пресс-папье… Старый город вернул себе свой мирный вид, в квартале чеканщиков возобновили свое пение молотки. Стефани положила руку на руку Руссо, который вел машину. Она никогда не чувствовала себя такой счастливой, такой… излечившейся, да, излечившейся, и ей было непонятно, почему ее друг чем-то обеспокоен, почему смотрит на нее с озабоченным видом, а главное, почему он еще раз пригласил доктора Салтера… Она чувствовала себя просто чудесно, даже эйфорически, ей все время хотелось смеяться, целовать всех… И совершенно ни к чему было на обратном пути останавливаться в Швейцарии, как советовал доктор, рекомендовавший ей длительный отдых в одной из клиник Женевы… Она часто с сожалением вспоминала Массимо дель Кампо, да, ей было жаль, что она не видела этого… Ночь, лунный свет, мрачные силуэты минаретов и зубчатых стен вокруг, и под древней восточной луной, которая всегда умела расположиться в нужном месте и показать себя с лучшей стороны, на каменных плитах лежит прекрасная римская голова — это должно было производить необыкновенное впечатление… Ну, прямо картина Кирико[116] метафизического периода… Бедняга сыграл в этой стране свою лучшую роль…
— А ведь и впрямь удивительно, насколько меняется качество, вид и даже природа любого предмета в зависимости от окружения, в котором он находится, — проговорила она. — Это один из великих принципов любого дизайна. Я говорю это в связи с Массимо дель Кампо. Пока его голова сидела у него на плечах, она была просто воплощением банальности, как и все псевдоантичное искусство. Ну, вы знаете, псевдоклассический стиль девятнадцатого века. Но я уверена, что в лунном сиянии, на плитах посреди площади она представляла собой сказочное зрелище…
— Не думайте больше об этом, — взмолился Руссо.
Салтер сказал, что это не пройдет еще несколько месяцев, и даже потом от него потребуется много нежности и терпения, чтобы помочь ей забыть.
— Впрочем, все искусство сюрреалистов основано на контрасте между абсолютно банальным предметом и средой, в которую его помещают. Ни Дали, ни Магритт никогда ничего другого и не делали… В конечном счете, с художественной точки зрения Хаддан — страна авангарда… Например, мне думается, что если бы все повернулось по-другому, то контраст между отрубленной головой топ-модели, которую привыкли видеть на снимках в журналах мод, и саблями был бы вполне в духе Магритта…
— Да ведь все это уже в прошлом, — с отчаянием произнес Руссо. — У нас еще пять часов до вылета. Вам бы немного поспать… Доктор Салтер…
— Пять часов? Так это здорово! — воскликнула Стефани. — Может, еще что-нибудь случится…
Они застегивали чемоданы, когда явился Али Рахман с букетом алых роз и подарками, один из которых был размером с арбуз. Стефани поспешила вскрыть упаковку, но это был всего лишь огромный шоколадный торт гезра — типичный продукт хадданского кондитерского искусства. Она была немного разочарована, но не преминула высказать положенный восторг и расцеловать юношу в обе щеки. На Али Рахмане был синий блейзер и серые фланелевые брюки, но этот строгий наряд совсем не помогал ему сохранять британскую флегматичность. Он был охвачен радостным волнением, даже ликованием, которое переливалось через край потоком слов — их красноречие еще произведет фурор в политических дебатах…
— Я провел утро в президиуме Совета, где только что приняли важное решение, касающееся лично меня, — сообщил он. — Вам, вероятно, известно, что по закону совершеннолетие у нас наступает в восемнадцать лет. Мне через месяц исполнится пятнадцать… Очевидно, что в силу полученного мною воспитания и приобретенного политического опыта я несравнимо более развит, чем какой-нибудь неграмотный тридцатилетний крестьянин, но на это можно совершенно справедливо возразить, что я пользовался привилегированным положением, которого бы у меня не было при действительно демократическом режиме как нынешний… Это ставит перед правительством сложную проблему, потому что мои сторонники, разумеется, настаивают на том, чтобы я играл важную роль в политике… Между тем, правительство только что приняло декрет, в котором однозначно выражает свое стремление к примирению и согласию с Раджадом и к созданию братского союза… Этот декрет официально постановляет, что в прошлый день рождения мне исполнилось восемнадцать лет, а в следующем месяце исполнится девятнадцать, а не пятнадцать… Лучшего доказательства политической мудрости дать невозможно. Я собираюсь отправляться в поездку для встреч со своим народом — я хочу сказать, с шахирами, под «своим народом» я попросту подразумеваю свой собственный… У меня нет никаких личных амбиций, я хочу лишь служить своей стране, новой федерации Хаддана… Разумеется, против меня выступит левое крыло социалистической партии, но все мы знаем, что это подрывные элементы, состоящие на жаловании у Пекина… Мы сделаем из этой страны образец демократии и гуманистического социализма, который окажет благотворное влияние на весь регион Персидского залива…
Руссо сидел на кровати и посасывал потухшую сигару.
— Ну что же, желаю вам весело отпраздновать день рождения, — сказал он.
Стефани держала руки Али в своих.
— Это чудесно, чудесно! — повторяла она, рыдая от радости, счастья и любви между народами. — Я приеду на вашу коронацию… Ой, извините, я хочу сказать, на ваши выборы.
— Разумеется, первое, что нужно сделать, — это провести ирригацию, — важно заявил Али. — Пустыня еще расцветет… Затем — огромный рывок в сфере образования… Мы обратимся за кредитами к Международному валютному фонду… еще — развивать туризм… не принося при этом в жертву наши культурные традиции и фольклор…
— Только не фольклор! — воскликнула Стефани. — Только не его!
— Кстати, вам известно, что наш друг господин Дараин назначен министром внутренних дел?
— Да, — сказал Руссо. — Я был рядом, когда он получил это известие. Он думал, что спокойно окончит свои дни среди роз, но любезно согласился…
— У этого человека есть враги во всех политических партиях, — не без зависти сказал Али. — Именно поэтому в нем никто не сомневался… Он очень ловок, и он верно служил моему отцу…
Господин Дараин явно нашел в Али Рахмане надежного союзника.
Молодой принц-демократ настоял на том, чтобы проводить их до самолета. Собственно, многие видные деятели пришли попрощаться со Стефани, в том числе — новый председатель Совета господин Самбро, начальник Бюро по туризму, бывший также и председателем хадданского «Ротари клуба», глава протокольного отдела министерства иностранных дел, директор Национального банка, который являлся одновременно и владельцем отеля «Метрополь», и улыбчивый усатый человечек, украдкой сунувший в руку Стефани конверт.
— От Его Превосходительства господина Дараина, — прошептал он. — Это личные вещи, которые вы случайно потеряли…
Стефани открыла конверт. Внутри были все фотографии, которые она сделала в самолете.
Она внимательно просмотрела их одну за другой. Снимки очень удались, особенно те, на которых был Бобо: прекрасно вышло выражение мягкого упрека на его лице.
— Поблагодарите министра от моего имени, — сказала она. — Я очень тронута его внимательностью.
Она показала фотографии Руссо.
— Взгляните, наш друг Дараин вернул мне снимки… Они получились неплохо, вы не находите? Особенно если вспомнить, что их сделали простым полароидом и что…
Массимо дель Кампо потребовал, чтобы ему показали его фотографию, и она удивилась, откуда он здесь — с протянутой рукой и со своей головой подмышкой… Она услышала омерзительное воркование горлиц, что всюду преследовали ее, и увидела Бобо: он подмигивал ей, а к щеке у него прилип фантик от «Риглиз»… Стефани не смогла удержаться от смеха — это было невежливо, но она ничего не могла с собой поделать — глядя на старого сахиба, шейха, муллу, ну, в общем, на всех тех, кто, казалось, предлагал свою голову Аллаху на подносе для завтрака…
Она уткнулась лицом в плечо Руссо, чтобы не… чтобы не видеть, чтобы… Она рыдала. Прощаться всегда так грустно…
Руссо завладел снимками и сунул их к себе в карман. Али протянул ей огромный букет роз. От них исходил очень сильный и чуть приторный аромат, да еще этот их алый цвет… Стефани дала их стюардессе, попросив положить в хвосте самолета, рядом с синьором дель Кампо… Доктор Салтер и медсестра помогли ей подняться на борт. Стюардесса «Хаддан эйрлайнз» в чудесном изумрудном сари подошла с полагающимися конфетами… У нее было красивое лицо с томными и одновременно веселыми глазами, и сердце Стефани сжалось от нежности и жалости. Она потянулась к стюардессе и взяла ее за руки…
— Бедная моя душечка, — сказала она. — Постарайтесь ни о чем не думать… это ведь происходит очень быстро, ничего не успеваешь почувствовать… они люди опытные…
Она заметила, что стюардесса, держащая в руке блюдо с конфетами, как-то странно на нее смотрит. Стефани поняла.
— Нет, спасибо! — сказала она сухо, глядя стюардессе прямо в глаза.
Это была не та стюардесса. Видно, они вытащили бедную девушку из самолета и заменили своей сообщницей…
— Где стюардесса? — спросила она, повысив голос, чтобы все они ее слышали, чтобы знали, что она не дура. — Где стюардесса? Настоящая?
Руссо вышел из самолета и вернулся с доктором Салтером и медсестрой. Стефани отказалась от укола валиума. Ей требовалось все присутствие духа, чтобы пережить то, что предстоит пережить.
— Послушайте, доктор, поймите меня правильно, я вас ни в чем не обвиняю. Я знаю, что это ваше ремесло. Но даже и не пытайтесь меня обмануть…
Руссо попробовал было спорить с врачом, но тот был категоричен: несмотря на ее состояние, совершенно необходимо, чтобы Стефани покинула эту страну. Лечение требовало, прежде всего, полной смены обстановки, и было чрезвычайно важно, чтобы больная оставила Хаддан далеко позади… Руссо вернулся, сел рядом со Стефани, взял ее за руку, едва осмеливаясь смотреть на это осунувшееся растерянное личико с расширившимися и застывшими глазами, которое казалось еще меньше под рыжей копной волос.
Она ощущала присутствие Массимо дель Кампо, который дулся в хвосте самолета, и прежде чем пристегнуть ремень, внимательно посмотрела себе под ноги и заглянула под кресло. Во время взлета она крепко сжимала руку Руссо, чтобы он не тревожился, и когда «Дакота» набрала высоту, Стефани наклонилась к иллюминатору и бросила последний взгляд на удалявшуюся персидскую миниатюру с ее бесчисленными минаретами и белыми дворцами, и длинной охровой стеной, сжимавшей ее своим кольцом…
— Удав, — прошептала она и прижалась головой к плечу Руссо.
Пилот-югослав вышел из кабины и подошел сказать, как он счастлив, что она находится на борту его самолета. Он протянул ей журнал мод с ее фотографией на обложке и попросил автограф. Она надписала фотографию, и он вернулся в кабину. Она хотела было вскочить, побежать к нему, предупредить… Рука Руссо сжала ее руку…
— Ну же, Стеф, дорогая, все кончено…
Она мягко высвободила руку, вынула из дорожной сумки полароид, положила его на колени, устремила сосредоточенный взгляд прямо перед собой и приготовилась…
Хендерсон умер в Норвегии от сердечного приступа.
Джорджо де Кирико (1888–1978) — итальянский художник-сюрреалист.