Борясь с бессонницей, Стефани приняла снотворное, которое навело на нее полудрему, но не помогло уснуть. Она встала, чтобы раздвинуть слишком светлые шторы, но ее рука не нащупала никакой ткани: одна только синяя ночь и звезды. Ароматы сада и смутное стремление ее тела, казалось, сожалевшего, что у ночи нет двух рук и что она не способна на нежность, более напоминающую человеческую, заставили ее вспомнить Майка. Она порвала с ним меньше месяца назад. Стефани почувствовала, как по щекам у нее потекли слезы, но общеизвестно, что слезы глупы и горю ими не помочь. Ей не хватало вовсе не Майка, а любви. Любовь — странная штука, она обладает ужасной притягательной силой, когда ее с вами нет. Ладно, с меня довольно и самой себя, подумала Стефани. Меня даже слишком много. Налицо излишек меня. Я куплю себе чихуахуа. Это самые маленькие в мире собачки. Абсолютно беззащитные. Вот они точно нуждаются в ком-нибудь.
В пять утра она была уже на ногах и укладывала чемоданы, ругая на чем свет стоит все накупленное ею барахло, которое, наверное, выглядело оригинальным до изобретения паровой машины.
В ресторане, где ее ждали Бобо и Массимо, слуги в белых одеяниях и тюрбанах скользили так неприметно, что казалось, будто они создают тишину.
Бобо приспичило облачиться в местный костюм, он напялил бурнус, в котором выглядел как самый никудышный израильский шпион. Настроение у него было паршивое. Когда он не работал, то неумолимо оказывался лицом к лицу с самим собой и выходил из этого столкновения израненным, что неизменно выражалось в едких замечаниях, мишенью для которых становился Массимо. У Бобо был гнусавый голос ребенка, которого мучают аденоиды. Его бронкский акцент особенно сильно проявлялся по утрам, когда Бобо еще не успевал взять себя в руки.
— Нет, дорогуша, не дам я тебе пятьсот долларов, чтобы ты прикупил пять фунтов гашиша, который немедленно обнаружат на таможне. И не проси. У них теперь есть собаки, специально натренированные на эту штуку. А фокус с пакетиками, приклеенными пластырем к телу, уже проделывали миллион раз. Это больше не проходит. Тебя посадят. И ты в первый раз в жизни появишься на первых полосах газет, но он же станет и последним. И не проси. Не дам ни гроша.
— А я уже заплатил, — сообщил Массимо, злобно улыбаясь.
— Ах вот как?
— Вот так.
— И какими же деньгами, мой драгоценный?
На губах Массимо нарисовалась счастливая улыбка.
— Я продал один из твоих фотоаппаратов, «Вампу».
Лицо Бобо задрожало, как жидкое суфле, губы сложились, как у ребенка, который вот-вот расплачется, но в этой демонстративной жалости к самому себе был хорошо знакомый Стефани элемент мазохистского наслаждения. Она постоянно пыталась понять, почему человек, который так хорошо умеет сам себя мучить, все время нуждается в помощи извне.
— Мерзавец! — простонал он. — Мой лучший аппарат… Ты — продажная тварь, и притом совершенно бездарная… Я тебя вышвырну. Будешь снова крутить баранку сраного грузовика…
— Тогда он, может, опять станет человеком, — заметила Стефани.
— Заткнись, дорогая, и занимайся собственной задницей. Не моя вина, что твой негр тебя бросил!
— Говнюк паршивый, — молвила Стефани со своей самой прекрасной улыбкой.
Она отхлебнула еще апельсинового сока.
К ним неслышными шагами подошел директор гостиницы, похожий на иранского шаха, в черном жилете и полосатых брюках, в руках у него были их паспорта и авиабилеты.
— Все в порядке, cap, — сказал он, и в этом его «сар» было пятьдесят лет английского присутствия в Персидском заливе. — Самолет вылетает в семь тридцать. Рекомендуется быть в аэропорту за сорок минут до вылета для прохождения таможенных формальностей. Я велел приготовить для вас еду в дорогу… Разумеется, на борту самолета подается обед, но сами знаете, что такое местные авиалинии…
— А их самолеты часто падают? — с надеждой поинтересовался Бобо.
— Экипаж югославский, cap, — принялся успокаивать его директор. — Новое правительство, слава Богу, еще не успело подготовить хадданских пилотов. Я позволил себе заглянуть в ваши паспорта, cap. Будет ли мне позволено спросить, не являетесь ли вы потомком великой турецкой династии, которая так много сделала для этого региона в прошлом?
Бобо принял важный вид. Абдул-Хамид, последний султан Оттоманской империи, был, вероятно, самым жестоким сатрапом со времен Ивана Грозного; его портрет красовался на видном месте в квартире Бобо на Пятой авеню среди других подлинных реликвий рода Берковичей.
— Он был моим пра-прадедом со стороны отца, хотя по материнской линии я англичанин, — сказал Бобо.
Массимо издал хриплый смешок, и Бобо бросил на него испепеляющий взгляд.
Директор «Метрополя» как-то странно, изучающе посмотрел на Бобо — Стефани будет вспоминать об этом позднее, среди сомнений и ужаса, когда ее бессвязные мысли будут метаться во все стороны в поисках какого-нибудь объяснения. Она также будет вспоминать, не до конца веря в реальность воспоминания, мирную и уютную атмосферу ресторана с его коврами, по которым скользили слуги в тюрбанах, похожие на фигуры живой шахматной партии…
— Своим визитом вы оказали нам большую честь, сар…
Директор поклонился, и Бобо ответил грациозным движением головы.
— И вы тоже, мадам. И вы, синьор дель Кампо. Это была большая честь и несравненное удовольствие. Нам нечасто доводится принимать знаменитостей. Осмелюсь надеяться, что вы сохраните наилучшие воспоминания об этой поездке…
Он удалился.
— Какой болван, — сказал Массимо.
— Да, раз он принял тебя за знаменитость, — съязвил Бобо.
Стефани встала и пошла допивать апельсиновый сок в холле, возле бассейна с золотыми рыбками.
Какой-то смуглолицый человечек приветливо улыбнулся ей из глубин кресла, обитого алым плюшем, от одного лишь взгляда на который становилось жарко.
— Извините, что не встал вам навстречу, — сказал он вежливо. — Я слишком глубоко в нем утонул.
Стефани рассмеялась — чем, похоже, привела собеседника в полный восторг. Он достал бумажник, вынул из него две фотографии и протянул ей.
— Моя жена и мои сыновья, — сказал он.
Стефани, как и полагалось, выразила восхищение внушительной темноволосой дамой, окруженной тремя тщательно начищенными мальчиками. За снимками последовала визитная карточка: «Ахмед Алави, шелк, серебро, золото, драгоценности, поставщик Их Величеств имамов с 1875 года. Подлинность гарантируется».
— Мы — династия ювелиров, — сказал с гордостью господин Алави. — Это благородное ремесло. Люди приходят и уходят, а камни остаются.
— Как это верно, — почтительно заметила Стефани.
Она питала к клише ту же снисходительную симпатию, что и к пожилым дамам, которым помогают перейти улицу.
— Видите ли, во всякой вещи важна подлинность, — продолжил человечек, который явно отличался склонностью к философии. — Красивый бриллиант никогда вас не обманет… Он всегда держит свои обещания — и даже перевыполняет их, так как цены постоянно растут…
Стефани всегда носила одну лишь дешевую бижутерию, что продают в драгсторах,[31] и темные, чуть грустные глаза господина Алави тактично избегали смотреть на ее украшения, посредственность которых, видимо, оскорбляла его лучшие чувства. Он продолжал говорить о сапфирах и изумрудах, рубинах и бриллиантах, а его пальцы перебирали янтарные четки, и шарики, сталкиваясь, издавали сухой стук, напоминавший Стефани звуки игры в маджонг на улицах Макао. Появился слуга с двумя крошечными чашками кофе на подносе и обязательной розой в бокале. К удивлению Стефани, господин Алави внезапно повысил голос — так, чтобы его слышал слуга, — и завел похвальный гимн во славу нового демократического режима и блестящих перспектив, которые политические перемены открывали перед страной.
— Мы покончили с феодализмом. Возвращайтесь через год: вы не узнаете нашей страны. Обязательное образование, ирригация и, разумеется, аграрная реформа — они дали землю тем, кто ее обрабатывает — и еще очень многое… И гигиена, прежде всего гигиена…
Слуга удалился, и господин Алави заговорщицки подмигнул Стефани.
— Все они шпионы, — сказал он. — Приходится быть очень осторожным. Я, как вы, вероятно, заметили, шахир, а захватившие власть хасаниты ненавидят нас… Они нас боятся, хотя их в два раза больше. Наша элита была истреблена, изгнана, ограблена… Знаете, они способны на геноцид… А что нам остается делать, кроме как надеяться? По-моему, это не может продолжаться долго, они не способны управлять… Большинство из них потомки бывших рабов и афганцы. Я лечу в Швейцарию на консультацию с врачом. Я страдаю хроническим нефритом. Камни…
Разумеется, а чем же еще? — подумала Стефани. Господин Алави сам сказал: камни были их семейным делом на протяжении уже многих поколений.
Они обнаружили, что летят одним рейсом.
— Меня отпустили, но моя семья остается здесь… В качестве заложников, чтобы я вернулся. Я готов к тому, что конфискуют мое состояние. Я не понимаю позиции Соединенных Штатов и их политики в Персидском заливе…
Стефани встала, и господин Алави сделал новую попытку всплыть из глубин кресла, но и она оказалась безуспешной. У него на пальце сверкал великолепный рубин, часы на руке были инкрустированы бриллиантами, и Стефани не без иронии подумала о драгоценных камнях, которые он наверняка запрятал к себе в подметки. Впрочем, этот человек был ей скорее симпатичен, да и, к тому же, было приятно сознавать, что еще хоть что-то осталось от сказочных сокровищ Востока, даже если это что-то готовится взять курс на швейцарский сейф.
Перед гостиницей остановился правительственный «кадиллак», и представитель Бюро по туризму вручил Стефани огромный букет роз, которые ее тут же оцарапали.
— От сэра Давида Мандахара…
Другой столь же драчливый букет ждал ее в аэропорту, он был от господина Самбро; все это дикое цветущее великолепие — аравийские розы считаются чуть ли не самыми красивыми в мире — она положила на два пустых сиденья сзади.
На борту двухмоторной «Дакоты» было человек двадцать пассажиров, лишь четверо или пятеро из них были одеты по-европейски. Она особо отметила великолепного старика, буквально сошедшего со страниц Корана, с белой бородой и глазами, влажными от молитв и медитаций. Так и хотелось спросить у него, нет ли каких новостей об осаде Гранады и о Сиде.
Было несколько видных представителей шахирской партии, которых она уже видела на приеме у сэра Давида Мандахара, — все они были одеты в традиционные белоснежные одежды. Казалось, что вы в «Дорчестере» или в «Плаза Атене»[32] во время очередного пересмотра нефтяных контрактов. Какой-то великан в высоком оранжевом тюрбане, с лицом, ощетинившимся мужественностью, которая, похоже, вся сосредоточилась в волосяном покрове, подошел к Стефани и напомнил, что они уже встречались на приеме у сэра Давида Мандахара.
— В этом самолете одни «бывшие», — сообщил он, подмигнув. — За исключением нескольких мелких прислужников режима, вон там… До государственного переворота у нас не существовало политического сыска…
Он рассмеялся — стало ясно, что он с большим почтением относится к луку и чесноку.
— Мы возвращаемся с только что закончившейся парламентской сессии, — объяснил он. — Самолет специально сделает посадку в Раизе, древней столице Раджада… Вам предстоит лететь вместе с представителем «феодальных рабовладельческих кругов», мисс Хедрикс…
Он издал очень красивое «ха-ха-ха», и Стефани пожалела, что положила букеты роз так далеко.
— Этим молодым людям, вероятно, поручено убедиться, что мы действительно высадимся в Раизе. Самолет полетит дальше в Бейрут, и нам могла бы прийти в голову мысль покинуть страну и отправиться плести заговоры за границу…
Новое «ха-ха-ха» — Стефани мужественно выдержала и его.
— Заметьте, среди них есть несколько стоящих людей… Мой добрый друг Давид Мандахар, например… Мы оба по происхождению афганцы. Без него все бы уже давно обернулось полным крахом.
Пассажиров попросили занять свои места и пристегнуть ремни. «Дакота» была достаточно комфортабельной машиной, несмотря на рев двигателей и вибрацию.
Им принесли всегдашние взлетные конфеты. Стюардесса была восхитительна. Одетая в изумрудное индийское сари, она улыбалась той успокаивающей улыбкой, которую так любят демонстрировать стюардессы, как будто хотят вас заверить, что вы ничего не почувствуете и что все произойдет очень быстро. Она смотрела на Стефани с восхищением. Чувствовалось, что присутствие на борту самолета знаменитой cover-girl для нее — настоящее событие.
— Вы такая красивая, такая красивая! — сказала она Стефани с типично восточной смесью дружелюбия и робости.
— Послушайте, душечка, вы настолько красивее меня, что это даже больно, — заявила ей Стефани. — Я еще ни разу не видела девушки, так похожей на восточную принцессу из сказки.
Стюардесса рассмеялась.
— Европейцам мы все кажемся красавицами, потому что они к такому не привыкли… Но я и в самом деле принцесса. Или, вернее, была ею до… перемен. Теперь у нас титулы отменены. Мой отец…
Ее лицо замкнулось, и она боязливо огляделась по сторонам.
— Извините меня. Я должна заняться другими пассажирами…
— Ну разумеется, я понимаю…
Помимо Бобо с его, как он выражался, «семейством» на борту был только один европеец. Он сидел с другой стороны от прохода, слева от Стефани, и походил на одного из тех офицеров, которых покойная британская колониальная армия Ее Величества будет готовить еще не одно столетие после своего исчезновения. Он попытался сделать несколько замечаний насчет погоды, что вызвало у Стефани улыбку — они находились в одной из тех частей света, где погода практически не дает поводов для разговора. Она никогда не меняется. Улыбка Стефани заставила англо-индийскую армию оробеть, что выразилось в сильном покашливании, рыжеватые усы ощетинились в оборонительном рефлексе, и их обладатель укрылся за своей колючей проволокой в суровом молчании, которое является у англичан чем-то вроде последнего оплота достоинства. Однако он успел представиться, что позднее будет воспринято Стефани как профессиональная ошибка, совершенная, вероятно, из-за чрезмерной заботы о правдоподобии.
— Полковник Уоткинс, — пробормотал он. — Прежде служил в королевской гвардии.
— Стефани Хедрикс, из Нью-Йорка.
Спустя десять минут после взлета из кабины вышел командир экипажа. Это был седовласый югослав, сложенный как техасец. Веселье и смех оставили дружелюбные морщинки вокруг его глаз, и даже белый шрам на правой щеке, казалось, улыбался. Он сразу же подошел к Стефани и пригласил ее отужинать с ним тем же вечером в отеле «Хилтон» в Бейруте. Она согласилась, прежде всего потому, что хотела избежать еще одной трапезы со своими приятелями. Ужинать в обществе Бобо было для Стефани все равно что есть изумительно приготовленную камбалу на сеансе вивисекции. Что же до Массимо, то он дулся на нее с тех пор, как она отказалась спрятать среди своих нарядов несколько килограммов гашиша. Она проинформировала его о том, что итальянские тюрьмы — а они собирались провести несколько дней в Риме — слывут самыми скверными в Европе и совершенно не подходят для топ-модели ее класса и уровня, привыкшей к дорогим отелям. Массимо принял вид побитой собаки, который, как предполагалось, должен был ее растрогать, но Стефани несколькими словами расставила все по местам. Она терпеть не могла шлюх. И теперь, усевшись подальше от всех, в хвосте самолета, он дулся. Стефани от души жалела его mamma,[33] жившую где-то в окрестностях Каррары.
— Настоящий паковый лед, — произнес командир экипажа, наклонившись к иллюминатору, излишне близко к Стефани.
Ему было далеко за пятьдесят, но он, по-видимому, и не думал сходить с дистанции.
Самолет пролетал над соляной пустыней.
— Этот район называют «частью небытия», но он не столь безлюдный, как кажется. Здесь полно контрабандистов… и не все они арабы, поверьте мне. Через час мы. совершим посадку возле гор Раджада, чтобы высадить нескольких важных пассажиров и заправиться. Имам запретил продлевать саудовский нефтепровод до столицы. А дороги нет. Хаддан, вероятно, последняя страна в мире, где не строят дорог по стратегическим соображениям. У них нет армии. Хотя это вопрос времени. До скорой встречи, мисс Хедрикс.
Он вернулся в кабину.
В салоне стояла приятная прохлада. Стефани вдруг неудержимо захотелось спать. Из вежливости ей пришлось сделать над собой усилие и притвориться, будто она слушает, когда господин Алави — «шелк, серебро, золото, драгоценности, поставщик Их Величеств, подлинность гарантируется» — сел рядом и принялся болтать.
— Какое облегчение, что я смог выбраться из Хаддана, — признался он, причем каждая капелька пота на его лице сверкала от радости. — Это, знаете ли, совершенно полицейский режим. Все наши традиции попраны. В школах больше не преподают ислам… В правительстве даже поговаривают о том, чтобы национализировать частные банки…
Он трещал без умолку.
Стефани делала отчаянные попытки удержать глаза открытыми. Ей уже никогда не удастся забыть смуглое лицо господина Алави, его томные темные глаза, следы юношеских угрей или оспы на щеках, и еще много лет она будет проводить ночи в его обществе.
— Как это интересно, — пробормотала она, после чего лицо болтуна начало расплываться, рев двигателей перешел в колыбельную, и она безмятежно заснула.
Она очнулась от резкого толчка и спросонья попыталась вспомнить, куда же летит — в Майами, Лондон, Париж… Последние три года ее жизни были одной непрерывной чередой взлетов, посадок, аэропортов… Стефани никак не удавалось открыть глаза, веки, да и все тело, казалось, вязли во сне — замедляя мысли, сон удерживал ее, как плотная текучая стихия, и первым соприкосновением с реальностью стали сильная головная боль и тошнота.
Все вокруг смешалось, предметы двоились, троились, свет, проникавший сквозь иллюминатор, слепил и ранил, как удары кинжала. Ей удалось встать, прикрывая рукой веки, чтобы уберечь их от напора беспощадного света, и она наощупь двинулась в переднюю часть салона. Но дверь, которая вела к туалетам и кабине экипажа, оказалась заперта изнутри. Стефани, не размыкая век, вцепилась в ручку, пытаясь справиться с новым приступом сонливости и тошноты. Колени подгибались. Она с силой вдохнула воздух, упрямо пытаясь собрать волю в кулак, чтобы превозмочь слабость, которая накатывала, как прилив пустоты. Во рту был свинцовый привкус, горло пересохло, першило, горело… Воды… Она вновь попыталась преодолеть преграду, но тщетно.
Стефани прислонилась к двери, отбиваясь от вод небытия, которые, медленно пульсируя, тяжелыми, ритмичными волнами поднимались на штурм ее сознания…
Отравлена наркотиком… Меня напичкали наркотиками… Это были ее первые связные мысли, и она провела рукой по лбу, отказываясь уступить сну, пустоте, тошноте…
«Дакота» вдруг резко пошла вниз, Стефани отбросило на сиденье, и она вцепилась в ручки кресла, пока самолет, выравниваясь и снова пикируя, не возобновил более или менее горизонтальный полет с упорством, в котором чувствовалась ожесточенная воля летчика. Рокот двигателей нарастал в стремительном крещендо, казалось, лопасти винтов вот-вот оторвутся, машина вибрировала, издавая оглушительный металлический скрежет…
Ее начало рвать.
«Дакота» билась, как обезумевшая рыба на крючке. Затем она вновь выровнялась, но двигатели явно перешли в другой режим, и в течение нескольких мгновений самолет держался на грани потери скорости и падения, как смертельно раненное животное, которое из последних сил продолжает бежать…
Стефани открыла глаза, поднялась и снова принялась дергать за ручку, яростно колотя ногами по двери, чтобы высадить ее. Безуспешно.
Стюардесса… Куда же подевалась стюардесса?
Стефани повернулась в сторону салона, и в тот же миг из-под сидения выпрыгнул какой-то круглый предмет и покатился к ней по проходу. Что это такое, она поняла, лишь когда предмет ударился о ее ноги.
Это была голова Бобо.
Довольно долго Стефани не сводила с нее строгого взгляда, напуганная не столько видом головы, сколько мыслью, что она бредит и у нее галлюцинации.
Голова пристроилась у нее между ступнями, лицо Бобо было повернуто к ней.
Стефани прижала руку к глазам, спрашивая себя, кто был тот сукин сын, что напичкал ее наркотиками — вероятно, ЛСД, — как и в какой момент он это сделал. А потом она сказала себе с той жесткостью, которую умела проявлять в трудные моменты: «Ну же, Стеф, довольно. Возьми-ка себя в руки, девочка!» Она опустила глаза и холодно посмотрела себе под ноги.
Отрубленная голова Бобо по-прежнему была там. Она перекатывалась от одной ступни к другой, как будто пыталась сказать, что нет, нет, она не хочет, она не согласна!.. Потом почти нежно прижалась щекой к туфле Стефани и замерла, возведя очи горе. Бобо взирал на нее с выражением мягкого упрека; на приоткрытых губах застыло подобие улыбки. Бородка клинышком была покрыта уже засохшей кровью.
Сжав челюсти, Стефани враждебно разглядывала голову. Когда над вами вот так подшутили, лучшее, что можно сделать, это не выказывать ужаса и смятения, на которые рассчитывают авторы шуток.
Она повернулась к другим пассажирам, чтобы увидеть, как они реагируют на этот идиотский розыгрыш.
Первой, кого она увидела, была стюардесса. Она сидела сразу слева от Стефани, возле иллюминатора, согнувшись пополам. Ее опущенные руки как будто тянулись за лежавшей у нее в ногах ее же собственной головой, чтобы вернуть ее обратно на шею, на месте которой чернела густая магма.
Страх и растерянность всегда принимали у Стефани форму гнева и агрессии. Но тут на помощь пришел инстинкт самосохранения — он был у нее сильно развит. Никто не заставит ее потерять рассудок или умереть от ужаса. Она принудила себя смотреть спокойно, не поддаваясь психозу; она должна удостовериться, что все обстоит именно так, как кажется.
Бесспорно, так все и обстояло. Голова Бобо закатилась под кресла, но голова прелестной стюардессы лежала у ее же ног, а та будто бы и вправду собиралась ее подобрать и вновь водрузить на плечи.
Все непоправимое и непонятное неизбежно приводило Стефани в ярость. Она выругалась сквозь зубы, борясь с головокружением и дурнотой, отвернулась от стюардессы и, держась за спинки кресел, двинулась по проходу.
Сперва ей показалось, что все пассажиры исчезли. Самолет как будто был пуст. Но они просто уменьшились.
Первый пассажир, которого она узнала, был господин Алави.
Он держал голову на коленях, сжимая ее пальцами, один из которых был украшен прекрасным рубином. Брови приподнялись, выражая глубокое горе, а рот приоткрылся, точно в последней мольбе.
Белобородый пророк и мачо в тюрбане, раньше издававший звучные «ха! ха! ха!», сидели бок о бок, также держа свои отрубленные головы, пророк — на коленях, а его сосед — на атташе-кейсе.
Все пассажиры, за исключением ее самой, были обезглавлены. Все они держали свои головы на коленях — кроме двух-трех, которые положили их на подносы для завтрака.
Стефани дошла до середины салона. Стало ясно одно: это не бред, она не жертва галлюцинаций. Она не спятила. Это успокаивало.
И тут она поняла, что нескольких человек в самолете больше нет. Исчез ее сосед-англичанин, а также все пассажиры, одетые по-европейски.
Еще она заметила, что у всех мертвецов ремни безопасности пристегнуты поверх рук.
Голова Бобо продолжала кататься туда-сюда, под креслами и по проходу. Его правый глаз закрылся — возможно, в результате удара, — а к щеке прилип фантик от жевательной резинки «Риглиз».
Самолет снова резко повело в сторону, он нырнул, выровнялся, голова господина Алави соскочила с колен и принялась играть в шары с головой Бобо.
Только тут Стефани осознала, на что именно она смотрит.
Закричав, она бросилась к кабине пилотов. Она принялась колотить в нее изо всех сил и звать, и ей показалось, что она слышит ответ, какой-то крик с другой стороны. Стефани удвоила усилия, но тщетно.
На несколько секунд она дала себе волю — рыдая, всхлипывая, крича, прижимаясь к двери всем телом, как будто пытаясь спастись от них, оказаться от них как можно дальше… Ей вдруг показалось, что головы ухмыляются, насмехаются над ней, заговорщицки подмигивают одна другой, и что сейчас случится нечто ужасное… Она повернулась к ним лицом. Уж лучше видеть их, чем чувствовать за спиной.
Ей нечего бояться. Теперь это всего лишь предметы.
Позднее, гораздо позднее, в течение долгих часов, которые она проведет, отвечая на вопросы, настаивая, срываясь и снова беря себя в руки, чтобы повторить все спокойно и точно, без противоречий, чтобы доказать, что она не лишилась рассудка и действительно видела то, что видела, ей придется снова и снова повторять, что это была мизансцена. В положении тел, в том, как их головы положили на подносы для завтрака, например, — нет, это были не откидные столики в спинках кресел, это были обыкновенные подносы — в этой отвратительной компоновке угадывалось умышленное желание ужаснуть, насмеяться, свести с ума. Чье желание? Откуда мне знать! Вообще-то это ваши дела. Ваши политические дела. Да, политические — и не смотрите на меня так, будто я подкладываю динамит под ваши задницы… Все было подстроено с циничным умыслом, специально рассчитанным на то, чтобы зрителя охватило сильнейшее возмущение… Что? Был ли жив пилот? Ну разумеется, он был еще жив, раз самолет все еще летел. Он пытался… выжить. Да, я знаю, что рядом с ним находился второй пилот, но его уже не было… Я хочу сказать, что… Но я вам это уже сто раз объясняла. Не заметила ли я еще чего-нибудь? А вам что, мало? Дайте подумать… Так вот, там был важный политик, глава оппозиции, тот, которого вы мне показывали на снимке… Покажите еще раз… Да, вот этот. Так вот, его головы у него на коленях не было. Она лежала на соседнем сиденье, как будто он отложил ее в сторону, чтобы не мешала. Конечно, мне дали наркотик — видимо, при взлете, с конфетами, — но в тот момент я была в ясном уме. А впрочем, если вы думаете, что в своем подсознании я только тем и занимаюсь, что отрубаю головы и кладу их на подносы, то скажу вам одно: я не обладаю восточным воображением…
Но все это происходило гораздо позже, когда начался кошмар. А пока речь шла о реальности. Стефани стояла, опершись на кресло, и, чтобы взять себя в руки, чтобы совладать со своими нервами и подавить нараставшую панику, заставляла себя вглядываться, запоминать, противостоять. Это была единственно возможная защита: отстраниться с помощью холодного и объективного взгляда. И тут она и вспомнила про свой полароид; при взлете она положила его на соседнее сиденье. Вот то, что ей сейчас требуется: холодный, безучастный, объективный взгляд. Стефани схватила фотоаппарат и сделала несколько снимков, сначала головы, затем все вместе, весь салон самолета, — тщательно, насколько позволяли рывки «Дакоты», наводя объектив.
И тогда она вспомнила о Массимо.
Когда они взлетали, он сел в хвосте. Стефани положила фотоаппарат и направилась в хвост, но самолет вдруг нырнул в воздушную яму, задрожал, размахивая крыльями, как будто два человека отбирали друг у друга штурвал. Ее швырнуло назад, она вскрикнула и упала, — а потерявшая управление «Дакота» пикировала, выравнивалась, кренилась на одно крыло, потом на другое, и наконец, задрав нос, медленно поползла вверх в каком-то истощении сил, предшествующем срыву и финальному падению. При каждом толчке самолета, который качало словно на волнах разбушевавшегося моря, все новые головы соскакивали с колен своих бывших хозяев, катались туда-сюда, тыкались Стефани в лицо, сталкивались между собой, напоминая крабов в корзине… Наконец ей удалось подняться, и она застыла, прижавшись спиной к перегородке, над этим отвратительным бильярдным столом, изо всех сил борясь с искушением поискать убежища в истерике или в трусливом обмороке. Падения самолета она ждала почти с надеждой, но пилоту в очередной раз удалось выровнять машину, навязать ей пусть и неуверенную, но внятную траекторию полета, и «Дакота» потащилась дальше, наклоняясь то на одно, то на другое крыло, как нетвердый на ногах человек; самолет, казалось, повторял, увеличивая их в масштабе, движения агонизирующего пилота, что в полусознательном состоянии все еще цеплялся за штурвал…
Стефани воспользовалась затишьем, чтобы возобновить поиски Массимо. Итальянец лежал на спине, мертвый, но с головой на плечах. Она опустилась рядом с ним на колени, взяла его за руку и расплакалась, как будто потеряла лучшего друга.
В тот миг, когда ее рыдания начали стихать и когда от самой продолжительности этого ужаса его воздействие стало, с началом привыкания, притупляться, самолет внезапно взвился свечой; за кратким ревом двигателей последовала полная тишина, и «Дакота», казалось, застыла на месте. Затем она скользнула вбок, винты взвыли пронзительно и жалобно, Стефани упала и откатилась к перегородке, крича от ужаса, от страха смерти…
В течение секунд, что затем сменяли друг друга во временном измерении, не имевшем ничего общего с обычным человеческим временем, самолет падал, вращаясь, точно осенний лист, в медленном вальсе, и это сопровождалось воем винтов, у которых ужас Стефани заимствовал то надрывный крик, то пронзительную жалобу…
Последнее, что она запомнила, — падение замедлилось, самолет выровнялся, и в тот самый миг, когда в ней пробудилось нечто вроде отчаянной надежды, последовал удар, взрыв, и больше уже не было ни страха, ни реальности, ни кошмара.
В США — аптека, в которой также продают косметику, бижутерию, предметы гигиены.
«Дорчестер» — одна из самых фешенебельных гостиниц Лондона. «Плаза Атене» — один из самых роскошных отелей Парижа на авеню Монтень, в сердце квартала парижских модельеров.
Маму (итал.).